Глава II
Королевские марионетки

Тележка Торнпипа была самого примитивного устройства: четырехугольный ящик с двумя колесами – для более легкого передвижения по ухабистой дороге, с оглоблями, в которые впрягалась собака, и двумя ручками сзади, чтобы толкать тележку перед собой; над ящиком на четырех железных прутьях было натянуто полотно, защищающее его не столько от редкого здесь солнца, сколько от продолжительных дождей. Обычно на таких тележках возят по городам и селам шарманки, развлекая народ пронзительными звуками их флейт и труб. Но Торнпип возил кое-что другое, а шарманку ему заменяла маленькая музыкальная шкатулка.

Сверху ящик был закрыт на четверть своей высоты крышкой. Когда ее поднимали и откидывали в сторону, восхищенным взорам зрителей представала следующая картина… А впрочем, послушаем-ка лучше самого Торнпипа, не уступавшего в красноречии лучшим ярмарочным кукольникам Франции.

– Леди и джентльмены… – Данное обращение, очевидно, должно было вызывать особое расположение публики, даже в том случае, если она состояла из деревенских оборванцев. – Леди и джентльмены! Вы видите перед собой парадный зал королевского дворца Осборн, что на острове Уайт.

И действительно, внутри ящика, на полке, помещался миниатюрный зал, с большим ковром и картонной мебелью самого изысканного вида, расставленной так, чтобы не мешать персонажам – принцам, принцессам, маркизам, графам и баронам, важно ожидающим начала официального приема.

– Вот там, в глубине, – продолжал Торнпип, – вы видите трон королевы Виктории под красным бархатным балдахином с золотыми кистями. Это точная копия того трона, на котором восседает ее королевское величество в торжественные дни.

Трон, на который указывал Торнпип, был всего три-четыре дюйма^[3] высотой и оклеен бархатной бумагой с нарисованными желтым закорючками вместо кистей, что, впрочем, не мешало ему создать полную иллюзию правдоподобия у этих честных людей, никогда не видавших королевской мебели.

– На троне, – продолжал Торнпип, – вы можете лицезреть саму королеву! За сходство я ручаюсь! Она одета в свое выходное платье, с королевской мантией на плечах, короной на голове и скипетром в руке.

Так как мы никогда не имели чести лицезреть властительницу Соединенного Королевства и императрицу Индии в ее парадных апартаментах, то и не можем сказать, была ли эта кукла, изображавшая ее величество, действительно похожа на нее. Как бы то ни было, все же слегка сомнительно, чтобы в руке у королевы был скипетр, похожий на трезубец Нептуна… Однако же поверим Торнпипу на слово, что, конечно, и делали зрители.

– Позволю себе обратить ваше внимание, – объявил Торнпип, – на находящихся справа от королевы их королевских высочеств – принца и принцессу Уэльских, таких же в точности, какими вы их видели в их последний приезд в Ирландию.

Действительно, ошибиться невозможно – вот принц Уэльский в мундире фельдмаршала британской армии, а вот его августейшая супруга, дочь короля Дании, в великолепном кружевном платье, вырезанном из серебряной бумаги, которой обыкновенно покрывают коробки с шоколадными конфетами.

– По другую сторону мы видим герцога Эдинбургского, герцога Коннахтского, герцога Файфского, принца Баттенбергского, принцесс, их жен, – словом, всю королевскую семью, расположенную полукругом перед троном. Нечего и говорить, что все эти куклы – за сходство их я опять-таки ручаюсь, – в их нарядах, с их позами и оживленными лицами, дают самое точное представление об английском дворе.

Следом шли важные сановники. Торнпип называл их, указывая концом своей палочки и прибавляя, что каждый занимает место согласно его положению и придворному этикету.

Вот тут, застыв в почтительной позе перед троном, стоит господин высокого роста, который не может быть никем иным, как первым министром королевы. И действительно, его легко узнать по спине, согнувшейся под тяжестью государственных забот.

Торнпип продолжает:

– А справа от первого министра – достопочтенный господин Гладстон.

И точно, то был знаменитый старик Гладстон, всегда готовый защищать либеральные идеи^[4]. Могло, правда, показаться странным, что он смотрит с такой симпатией на первого министра, но ведь марионеткам из дерева и картона вообще многое простительно, что не приемлют люди из плоти и крови…

Впрочем, дальше было еще удивительнее. Торнпип вдруг выкрикнул громким голосом:

– Представляю вам, леди и джентльмены, вашего знаменитого соотечественника О’Коннелла^[5], имя которого всегда найдет отклик в сердце ирландца!

Да, Дэниэл О’Коннелл находился тут же, в 1875 году, хотя прошло уже больше двадцати пяти лет со дня его смерти. Впрочем, если бы кто-нибудь и сделал Торнпипу замечание по этому поводу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов Ирландии этот великий человек всегда жив.

Дальше стояли другие придворные, имен которых мы не помним, но все разукрашенные орденами и лентами, и между ними – его светлость герцог Кембриджский рядом с покойным лордом Веллингтоном и покойный лорд Палмерстон возле покойного Питта; наконец, члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты, а за ними – ряд конной гвардии в парадной форме и верхом на лошадях прямо посреди залы, что ясно указывало на то, что это был необычайный прием, какой редко увидишь в Осборнском дворце.

Даже флот не был забыт: на стеклах окон виднелись нарисованные корабли, и при хорошем зрении можно было различить среди них яхту, на которой находились адмиралы, каждый с подзорной трубой в одной руке и рупором в другой.

Всего в ящике насчитывалось около пятидесяти ярко раскрашенных маленьких человечков, изображавших весь цвет военного и политического общества Соединенного Королевства.

Стоит признать, что Торнпип нисколько не обманул публику, сказав, что его представление единственное в мире. Определенно теперь можно было не тратиться на поездку на остров Уайт. Все были поражены – и не только мальчишки, смотрящие на кукол как на чудо, но даже зрители почтенного возраста, никогда не выезжавшие далеко за пределы Уэстпорта. Только священник немножко улыбался про себя. Что же касается аптекаря (точнее, москательщика), то он утверждал, что сходство всех лиц абсолютное, хотя сам он их, конечно, никогда не видел; а булочник признался, что зрелище превзошло все его ожидания и что ему с трудом верится, что при английском дворе столько пышности, роскоши и изящества.

– Но, леди и джентльмены, это еще не все, – продолжал Торнпип. – Вы думаете, что все эти высокопоставленные лица неподвижны?.. Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как мы с вами, и вы это сейчас увидите! Но прежде я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на их щедрость.

Настает критический момент для всех демонстраторов редкостей – момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. А зрители, как правило, делятся на две категории: на тех, которые вовремя уходят, чтобы не платить, и тех, которые хотят позабавиться даром, – и этих последних гораздо больше. Есть, правда, и третья категория – люди, платящие за зрелище, но она так ничтожна, что о ней и говорить не стоит. И все это ясно проявилось, когда Торнпип совершал свой маленький обход, с улыбкой, которой он старался придать любезности, но которая тем не менее больше походила на хищный оскал. Да и могло ли быть иначе, коль лицом он напоминал бульдога, со злыми глазами и ртом, предназначенным скорее для того, чтобы кусать людей, чем целовать их?..

Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось бы для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые хотели остаться, но не намерены были платить, то они преспокойно отворачивались от Торнпипа. Только пять или шесть человек кинули несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса – сумму, которую Торнпип принял с презрительной гримасой. Но приходилось довольствоваться этим и ждать вечернего представления, обещающего быть более выгодным. И уж во всяком случае лучше было показать представление, чем возвращать деньги.

И вот тогда немой восторг зрителей разразился шумными аплодисментами. Руки усердно хлопали, ноги топали, рты выкрикивали такие громкие «О! О!», что их, наверное, было слышно и в порту. А все дело в том, что Торнпип ударил по ящику своей палочкой, после чего послышался жалобный стон, никем, однако, не замеченный, – и вдруг каким-то чудом вся сцена пришла в движение.

Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее величество королева Виктория не сошла, правда, со своего трона, что было бы нарушением этикета; она даже не встала, но кивала головой в короне и опускала скипетр, точно дирижер, отбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены ее быстро поворачивались, раскланиваясь на все стороны, тогда как герцоги, маркизы, баронеты почтительно шествовали мимо. Первый министр раскланивался перед господином Гладстоном, и тот, в свою очередь, отвечал ему поклоном. Важно вышагивал О’Коннелл, за ним семенил, словно пританцовывая, герцог Кембриджский. Затем шли все остальные лица, и лошади конной гвардии махали хвостами и били копытами, точно находились не в зале Осборнского дворца, а на манеже.

Вся эта карусель двигалась под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки. В ней, правда, недоставало нескольких нот, но все равно ни один ирландец не мог остаться равнодушным к этим звукам, хотя и предпочел бы услыхать вместо «Боже, храни королеву» какую-нибудь песенку их дорогой Ирландии. Восторг зрителей при виде движущихся под музыку кукол был неописуемым.

Вдруг от какой-то неисправности в механизме королева так поспешно махнула скипетром, что попала им по круглой спине первого министра. Восхищение зрителей сменилось громкими криками одобрения.

– Да они живые! – сказал один.

– Недостает только, чтобы они заговорили, – сказал другой.

– Стоит ли так уж жалеть об этом?.. – заметил аптекарь.

И он был прав. Вот был бы номер, если бы эти куклы вдруг вздумали произнести несколько официальных речей!

– Хотелось бы мне знать, что заставляет их двигаться? – проговорил тогда булочник.

– Да кто же, как не черт! – воскликнул старый матрос.

– Конечно, черт! – убежденно закричали несколько кумушек и торопливо перекрестились, оглядываясь на священника, который стоял, задумавшись.

– Да как же черт мог поместиться в таком ящике? – заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. – Ведь черт-то большой!

– Коль он не внутри, так где-нибудь снаружи, – сказала тогда одна старуха. – Стоит тут и показывает нам это представленье…

– Нет, – важно возразил аптекарь, – ведь вы же сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски! Да, Торнпип, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.

Но если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-то внутреннему механизму, хотя никто не видел, чтобы Торнпип заводил пружину. И в то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения кукол замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил сцену в прежнее оживление. Кому же предназначался этот удар, сопровождаемый всегда стоном?

Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпипа:

– У вас в ящике, верно, еще одна собака?

Торнпип посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.

– Что там есть, то и есть! – ответил он. – Это уж мое дело… И я не обязан никому объяснять…

– Положим, вы не обязаны, – заметил священник, – но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.

– Ну да, собака! – сказал угрюмо Торнпип. – Собака во вращающейся клетке… И сколько я потратил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, верно, не дадут и половины того, что платят священнику за мессу!

В ту минуту, когда он произносил эти слова, механизм, к великому огорчению публики, остановился. Торнпип хотел было уже закрыть ящик, объявив, что представление окончено, как вдруг аптекарь обратился к нему со словами:

– Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?

– Нет, – грубо отрезал Торнпип, видя устремленные на него со всех сторон подозрительные взгляды. – Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?

– Ни за два, ни за три! – вскричал Торнпип.

Он только и думал теперь, как бы поскорее уйти, но публика не желала его отпускать. Когда по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, из ящика вдруг раздался жалобный стон, сопровождаемый рыданиями.

Торнпип, вне себя от ярости, повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:

– Да замолчишь ли ты, собачий сын!

– Там вовсе не собака! – воскликнул священник, удерживая тележку.

– Собака! – упрямо возразил Торнпип.

– Нет! Это ребенок!..

– Ребенок, ребенок! – закричали все.

Что за перемена произошла мгновенно в сердцах зрителей! Любопытство сменилось чувством сострадания. Как! Внутри ящика, оказывается, был ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке?!.

– Ребенок, ребенок! – закричали еще энергичнее жители Уэстпорта.

Положение Торнпипа было незавидным. Он попытался вырваться, толкая тележку сзади, но бесполезно: булочник крепко схватил ее с одной стороны, москательщик – с другой.

Такого переполоха королевский двор еще не видывал! Принцы повалились на принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства, – словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.

Торнпип отчаянно сопротивлялся, и все же его быстро утихомирили. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, и аптекарь, протиснувшись между колесами, вытащил из ящика ребенка.

Да, это был малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с исполосованными хлыстом ногами, еле дышащий…

Никто в Уэстпорте не знал этого ребенка.

Таково первое появление Малыша, героя этой истории. Каким образом он очутился в руках злодея, не приходившегося ему отцом, узнать было непросто. Правда же состояла в том, что малютка был подобран Торнпипом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень графства Донегол, и к чему приспособил его этот варвар, нам уже известно.

Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Остальные столпились вокруг. У него было интересное, умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком с куклами, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб… в его-то младенческие годы!

Наконец мальчик раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпипа, который приблизился, крича злобным голосом:

– Верните его мне!..

– Разве вы его отец? – спросил священник.

– Да, – ответил Торнпип.

– Нет, нет!.. Это не мой папа! – закричал ребенок, вцепившись в женщину, державшую его на руках. – Он вам не принадлежит! – вскричал аптекарь.

– Это похищенный ребенок! – предположил булочник.

– И мы его вам не отдадим, – прибавил священник. Торнпип, однако, продолжал стоять на своем. С красным от гнева лицом и злобно сверкающими глазами, уже не владея собой, он хотел было разделаться со всеми «по-ирландски», то есть пустить в ход нож, но двое крепких парней схватили его и обезоружили. – Вон, гоните его вон! – кричали женщины.

– Убирайся, подлец! – сказал аптекарь.

– И не смей у нас больше показываться! – заключил священник, пригрозив ему кулаком.

Торнпип яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась прочь по главной улице Уэстпорта.

– Жалкий человечишка! – сказал аптекарь. – Я уверен: не пройдет и трех месяцев, как он спляшет свою последнюю джигу, болтаясь на виселице!

Затем священник спросил ребенка, как его зовут. – Малыш, – ответил тот довольно твердым голосом. Действительно, другого имени у него никогда не было.