V

Амелия тоже никак не могла заснуть в этот вечер. На комоде медленно гасла лампа, отравляя воздух скверным запахом масла; на полу белели сброшенные нижния юбки. Глаза кошки сверкали в темноте фосфорическим зеленоватым блеском.

В соседней квартире непрерывно плакал грудной ребенок. Амелия слышала, как мать укачивает его, напевая песенку:

«Спи, малютка, спи…»

Это была бедная прачка Катерина, которую поручик Сова бросил беременную и с грудным ребенком. Она была прежде хорошенькою блондинкою, а теперь обратилась в изможденную, поблекшую женщину.

«Спи, малютка, спи…»

Амелия хорошо знала эту колыбельную песенку. Когда ей было семь лет, мать постоянно напевала ее в длинные зимния ночи маленькому, давно умершему сыночку.

Амелия прекрасно помнила это время. Они жили тогда на другой квартире. Под окном спальни росло лимонное дерево, и на его пышных ветвях мать развешивала пеленки малютки Жоана для просушки. Отца девочка никогда не знала. Он был военным и умер молодым; мать иногда вспоминала, вздыхая, о его статной, красивой фигуре в блестящей форме кавалериста.

Восьми лет Амелия начала учиться у пухлой, белой старушки, хорошо знавшей монастырскую жизнь; любимое занятие учительницы состояло в том, чтобы сидеть с шитьем у окна и рассказывать про монахинь. Амелия страстно любила слушать эти рассказы. В это время ее так привлекали церковные торжества и монастырская жизнь, что ей хотелось быть тоже «монахинею, но очень хорошенькою, под белою вуалькою».

К матери её часто приходили в гости священники. Настоятель Карвальоза, коренастый старик, задыхавшийся от астмы на лестнице и говоривший гнусавым голосом, навещал сеньору Жоаннеру ежедневно, как друг дома. Амелия называла его крестным. Возвращаясь по вечерам с урока, она всегда заставала его с матерью в гостиной за болтовнею. Он сидел удобно, расстегнув рясу, подзывал ее к себе и спрашивал уроки.

Вечером приходили еще гости – отец Валенте, каноник Крус, приятельницы матери с вечным вязаньем, и капитан Косеро, всегда приносивший с собою гитару. Но в девять часов девочку посылали спать; она видела в щелку двери свет, слышала громкие голоса; потом наступало молчание, и капитан начинал петь, – аккомпанируя себе на гитаре.

Так росла Амелия среди священников. Но некоторые из них были антипатичны ей, особенно отец Валенте, жирный, вечно мокрый от пота, с мягкими, пухлыми руками. Он часто брал ее на колени, пощипывал её румяные щечки и обдавал противным дыханием, пропитанным запахом лука и табаку. Зато она была в большой дружбе с каноником Крусом, худым, совершенно седым и очень опрятным стариком. Он входил в комнату медленно, кланялся, прижимая руку к груди, и говорил мягким голосом, слегка шепелявя.

В то время Амелия знала уже катехизис. И дома, и на уроках, ей твердили постоянно о гневе Божием, и Бог представлялся её детскому уму существом, умеющим посылать людям только страдания и смерть; она считала, что его необходимо ублажать и умиротворять постом, молитвою и преклонением перед священниками. Поэтому, если она забывала иногда помолиться с вечера, то налагала на себя на другой день покаяние из боязни, что Господь Бог пошлет ей болезнь или заставит поскользнуться на лестнице.

Лучшее время наступило для неё, когда ее стали учить музыке. В углу столовой стоял старый рояль, покрытый потрепанною зеленою салфеткою и служивший давно буфетным столиком. Амелия часто напевала, расхаживая по дому, и приятельницы посоветовали матери учить девочку музыке.

Настоятель рекомендовал хорошего учителя, бывшего органиста в соборе города Эвора. Это был очень бедный и несчастный человек; его единственная дочь, хорошенькая, молодая девушка, убежала из дому с офицером, а через два года один знакомый увидел ее в Лиссабоне на улице, разряженную и напудренную, с английским матросом. Старик-отец впал в глубокую меланхолию и в крайнюю нужду. Ему дали из жалости место в духовной консистории. Он был очень высокого роста, худ, как щепка, носил седые волосы до плеч; его усталые глаза постоянно слезились, а в доброй, попарной улыбке было что-то трогательное. В Лерии его прозвали за худобу и грустный вид Дядюшкою Аистом. Однажды Амелия тоже назвала его так, но сейчас-же закусила губы, покраснев от стыда.

Старик печально улыбнулся.

– Ничего, голубушка, ничего. Чтоже тут дурного? Дядюшка Аист… Я ведь и вправду аист одинокий.

Это было зимою. Дожди и юго-восточный ветер не прекращались, причиняя бедным людям много страданий. Дядюшка Аист приходил всегда в полдень на урок к Амелии, дрожа от холода, садился с ученицею за рояль и прятал под себя ноги, чтобы никто не увидел грязных, рваных башмаков. Особенно жаловался он на то, что стынуть руки, и он не может ни писать в канцелярии, ни играть на рояле.

Но когда сеньора Жоанера уплатила ему за первый месяц, старик явился на урок с довольным видом и в шерстяных перчатках.

– Ах, Дядюшка Аист, теперь вы не так мерзнете, – оказала ему Амелия.

– Это на ваши деньги куплено, деточка. Теперь я буду копить деньги на шерстяные чулки. Благослови вас Господь, моя дорогая, спасибо вам.

Постепенно между учителем и ученицею возникла большая дружба. Старик поверял ей свои горести, рассказывал о дочери, о службе в Эворском соборе.

Амелия не забыла о шерстяных чулках дядюшки Аиста и обратилась к настоятелю с просьбою подарить их ей. Тот дал ей две серебряных монеты, и на следующий день она поднесла учителю теплые чулки.

Однажды старик явился еще желтее и печальнее обыкновенного.

– Дядюшка Аист, – спросила вдруг девочка, – сколько вы получаете на службе в канцелярии?

– Что я моту получать, голубушка! Конечно, пустяки. Восемьдесят рейс^[3] в день…

– А вам хватает этого на прожитие?

– Конечно, нет. Разве можно прожить на это?

В соседней икомнат послышались шаги матери, и Амелия принялась за урок.

В этот день она так пристала к матери, что та согласилась приглашать Дядюшку Аиста к завтраку и обеду во дни урока. Постепенно между стариком и девочкою установились теплые, близкия отношения.

Амелия занималась музыкою очень старательно, находя в этом большое наслаждение. Вскоре она стала уже играть легкия пьески старых композиторов. Дона Мария удивилась однажды, что учитель не дает ей играть «Трубадура».

– Это так красиво, – сказала ониа.

Но Дядюшка Аист знал только классическую музыку – наивные и нежные арии Люлли, менуэты и незатейливые пьески старых времен.

Однажды старик застал девочку очень печальною и бледною. Она жаловалась на какое-то неопределенное недомогание. Учитель предложил уйти, чтобы не утомлять ее уроком.

– Нет, нет, не уходите. Сыграйте мне лучше что-нибудь хорошенькое.

Он сбросил плащ, сел за рояль и сыграл простую, но очень грустную мелодию.

– Какая прелесть! – сказала Амелия, когда он кончил играть. – Что это такое?

Старик объяснил, что это начало Элегии, написанной одним монахом, его приятелем.

– Это был несчастный страдалец, – добавил он.

Амелия попросила, рассказать ей про этого человека, закуталась поплотнее в платок и стала слушать.

Несчастный влюбился в молодости в монахиню; она умерла в монастыре от злополучной любви, а он постригся в монахи от горя…

– Он был красив?

– О, да, поразительно красив. И очень богат. Однажды он пришел ко мне в собор. Я сидел за органом. Послушайте, что я сочинил, – сказал он мне, сел и заиграл. Ах, деточка, какая чудная это была вещь! К сожалению, я не помню продолжения.

Амелия думала целый день об этой истории. Ночью у неё сделиался сильный жар и бред. Она видела во сне несчастного монаха в полумраке Эворского собора; его глубокие глаза сверкали на изможденном лице. Неподалеку лежала на каменном полу в монастыре бледная монахиня, надрываясь от рыданий. По длинной галлерее шли в церковь францисканские монахи… В туманной атмосфере раздавался похоронный звон колокола.

Жар спал у Амелии на следующее-же утро, и доктор Гувеа успокоил сеньору Жоаннеру простыми словами:

– Не путайтесь, сударыня, девочке просто уже пятнадцатьлет. Скоро у неё может появиться головокружение и тошнота… А потом все войдет в норму, и она будет взрослою.

Сеньора Жоаннера поняла доктора.

– У неё, по-видимому, страстная натура, – добавил опытный старик, улыбаясь и понюхивая табак.

Вскоре после итого настоятель Карвальоза скончался внезапно от удара. Это было большим несчастьем для сеньоры Жоаннеры. Она заперлась в комнате, не выходила из неё два дня, рыдая и причитая. Приятельницы пришли утешить ее в горе, и дона Жозефа Диас сумела лучше всех выразить их общую мысль:

– Перестань, голубушка, нечего убиваться. Ты всегда найдешь себе покровителя.

Это было в начале сентября. Дона Мария ехала на морские купанья в Виеру, где у неё была собственная дача, и пригласила к себе сеньору Жоаннеру с Амелией, чтобы развлечь их немного.

– Большое тебе спасибо, голубушка, – ответила бедная женщина. – Мне так тяжело здесь. Вот тут он ставил всегда зонтик, приходя… тут садился, когда я шила.

– Ну, ну, забудь это. Будешь купаться в море, гулять, кушать, и все пройдет понемногу. Ведь он уже не молод был. Слава Богу, шестьдесят лет…

– Ох, милая моя, не за возраст любишь человека, а за дружбу.

Амелии было тогда пятнадцать лет, но она успела уже обратиться в высокую, стройную девушку. Поездка в Виеру доставила ей огромное наслаждение. Она никогда не видала прежде моря и просиживала теперь часами на песчаном берегу, не отрывая глаз от голубого, залитого солнцем пространства.

По утрам она вставала рано и шла купаться. Переодевшись в кабинете на берегу во фланелевый купальный костюм, она – входила в воду, дрожа от холода и страха и с трудом подвигаясь вперед среди больших волн. Вода пенилась кругом. Амелия погружалась в воду, выскакивала, прыгала, задыхаясь и выплевывая соленую воду. Но как хорошо чувствовала она себя по выходе из воды!

По вечерам устраивались длинные прогулки на берегу моря. Амелия собирала раковины, смотрела, как рыбаки вытаскивали сети, в которых трепетали серебристые сардинки, и любовалась роскошным закатом солнца.

К доне Марии приехал в гости её дальний родственник Агостиньо, студент пятого курса, стройный, красивый, молодой человек с черными усиками и острою бородкою. Он декламировал стихи, играл на гитаре, рассказывал анекдоты, устраивал пикники и славился в Виере уменьем занимать дам.

Амелия заметила с первых же дней, что глаза Агостиньо Брито почти не отрываются от неё. Девушка краснела, и грудь её высоко вздымались от волнения.

Молодой человек нравился ей; она находила его очень милым и воспитанным.

Вскоре он стал ходить за нею по пятам… Утром на купанье, днем – на прогулке. Он сложил даже в честь неё стихи, и Амелия повторяла их вечером вполголоса, наедине.

Октябрь приходил к концу. Однажды вечером гости доны Марии собрались погулять при свете луны. Но только успели они дойти до небольшой сосновой рощи, как поднялся сильный ветер, и закапал дождь. Дамы поспешили укрыться под деревьями. Агостиньо, шедший с Амелией под руку, отвел ее в сторону и прошептал, стискивая зубы:

– Я схожу во тебе с ума, знаешь-ли ты это?

– Так я и поверю, – пробормотала она.

Агостиньо перешел тогда в серьезный тон.

– Ты слыхала, что мне придется может быть уехать завтра? После завтра у меня экзамен.

– Поезжайте, – вздохнула Амелия.

Он схватил ее без дальнейших разговоров за плечи и жадно поцеловал в губы несколько раз.

– Оставьте меня, оставьте, – закричала она, вырываясь, но скоро перестала сопротивляться и тихо застонала, как вдруг издалека послышался резкий голос доны Жоакины Гансозо:

– Идите, идите скорее. Начинается ливень.

Амелия вырвалась и побежала к матери.

Агостиньо уехал на другой день. Скоро наступило дождливое время, и Амелия вернулась с матерью и доною Мариею в Лерию.

Прошла зима.

Однажды вечером, придя в гости к сеньоре Жоаннере, дона Мария сообщила., что Агостиньо Брито женится на барышне Вимеро.

– Вот-то ловкий парень! – воскликнула дона Жоакина Гансозо. – Он берет ведь за нею не меньше тридцати миллионов^[4]. Молодец, нечего сказать.

Амелия не выдержала и расплакалась на глазах у всех. Она любила Агостиньо и не могла забыть его горячих поцелуев в сосновой роще.

Вслед за этим у неё начался период болезненной набожности; она читала целыми днями молитвенник и жития святых, увешала стены своей комнаты литографированными изображениями святых, проводила долгие часы в церкви за молитвою, причащалась каждую неделю. Подруги матери находили ее «образцовою христианкою».

Оюоло этого времени каноник Диас и его сестра дона Жозефа стали часто бывать в доме у сеньоры Жоаннеры. Каноник сделался скоро «другом семьи». После завтрака он неизменно являлся со своею собачкою, как прежде настоятель с зонтиком.

– Я чувствую к нему большую симпатию, – говорила сеньора Жоаннера: – и все-таки не проходить дня, чтобы я не вспоминала о сеньоре настоятеле.

Так прошло несколько лет. Амелия очень изменилась – выросла и обратилась в красивую девушку двадцати двух лет с бархатными глазами и свежими, розовыми губками. Она смотрела теперь на свою любовь к Агостиньо, как на ребячество. Набожность сохранилась в ней, но носила теперь иной характер; она полюбила внешний блеск церкви – торжественное, праздничное богослужение, вышитые золотом одеяния, тысячи зажженных свечей, серебряные кадила, хорошее пение, орган. Собор заменял ей оперу, и вера сделалась для неё развлечением.

Ей было, двадцать три года, когда она познакомилась с Жоаном Эдуардо, секретарем нотариуса Нуниша Ферраля. Амелия пошла с матерью и доною Жозефою к нотариусу, в день праздника Тела Господня, чтобы посмотреть на парадную процессию духовенства с балкона в квартире Нуниша. Жоан Эдуардо скромно стоял тут-же, весь в черном, с серьезным видом. Амелия знала его и раньше, но обратила на него внимание впервые в этот день. Он показался ей симпатичным молодым человеком.

Вечером после чаю начались танцы. Жоан Эдуардо подошел к Амелии.

– Спасибо, я не танцую, – ответила она, – Я слишком стара для этого.

– Вы всегда так солидны и серьезны?

– Иногда я смеюсь, если есть чему, – возразила она, гладя в сторону.

– Например, надо много?

– Как, над вами? Почему-бы я стала смеяться над вами? – И она нервно завертела в руках веер.

Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями.

– Так ты серьезно не танцуете?

– Я уже сказала вам, что нет. Почему вы спрашиваете так настойчиво?

– Потому, что я интересуюсь вами.

– Ну, полно говорить, – остановила она его жестом недоверия.

– Честное слово.

Но тут к ним подошла с грозным видом дона Жозефа, наблюдавшая за ними издалека. Жоан Эдуардо робко отошел в сторону.

Через две недели в Лерию приехала на гастроли оперная труппа. Дона Мария взяла ложу и пригласила сеньору Жоаннеру с Амелией. Девушка просидела два дня за шитьем белого кисейного платья с голубыми лентами. Жоан Эдуардо взял себе место в партер и не отрывал от неё глаз во время действия. У выхода из театра он встретил ее, раскланялся с дамами и пошел провожать их до дому. Сеньора Жоаннера и дона Мария отстали от молодежи, и Жоан Эдуардо мог свободно поговорить с Амелией.

– Как понравилось вам сопрано, сеньор?

– Правду сказать, я не слушал пения.

– Отчего-же?

– Я глядел на вас, – ответил он решительным тоном и заговорил о своей горячей любви.

Амелия была возбуждена после театра, и теплая звездная ночь тоже располагала к любви. Она тихо вздохнула.

– Вы любите меня, неправда-ли? – спросил он.

– Да, – ответила она, пожимая его руку.

Но через несколько дней, присмотревшись немного к молодому человеку, она решила, что это была «лишь мимолетная вспышка». Жоан Эдуардо был очень симпатичен, хорош собою, мог быть прекрасным мужем, но сердце её оставалось спокойным. Вскоре он стал бывать у них почти каждый вечер. Сеньора Жоаннера уважала его за честность и солидность. Но Амелия часто относилась к нему холодно и видела в его любви только развлечение для себя.

В один прекрасный день он попросил у сеньоры Жоаннеры руки дочери.

– Как хочет Амелия… Я ничего не имею против, – ответила сеньора Жоаннера.

Когда спросили Амелию, она дала уклончивый ответ:

– Может быть попозже. Пока я довольна своею судьбою.

В результате было решено подождать, пока жених получит место секретаря в губернском правлении, обещанное ему адвокатом Годиньо.

Так жила Амелия до приезда отца Амаро.

В эту ночь старые воспоминания отрывочно проносились у неё в голове. Она заснула поздно и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Из столовой послышался голос Русы:

– Вон падре выходит с сеньором каноником. Они идут в собор.

Амелия соскочила с кровати, подбежала в рубашке к окну, приподняла край кисейной занавески и заглянула на улицу. Утро стояло чудное, солнечное. Отец Амаро в рясе из тонкого черного сукна шел посреди улицы, весело разговаривая с каноником и сморкаясь в белый платок.