Крылья мужества

АВРОРЕ И ГАБРИЭЛЕ САНД

На этот раз, мои милые девочки, я расскажу вам длинную историю, как вы того желали. Если вы заснете, слушая ее, я докончу вам ее в другой раз с тем условием, однако, что вы не забудете начала. Аврора просила, чтоб я выбрала местом рассказа какую-нибудь местность, замеченную вами в продолжение ваших путешествий. Выбор мой, следовательно, не слишком обширен, и я принуждена опять вести вас в Нормандию, где вы уже познакомились с цветущим болотом королевы Квакуши^[1]. Только на этот раз я покажу вам не эти тихие воды, а неподалеку оттуда синее море, которое вам еще более понравится. Возьмите ваши вязанья или какое другое рукоделие и слушайте внимательно, но спрашивайте, если чего не поймете. Я стану пояснять вам словесно то, что непонятно для вас: изустные выражения всегда понятнее книжных. Вы желали, чтоб в рассказе было чудесное, я исполнила ваше желание, но рядом с чудесным встретится вам и много истинного – такого, о чем вы еще не слыхали. Вы должны быть рады, равно как и ваши большие кузены, что приобретете новые сведения. Природа, милые мои дети, – неистощимая сокровищница чудес, она внушает нам удивление каждый раз, когда становятся нам доступны ее откровения.

Ноган. Октябрь. 1872 г.

I

В стране, называемой Ош, в тех местах, где находится город Сен-Пьер-д’Азив, в трех лье от моря, жили-были крестьянин с женой; благодаря своему труду они были люди не бедные. В те времена, то есть лет сто тому назад, страна эта была плохо обработана. По ней тянулись пажити, за пажитями сады с яблонями, далее опять шли пажити, а там – опять сады с яблонями; везде, где только мог обнять глаз, до самого горизонта, все было плоско, ровно, только местами попадался ореховый лесок да деревянный домик с садиком или глиняная мазанка; камня в этой стороне очень мало. Здесь разводили хороших коров, приготовляли славное масло и сыр, пользовавшийся известностью; но так как в те времена не было здесь ни железных, ни больших дорог, ни дач, которых так много понастроено нынче по морскому берегу, то понятия здешних крестьян были очень ограничены, и они нисколько не заботились о том, чтоб земля их доставляла больше урожая, и не пробовали ни сажать, ни сеять ничего нового, чего не сажали и не сеяли прежде.

Крестьянина, о котором идет моя речь, звали Дуси, а жену его Дусет. У них было много детей, все они работали, как отец и мать, и так же, как отец и мать, ничего не придумывали нового, ни на что не жаловались, были очень добры, очень кротки и очень равнодушны ко всему на свете; они ничего не делали скоро, но всегда что-нибудь да делали и были способны, с течением времени, прикопить кое-какие деньжонки, чтобы купить клочок земли.

Только один из них, которого прозвали Хромушей, не работал или почти не работал; и не потому, что он был малосильный или больной, нет, он был не только сильный и здоровый мальчуган, хотя и прихрамывал немножко, но даже очень хорошенький и румяный, как яблочко. Не был он также ни непослушен, ни ленив, но ему засела в голову мысль сделаться моряком. Если бы у него спросили, что такое моряк, то он не сумел бы порядком объяснить этого, так как ему было только десять лет, когда мысль эта запала ему в голову, и вот по какому случаю.

У него был дядя, брат его матери, который с ранней молодости уехал в море на купеческом корабле и насмотрелся разных земель. Этот дядя жил на морском берегу в Трувилле; иногда он приходил повидаться с Дуси и рассказывал разные диковинки, может быть, не все, что он говорил, была правда, но Хромуша всему верил, так как ему очень нравились дядюшкины рассказы. Мало-помалу ему сильно захотелось попутешествовать по морю, хоть он никогда не видывал моря и даже не знал хорошенько, каково оно, это море.

А оно было, однако же, недалеко, и он очень легко мог бы сходить посмотреть на него, хромота не помешала бы ему. Но отцу его совсем не хотелось, чтоб сын его полюбил путешествия, да и было не в обычаях тогдашних крестьян уходить без нужды далеко от дома. Старшие братья ходили на ярмарки и на рынок, когда было нужно. В это время меньшие братья пасли коров, так что для Хромуши никогда не приходила очередь погулять, он заскучал оттого и начал задумываться. Когда он пас стадо, то вместо того, чтоб чем-нибудь забавляться, как, например, плести корзины из тростника или строить домики из земли да из прутиков, он смотрел, как бежали облака, особенно засматривался он на стаи перелетных птиц, отправлявшихся далеко за синее море или возвращавшихся обратно на родину.

– Вот счастливцы-то, – думал он, – у них есть крылья, и они летят, куда хотят. Они могут видеть весь мир Божий и никогда не скучают.

Он так часто смотрел на птиц, что научился наконец распознавать их по полету, он изучал все сноровки птичьего полета, так, он знал, что грачи рассекают воздух стрелой, что скворцы летают плотными стаями, что хищные птицы парят в поднебесье, а дикие гуси тянутся, как нить, на равном расстоянии один от другого. Он бывал очень рад, когда прилетали из-за моря перелетные птицы, и часто пробовал бежать так же скоро, как они летали, но это был напрасный труд. Не успеет он пробежать десяти шагов, глядит – птицы уже улетели за целую лье и исчезли из вида.

Потому ли, что он был хром, или потому, что он от природы не был храбр, только Хромуша не уходил далеко от дома и не старался удовлетворить свою любознательность.

Раз как-то пришел дядюшка-моряк навестить своих родных, и Хромуша сказал, что ему хотелось бы, если позволит отец, уйти с дядей, чтобы взглянуть на море.

– Тебе-то уйти с дядей? – сказал со смехом отец Дуси. – Уж лучше молчи! Ты не умеешь ходить и всего трусишь. И не затевай никогда, зятюшка, брать его с собой, он хилый мальчуган и трусишка. Прошлый год он спрятался за дрова и пролежал там целый день, потому что увидел запачканного сажей трубочиста и вообразил, что это черт. К нам ходит шить горбатый портной, так он не может видеть его без крика. Да что! Чуть заворчит собака или корова посмотрит на него попристальней, даже если упадет яблоко, он уже улепетывает во все лопатки. Право, можно сказать, что он родился на свете с крыльями страха за спиной.

– Это пройдет, пройдет, – возразил дядя Локиль, так звали моряка, – у детей бывают за спиной крылья страха, а потом отрастут другие.

Эти слова очень удивили маленького Хромушу.

– У меня нет крыльев, – сказал он, – отец смеется надо мной; а может быть, они бы выросли у меня, если бы я сходил взглянуть на море.

– Так в таком случае у твоего дяди должны быть крылья, – проговорил отец Дуси. – Попроси, чтобы он показал их тебе.

– У меня есть крылья, когда надо, – отвечал моряк со скромным видом, – мои крылья – крылья мужества, когда надо лететь навстречу опасности.

Хромуше очень понравились эти слова, и он твердо запомнил их, но отец Дуси сбил похвальбу зятя.

– Я верю, – сказал он, – что у тебя есть эти крылья, когда дело идет об исполнении твоего долга, но когда ты приходишь домой, ты уже не похвалишься ими, потому что жена тебе подрезает их.

Отец Дуси сказал это потому, что жена Локиля ворочала всем домом, между тем как Дусет, напротив, была очень покорна своему мужу.

Она оттого и не одобряла затей Хромуши, что отец его не хотел слышать о них. Он говорил, что ремесло моряка и не по силам человеку, у которого одна нога слабее другой, он говорил также, что Хромуша, несмотря на то что здоров, никогда не будет настолько силен, чтобы рыть землю, и что его надо выучить ремеслу портного, так как ремесло это прибыльно в деревне.

Портной каждый год приходил проведать Дуси. Раз, когда он пришел, отец Дуси сказал ему:

– Друг мой, Тяни-влево, – портного так прозвали потому, что он был левша, – нынешний год у нас нет для тебя работы, но вот мальчуган, которому очень хочется выучиться твоему ремеслу. Я тебе заплачу кое-что за его ученье, если только ты будешь рассудителен и удовольствуешься тем, что я тебе назначу. Через год он будет в состоянии помогать тебе, будет исполнять твои поручения, будет, наконец, прислуживать тебе и зарабатывать таким образом свое пропитание.

– А что же ты мне заплатишь за его ученье? – спросил портной, взглянув на Хромушу искоса, с видом пренебрежения, как бы затем, чтобы заранее сбавить цену товара.

Пока крестьянин и портной договаривались об условиях и не сходились в двух ливрах, Хромуша, ошеломленный новостью, – у него никогда не было ни малейшего желания ни кроить, ни шить, – пытался сохранить хладнокровие и хорошенько рассмотреть хозяина, которому его предлагали. Это был низенький человечек, за каждым плечом у него было по горбу, он косил обоими глазами и хромал на обе ноги. Если бы можно было расправить его и растянуть на столе, то он оказался бы довольно высокого роста, но он был так исковеркан и, так сказать, плохо свинчен, что когда ходил, то был не выше самого Хромуши, которому было тогда двенадцать лет и который был не слишком высок для своего возраста. Тяни-влево было на вид уже лет пятьдесят. Его лысая, непомерно длинная голова, с лицом, обтянутым желтой кожей, походила на огромный огурец. Он был одет в нищенские лохмотья, оставшиеся за негодностью без употребления, когда он перешивал одежду своих заказчиков и которые выбросили бы их в навозную яму, если бы он вовремя не попросил; но всего чудовищнее в нем были руки и ноги, чрезвычайно длинные и очень проворные; ничего, что руки его были похожи на два веретена, а ноги на ходули – он ходил и работал еще попроворнее других. Глаз едва успевал следить за его толстой иглой, сверкавшей в его руках с быстротой молнии, когда он шил, и за облаком пыли, которое он подымал по дороге, когда бежал.

Хромуша не раз уже видал Тяни-влево и всегда находил, что он очень безобразен; но в этот день он показался ему просто страшным, таким страшным, что он непременно убежал бы куда-нибудь, если бы не вспомнил, что у него за спиной крылья страха, за которые упрекал его отец.

Сторговавшись, Дуси и портной ударили по рукам и распили, чокаясь, полжбана сидра, а Дусет, узнав, что дело кончено, пошла, не говоря ни слова, в соседнюю комнату связывать в узелок поклажу бедного мальчугана, которого портной должен был увести от нее на три года.

До сих пор Хромуша мало думал о том, что его ожидает в будущем. Слыхал он и прежде, как отец его говорил, что надо его выучить какому-нибудь ручному ремеслу, потому что он хром, но он никак не воображал, что его отдадут в ученье так скоро, да еще и против его желания. Сказать отцу, что он не хочет быть портным, оказать сопротивление, не приходило ему в голову, так как он был кроток и покорен; сначала он было подумал, что не решат дела без его согласия, но, когда увидел, что мать его ушла из комнаты, не взглянув на него, точно боялась расплакаться перед ним, он понял свое несчастье и бросился за ней с тем, чтобы просить ее заступиться за него.

Но он не успел. Портной протянул ему руку и сцапал его, как паук цапает муху; затем посадил его верхом себе на горб, схватил крепко за ноги и, встав, сказал отцу Дуси:

– Ладно, дело кончено. Пусть мать наплачется вволю; она меньше станет плакать, когда не будет видеть его. Она еще с час будет собирать его пожитки, ты пришлешь мне его узелок в Див, я проживу там три дня. Да ну, молчи же, мальчуган, не кричи, а не то – видишь большие ножницы, что у меня за поясом – я отрежу тебе язык.

– Будь с ним поласковее, – сказал отец, – он не злой мальчик и будет тебя слушаться.

– Уж ладно, ладно, – возразил портной, – не беспокойся о нем, я знаю, как взяться за дело. Пора идти, не нежничай, а не то я откажусь от него.

– Да дай же хоть обнять-то его, – сказал отец Дуси, – ведь он уходит…

– Э! Да ты опять его увидишь, он придет вместе со мной работать к вам. Прощай, прощай, пожалуйста, без сцен, без слез, а не то я оставлю его. Не очень-то дорожу твоей платой.

При последних словах портной перешагнул за порог и пустился бежать мимо яблонь с Хромушей на горбу. Ребенок хотел было закричать, но у него стеснило дыхание и зубы его застучали от страха. Он обернулся и с отчаянием взглянул на родительский дом. Его не столько огорчало то, что портной уводил его и не дал ему проститься хорошенько с родителями, сколько эта жестокость: она была непонятна ему. Мать Хромуши между тем выбежала за дверь и протянула к нему руки. Хромуше, несмотря на душившие его рыдания, удалось вскрикнуть: «Мама!» Она сделала несколько шагов вперед, словно хотела догнать его, но отец остановил ее, и она упала, бледная как смерть, на руки к старшему сыну своему, Франсуа, тот с горя выбранил портного и погрозил ему кулаком. Тяни-влево только захохотал на эту угрозу ужасным смехом, похожим на скрип пилы по камню, и зашагал еще проворнее своими гигантскими, чудовищными шагами, за которыми никто не мог поспеть.

Хромуша вообразил, что мать его умерла, и, видя, что ему нет спасенья, захотел также умереть, опустил голову на уродливое плечо портного и лишился чувств.

Ноша показалась тяжела портному; он подумал, что Хромуша уснул, снял его с плеч и посадил на своего осла, которого оставил пастись на лугу и который был так же мал, безобразен и хром, как и хозяин его. Он дал ослу хорошего пинка, тот зашагал по дороге и, прошагав три лье, остановился только у холмов, называемых дюнами.

Здесь портной прилег отдохнуть, нисколько не заботясь о том, спит ли мальчик или болен. Хромуша, открыв глаза, подумал, что он один, и посмотрел вокруг, не понимая, где находится; это было странное место, какого он никогда еще не видел. Он был точно в яме, в небольшой лощине, поросшей густым и жестким дерном, который рос клочьями по остроконечным верхушкам поднимавшихся кругом холмов. Хромуша очутился в расщелине больших холмов серого мергеля, которые, местами разрываясь, тянутся между городами Вилье и Безенваль по берегу моря и скрывают его от глаз, когда идешь посреди них.

Когда прошла первая минута удивления, Хромуша припомнил, что портной унес его из дома, и сердце его сжалось при этом воспоминании; но вдруг он подпрыгнул от радости: он вообразил, что похититель бросил его, и решил, что, поискав немножко дорогу, ему удастся добраться до дому.

Задумано – сделано. Хромуша встал и уже сделал несколько шагов по лежавшей перед ним довольно широкой тропинке, как вдруг остановился, весь похолодев от ужаса: в двух шагах от него, растянувшись на траве, лежал портной; он спал одним глазом, а другим следил за всеми движениями мальчика. Немного подальше осел щипал траву.

Хромуша тотчас же прилег снова и ни гугу, хоть сердце у него сильно билось. Вдруг он услыхал вблизи звуки, похожие на карканье ворона. Он обернулся и увидел, что портной преспокойно себе спит и храпит с открытым глазом. Он всегда так спал: один глаз у него был кривой и никогда не закрывался; но и так он спал крепко. Портной очень умаялся, потому что было жарко.

Хромуша, несмотря на ужас, который внушал ему этот гадкий, глядевший на него глаз, подполз на коленях к портному и провел перед открытым глазом рукой, глаз не мигнул: он ничего не видел. Тогда ребенок, все ползком, выбрался по тропинке из лощины и очутился в другой, более обширной лощине, по которой также шла дорога.

Хромуша сбросил с ног деревянные башмаки, чтоб было легче бежать, и пустился со всех ног по траве в сторону от тропинки: взбежав на холм во весь дух, он проворно, как заяц, побежал вниз в кустарник, который скрывал его с головой, и, прячась за ним, крался в гуще ветвей и диких растений. Долго бежал он так; потом вдруг вспомнил, что если портной ищет его, то, увидев, как колышется высокая трава и ветви, пожалуй найдет его; он остановился, забрался в самую чащу и притаился там, удерживая дыхание.

Побег удался ему как нельзя лучше. Тяни-влево долго проспал, проснувшись и увидев на траве деревянные башмаки, он понял, что пленник его убежал; он не стал поднимать башмаки и преспокойно пошел, посмеиваясь себе под нос, по дороге в Див, где рассчитывал провести ночь. На тропинке видны были следы голых ног.

«Этот дурень, мальчишка, – думал портной, – вообразил, что побежал к дому, а того не знает, что дом-то остался у него за спиной; я догоню его в четыре шага». И, погоняя перед собой палкой осла, портной зашагал вдоль по дороге своими длинными кривыми ногами, похожими на две косы и проворными, как крылья. Но благодаря счастливой мысли ребенка повернуть в противоположную сторону, чем дальше шагал портной, тем больше удалялся от него.

II

Было уже темно, когда Хромуша успокоился настолько, что решился, наконец, выйти из своего убежища. Была прелестная, тихая и безлунная весенняя ночь. Не трогаясь еще с места, Хромуша стал прислушиваться, и его очень испугал какой-то странный шум. Он вообразил, что это скрипит песок под ногами ужасного портного; потом – так как шум этот по временам походил на шум, производимый материей, когда ее рвут – мальчик опять-таки подумал, что это портной рвет материю, собираясь кроить ее своими страшными ножницами. Шум, однако же, постоянно повторялся, однозвучный и мерный. Это были всплески морских волн, разбивавшихся о берег. Хромуша никогда не слыхал шума волн, ему захотелось посмотреть, что это такое шумит; он высунул голову из-за куста и, осмотревшись, насколько было возможно в темноте, убедился, что, кроме него, не было никого в этой пустыне. Это была непонятная для него местность. Перед ним был длинный полукруг холмов, но он не мог рассмотреть их изгибов и выступов; они казались ему огромной стеной, полуобратившейся куда-то в пустое пространство. Это пустое пространство было море, но мальчик не имел никакого понятия о море. Ночной сумрак скрывал от него горизонт, так что он не мог различить черты, где кончается море и начинается небо, и только удивлялся, глядя на звездочки, блестевшие в вышине, и на странные огоньки, отражавшиеся внизу. Может быть, это были молнии? Но в таком случае как же они сверкали внизу? Мудрено было понять такие чудеса Хромуше, отроду не видавшему ни настоящей реки, ни даже небольшой горы. Он ступил несколько шагов в высокой траве, не смея сойти пониже; ему было страшно, и он был голоден.

– Поищу-ка я, – подумал он, – местечко, где бы можно было прилечь да уснуть, а рано поутру завтра стану спрашивать, как мне пройти домой; приду домой и узнаю, умерла ли моя мама или нет.

Он заплакал при этой мысли, но тут же вспомнил, как сам лежал в обмороке на спине у портного, и стал надеяться, что мама его оживет.