Штрюмпель (Strümpell, 1877, 40): «Еще более поражает, когда замечаешь, что сновидение вновь извлекает совершенно невредимыми и в первозданной свежести образы отдельных мест, вещей, людей из глубочайших наслоений, которые были отложены временем на самых ранних переживаниях юности. Это не ограничивается только впечатлениями, ярко проявлявшимися в сознании при своем возникновении или связывавшимися с высокими психическими ценностями и впоследствии возвращавшимися в сновидении в виде воспоминания, которому радо пробудившееся сознание. Напротив, глубина памяти в сновидении охватывает также такие образы людей, вещей, мест и событий из самого раннего детства, которые либо осознавались лишь незначительно, либо не обладали психической ценностью, либо утратили и то и другое, а потому как в сновидении, так и по пробуждении кажутся совершенно чужими и незнакомыми до тех пор, пока не раскрывается их раннее происхождение».

Фолькельт (Volkelt, 1875, 119): «Особенно примечательно то, каким образом детские и юношеские воспоминания включаются в сновидение. О чем мы давно уже больше не думаем, о том, что для нас давно уже потеряло всякую ценность, – обо всем этом неустанно напоминает нам сновидение».

Господство сновидения над материалом, относящимся к детству, который, как известно, большей частью страдает пробелами сознательного припоминания, дает повод к возникновению интересных гипермнестических сновидений, из которых я опять-таки хочу привести несколько примеров.

Маури рассказывает (Maury, 1878, 92), что ребенком он часто ездил из своего родного города Mo в соседний Трильпор, где его отец руководил строительством моста. Однажды ночью в сновидении он снова оказывается в Трильпоре и играет на улицах города. К нему приближается человек, одетый в униформу. Маури спрашивает, как его зовут; тот представляется: его зовут К., он сторожит мост. По пробуждении Маури, все еще сомневающийся в истинности воспоминания, спрашивает пожилую служанку, жившую у них в доме с самого его детства, не помнит ли она человека, носившего такую фамилию. «Конечно, – звучит ее ответ, – он сторожил мост, который в то время строил ваш отец».

Столь же красивый пример, подтверждающий надежность проявляющегося во сне детского воспоминания, приводит Маури [ibid., 143144] в сообщении о господине Ф., проведшем свое детство в Монбризоне. Этот человек спустя двадцать пять лет после своего отъезда решил вновь посетить родину и навестить старых друзей семьи, которых он давно уже не видел. Ночью накануне своего отъезда ему приснилось, будто он уже находится возле цели и неподалеку от Монбризона встречает с виду незнакомого ему господина, который ему говорит, что он – господин Т., друг его отца. Сновидец знал, что в детстве он действительно был знаком с господином с такой фамилией, но в состоянии бодрствования уже не мог вспомнить, как он выглядит. Через несколько дней, действительно приехав в Монбризон, он опознает увиденную им во сне местность, которую считал незнакомой, и встречает господина, в котором сразу же узнает господина Т. из своего сновидения. Разве что этот человек был значительно старше, чем выглядел во сне.

Я могу здесь рассказать свой собственный сон, в котором впечатление, всплывшее в памяти, было замещено отношением. Мне снился человек, про которого во сне я знал, что он работает врачом в моем родном городе. Его лицо не было четким, но оно смешалось с представлением об одном из моих учителей в гимназии, с которым я до сих пор еще иногда встречаюсь. Затем, в состоянии бодрствования, я никак не мог понять, какое отношение связывает этих двух людей. Но, спросив у своей матери про врача, который лечил меня в эти первые годы моего детства, я узнал, что он был слеп на один глаз, точно так же как слеп на один глаз и учитель гимназии, личность которого в сновидении перекрылась личностью врача. С тех пор как я не видел этого врача, прошло тридцать восемь лет, и, насколько я знаю, в бодрствующей жизни никогда о нем не думал, хотя шрам на шее должен был бы напоминать мне о его помощи.

Все выглядит так, будто необходимо создать противовес чрезмерной роли детских воспоминаний во сне, когда многие авторы утверждают, что в большинстве сновидений обнаруживаются элементы самого недавнего прошлого. Роберт (Robert, 1886, 46) утверждает даже: «Как правило, обычное сновидение занимается только впечатлениями последних дней». Но мы увидим, что построенная Робертом теория сновидения настоятельно требует такого оттеснения на задний план самых старых и выдвижения на передний план самых ранних переживаний. Факт же, о котором говорит Роберт, действительно существует, в чем я мог убедиться на основании собственных исследований. Американский ученый Нельсон (Nelson, 1888, 380381) полагает, что в сновидении чаще всего используются впечатления предпоследнего или третьего дня, словно впечатления дня, непосредственно предшествовавшего сновидению, пока еще недостаточно ослаблены, недостаточно отдалены.

Многие авторы, которые не сомневаются в тесной взаимосвязи содержания сновидения с жизнью в бодрствовании, обратили внимание на то, что впечатления, полностью овладевающие мышлением в бодрствовании, появляются в сновидении только тогда, когда в мыслительной работе, совершающейся днем, они в некоторой степени отодвигаются на задний план. Так, например, недавно умерший близкий человек не снится, как правило, сразу после его смерти, когда скорбь по нему пока еще наполняет тех, кто остался в живых (Delage, 1891). Между тем в одной из последних работ – мисс Халлам – собраны примеры и противоположного поведения, и в этом отношении она отстаивает идею психологической индивидуальности (Hallam, Weed, 1896).

Третья, самая удивительная и непонятная особенность памяти в сновидении проявляется в выборе воспроизводимого материала, поскольку в отличие от бодрствования, где ценится самое важное, сновидение, напротив, использует также самое безразличное и незначительное. Я здесь предоставлю слово тем авторам, которые особенно резко выражали свое удивление по этому поводу.

Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875, 11): «Самое поразительное то, что сновидение заимствует свои элементы, как правило, не из серьезных и важных событий, не из тех интересов, которые побуждали нас к каким-то поступкам в течение прошедшего дня, а из второстепенных вещей, так сказать, из ничего не стоящих обрывков того, что было пережито недавно или, наоборот, в далеком прошлом. Вызывающая потрясение смерть члена семьи, под впечатлением которой мы засыпаем под утро, изглаживается из нашей памяти до тех пор, пока первый момент бодрствования не возвращает нас к ней с сокрушительной силой. И наоборот, бородавка на лбу незнакомца, который нам случайно встретился и о котором мы вообще больше не думаем после того, как прошли мимо него, играет какую-то роль в нашем сновидении…»

Штрюмпель (Strümpell, 1877, 39): «… такие случаи, когда сновидение разбивается на составные части, которые хотя и проистекают из переживаний прошедшего или предпоследнего дня, все же являются для бодрствующего сознания такими несущественными и незначительными, что предаются забвению вскоре после того, как были восприняты. Подобными переживаниями являются, например, случайно услышанные высказывания или мимоходом замеченные поступки других, мимолетные восприятия вещей или людей, отдельные небольшие отрывки из книг и т. п.».

Хэвлок Эллис (Ellis, 1899, 727): «The profound emotions of waking life, the questions and problems on which we spread our chief voluntary mental energy, are not those which usually present themselves at once to dream consciousness. It is, so far as the immediate past is concerned, mostly the trifling, the incidental, the “forgotten” impressions of daily life which reappear in our dreams. The psychic activities that are awake most intensely are those that sleep most profoundly»^[12].

По мнению Бинца (Binz, 1878, 4445), особенности памяти во сне, о которых здесь идет речь, служат поводом для того, чтобы высказать неудовлетворенность своим же объяснением сновидения: «Естественное сновидение ставит перед нами такие же вопросы. Почему нам не всегда снятся впечатления прожитого дня, а вместо этого без какого-либо понятного мотива мы погружаемся в далекое, почти забытое прошлое? Почему в сновидении сознание так часто воспринимает впечатления безразличных воспоминаний, в то время как клетки мозга, несущие в себе наиболее яркие следы пережитого, по большей части остаются безмолвствующими и бездействующими, хотя незадолго до этого в состоянии бодрствования они испытывали сильнейшее возбуждение?»

Легко понять, почему странное предпочтение памяти в сновидении безразличного и, следовательно, несущественного в дневных переживаниях должно вести к тому, что зависимость сновидения от бодрствования вообще не усматривается и обнаружение этой связи в каждом отдельном случае по меньшей мере усложняется. Вполне возможно, что именно поэтому мисс Уитон Калкинс (Сalkins, 1893) при статистической обработке своих собственных сновидений (и сновидений своего спутника жизни) насчитала одиннадцать процентов снов, в которых связь с бодрствованием не просматривалась. Несомненно, Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875) был прав, утверждая, что все образы сновидения можно было бы генетически разъяснить, если бы каждый раз у нас было достаточно времени и материала для исследования их происхождения. Правда, он называет это «чрезвычайно трудным и неблагодарным занятием. Ведь в большинстве случаев в самых отдаленных уголках памяти пришлось бы выискивать всевозможные совершенно незначимые в психическом отношении вещи и вновь извлекать наружу всякого рода индифферентные моменты давно прошедшего времени, позабытые, возможно, уже через час». Я должен, однако, выразить сожаление, что этот проницательный автор отступил от намеченного пути; он привел бы его в самый центр проблемы объяснения сновидений.

Работа памяти в сновидении, безусловно, крайне важна для построения любой теории памяти в целом. Утверждают, что «ничего из того, чем душа когда-то обладала, не может исчезнуть полностью» (Scholz, 1887, 34). Или, как выражается Дельбёф (Delboeuf, 1885, 115), «que toute impression même la plus insignifiante, laisse une trace inaltérable, indéfiniment susceptible de reparaître au jour»^[13], – вывод, к которому заставляют прийти также и многие другие, патологические, проявления душевной жизни. Необходимо иметь в виду эту необычайную работоспособность памяти в сновидении, чтобы живо ощутить противоречие, с которым будут сталкиваться другие теории сновидения, о которых речь пойдет несколько позже, если попытаются объяснить абсурдность и несвязность сновидений через частичное забывание того, что известно нам днем.

Можно, например, даже прийти к мысли свести феномен видения снов как таковой к воспоминанию, видеть в сновидении выражение не успокаивающейся даже ночью репродуцирующей деятельности, которая является самоцелью. С этим бы согласовались сообщения, такие, например, как сообщение Пильца (Pilcz, 1899), согласно которым можно доказать наличие прочных отношений между временем сна и содержанием сновидений: в глубоком сне воспроизводятся впечатления из давнего времени, но к утру – самые последние. Но такое представление с самого начала становится маловероятным уже по причине того, как сновидение обращается с материалом, подлежащим припоминанию. Штрюмпель (Strümpell, 1877, 18) справедливо обращает внимание на то, что повторения переживаний в сновидении не происходит. Сновидение, пожалуй, делает такую попытку, но недостает последующего звена; переживание возникает в измененном виде или же вместо него возникает нечто совершенно чужое. Сновидение дает лишь фрагменты репродукции. Несомненно, это является настолько типичным, что позволяет сделать теоретический вывод. Впрочем, бывают исключения, когда сновидение повторяет переживание в такой же мере полно, в какой это способна сделать наша память в бодрствовании. Дельбёф (Delboeuf, 1885, 239240) рассказывает про одного своего университетского коллегу, что во сне он во всех деталях заново совершил опасную поездку на автомобиле, во время которой только чудом избежал серьезной аварии. Мисс Калкинс (Calkins, 1893) упоминает два сновидения, которые по своему содержанию представляют собой точное воспроизведение переживания предыдущего дня, и у меня самого впоследствии будет повод для того, чтобы привести ставший мне известным пример воспроизведения во сне без каких-либо изменений одного детского переживания^[14].