– Нужно оставить этого ребенка в покое, выбросить все пузырьки и пилюли и давать ей только то, что прикажу я; кроме того, ей не нужно ни в чем противоречить – все привычки ее весьма разумны. Разве вы не замечаете, что праздность, на которую ее обрекают, думая, что занятия ей вредны, делает ее еще более больной. Она скучает, дайте же ей самой найти себе занятие, и когда она на чем-нибудь остановится, то не мешайте ей заниматься, а только помогайте ей. Главное, не делайте из нее куклы для примеривания платьев, это не доставляет ей никакого удовольствия, а только утомляет ее. Пусть ее стан и волосы останутся совершенно свободными, и если госпоже Флошарде неприятно видеть ее такой, то постарайтесь, чтобы она забыла о ней и занялась бы чем-нибудь другим.

Господин Флошарде понял, в чем дело, и, зная, как трудно убедить госпожу Лору, начал советовать ей рассеяться. Он уверял ее, что ребенок вовсе не болен серьезно, а потому и предложил ей снова возвратиться к своей обычной жизни визитов, прогулок, городских обедов, балов и вечеров.

Ему не стоило большого труда получить на это ее согласие. Диана сделалась свободной, и ее кормилица, назначенная ходить за ней и сопровождать ее всюду, не противоречила ей ни в чем, как это она делала и всегда.

Тогда Диана спросила снова и получила позволение быть в мастерской отца в то время, когда он работал; сидя там, в своем уголке, она смотрела то на полотно, то на модель, но не пробовала уже более рисовать каракули, вероятно, чтобы не дать повода смеяться над собой. Она поняла теперь, что живопись есть искусство и, прежде чем его узнать, нужно изучить его.

Ее желание учиться было так сильно, что оно сделалось ее постоянной мыслью, но она более не говорила о нем; она боялась, что отец скажет ей, как и в прошлый раз, что она неспособна на это, и что ее мачеха также, со своей стороны, воспротивится желанию ее.

Господин Флошарде, однако, не противоречил ей, а господин Ферон, старый доктор, советуя подмечать ее стремления, ждал, чтобы она снова выказала свою склонность делать портреты, и заранее приготовил для нее запас карандашей и бумаги. Диана не пользовалась ими, она только смотрела на произведения и картоны своего отца и мечтала. Она часто думала о замке Пиктордю, и так как при ней иногда говорили о той развалине, где господин Флошарде поневоле провел ночь, то она не смела более и думать о всем том, что фея под покрывалом показывала ей. Она сожалела, что видела ее так смутно, вероятно, вследствие своего лихорадочного состояния, и желала, если это был сон, то чтобы он снова повторился. Но нельзя грезить о том, о чем пожелаешь грезить, и муза бань Дианы не приходила звать ее.

Однажды, просматривая свои игрушки и приводя их в порядок, она нашла между ними маленькие камешки и остатки мозаики, которые она подняла в цветнике Пиктордю.

Между ними был какой-то камешек, облепленный со всех сторон песком; он был величиной с орех, она подняла его для того, чтобы сделать шарик. Но когда она в первый раз попробовала его пустить в дело и бросила оземь, она увидела, что песок отскочил от него и что он сделался настоящим мраморным шариком. Шарик этот не был совершенно круглым: он был скорее овальным, и на нем видны были впадины и выпуклости. Диана осмотрела его со всех сторон и увидела, что это была маленькая головка от статуэтки, изображавшей ребенка; головка эта показалась ей такой хорошенькой, что она не могла от нее оторвать глаз; она поворачивала ее в разные стороны, ставила то на свет, то в полусвет, думая отыскать в ней еще какую-нибудь новую красоту.

В эту минуту доктор тихо вошел в ее комнату и, увидя ее поглощенной созерцанием этой головки, спросил самым дружеским голосом:

– На что это ты смотришь с таким удивлением, моя милая Диана?

– Я не знаю, – ответила она, покраснев, – посмотрите сами, мой добрый друг, мне кажется, что это маленькая головка купидона.

– А мне кажется, что она скорее принадлежит молодому Бахусу, потому что в его волосах есть виноградная ветка; где это ты нашла ее?

– В песке и в камешках в том старом замке, о котором не далее как вчера вам говорил мой отец.

– Покажи-ка мне! – начал снова доктор, надевая свои очки. – Ну что же, это очень миленькая вещица! Она старинная.

– То есть такая, которая теперь не в моде. Мама Лора говорит, что все, что старинное, – скверно.

– Я же думаю совсем напротив, по-моему, все, что ново, то дурно.

В эту минуту вошел господин Флошарде. Он окончил сеанс портрета и, прежде чем начать другой, пришел пожать доктору руку и спросить его, как он находит девочку.

– Я ее нахожу в очень хорошем состоянии, она даже разумнее вас, потому что она восхищается этим обломком древней статуэтки, на которую вы бы, конечно, так не залюбовались.

После объяснения, каким образом эта статуэтка попала в руки Дианы, Флошарде посмотрел на нее с совершенным равнодушием и потом бросил ее на стол, сказав:

– Она нисколько не лучше других вещей того же времени, если ее только можно отнести к древнему искусству. Я не берусь судить так, как вы, который имеет какую-то манию к подобным обломкам. Я не отрицаю вашего знания и вашей учености, милый доктор, но эти обломки до того стары, до того утратили свою форму, что вы, я думаю, смотрите на них скорее глазами веры. Я, признаюсь вам, не могу так восхищаться, и все эти предполагаемые образцовые произведения греческого и римского искусства производят на меня иногда впечатление кукол Дианы, когда у них изломан нос и выломаны щеки.

– Невежда! – сказал, рассердясь, доктор. – Как вы можете делать такие сравнения!.. А! да вы просто легкомысленный артист! Вы понимаете только лишь в кружевах да муфтах, а до того, что живет, вам нет никакого дела.

Флошарде привык к вспышкам доктора, он принимал их шутя, и, когда слуга пришел известить его, что карета маркизы де Се-Пуант въехала во двор, он вышел, продолжая смеяться.

– Вы сердиты сегодня, мой добрый друг, – сказала сконфуженная Диана доктору, – мой отец хороший художник, это говорят все.

– Потому-то он и не должен говорить глупостей, – ответил доктор, все еще раздосадованный.

– То, что он говорил, была неправда, он сказал это ради шутки.

– Вероятно. Оставим это, но ты… послушай, сама ты находишь эту головку хорошенькой, не правда ли?

– О! Она мне очень нравится!

– Знаешь почему?

– Нет.

– Отгадай.

– Потому что она смеется и имеет веселый и детский вид, точно настоящий ребенок.

– Между тем это образ бога?

– Вы сами сказали, что это бог виноделия.

– Значит, это не такой ребенок, как все другие? Тот, кто его сделал, вероятно, думал, что он должен быть крепче и сильнее любого другого ребенка. Посмотри на эту связку шеи, на крепость и красоту затылка, на эти несколько грубые волосы, падающие на низкий, широкий, но вместе с тем благородной формы лоб. Но я говорю тебе слишком много – ты этого не можешь еще понять.

– Продолжайте, мой добрый друг, я, может быть, пойму!

– Напряженное внимание не утомляет тебя?

– Напротив, это дает мне отдых.

– Ну хорошо: во-первых, ты должна знать, что греческие художники обладали пониманием великого и это чувство они влагали даже в самые мелкие работы. Я не знаю, помнишь ли ты мою маленькую коллекцию статуэток?

– Разумеется, очень хорошо помню, равно как и те коллекции, еще лучшие, которые находятся в городе. Но мне никогда никто ничего не объяснял.

– Когда-нибудь ты придешь ко мне на целое утро, тогда я постараюсь объяснить тебе, каким образом самыми простыми средствами и формами, едва намеченными, эти мастера создавали все великое и прекрасное. Ты у меня увидишь также римские бюсты более близкой нам эпохи. Римляне тоже были великие артисты, хотя менее благородные, менее строгие, чем греки, но, верные правде жизни, они чувствовали ее везде, где она действительно была.

– Здесь я немного понимаю, – сказала со вздохом Диана, – и мне бы очень хотелось знать, что вы называете жизнью?

– Это очень просто. Например, как ты думаешь: твое платье, твой башмак, твой гребень – живые это предметы или нет?

– Конечно нет.

– Ну, а мой взгляд, моя улыбка, эта глубокая морщина на моем лбу, что это – мертвые?

– Конечно, нет.

– Хорошо. Поэтому, когда ты видишь изображенного на картине или в статуе человека, лицо которого не живет, то будь уверена, что они не лучше твоей куклы, и все хорошо выполненные детали его платья или его вещей не помогут сделать того, чтобы он казался живым. Вот, например, эта головка без туловища, которую ты держишь теперь в руках, она очень стара, а между тем она живет, потому что тот, кто ее высекал из мрамора, имел сильную волю и талант, чтобы заставить ее жить. Понимаешь теперь меня?

– Я думаю, что немного понимаю, но расскажите еще.

– Нет, на сегодняшний день довольно. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз; смотри только не потеряй…

– Мою маленькую головку? О! Будьте покойны. Я ее слишком люблю. Она мне досталась от кого-то, кого я никогда не забуду.

– От кого это?

– От дамы, которая… от дамы, которую… но я… я не могу вам этого сказать!

– У тебя есть секреты?

– Да. Я не могу сказать!

– Мне, твоему старому другу?

– Вы будете надо мной смеяться?

– Клянусь, что нет.

– Вы скажете, что это была лихорадка.

– А если даже я это и скажу?

– Мне будет это неприятно.

– Тогда я не скажу. Расскажи.

И Диана передала ему все свои видения и все превращения в замке Пиктордю; доктор слушал ее весьма серьезно и не выказывал ни малейшего сомнения, напротив, своими вопросами он помогал ей привести на память все виденное, для того чтобы лучше понять ее.

Для него такое проявление лихорадки, повлиявшей на воображение ребенка, склонного к поэзии, а также и ко всему таинственному, представляло интересный случай для изучения. Он не нашел нужным разуверять Диану и оставил ее в сомнении, но он также не подтверждал, что все виденное и слышанное ей была действительность. Он сделал вид, будто он сам хорошенько не знает, был это бред лихорадки или нет, и неизвестность, в которой она осталась, доставила ей много радости. Оставляя ее, он говорил самому себе: «Многие не знают того вреда, который можно причинить детям, осмеивая наклонности и подавляя способности их. Этот ребенок рожден художником, а отец ее и не подозревает того. Но сохрани ее Бог от его уроков! Они подавят в ней всякое понимание искусства, и оно опротивеет ей». К счастью Дианы, отец ее не хотел заставлять ее работать и, видя ее такой слабенькой, решил не противоречить ей ни в чем. Не одно утро провела она у доктора, где ей несколько раз случилось видеть его древности, бюсты, медали, статуэтки, камни и гравюры. Он был большой любитель и знаток, несмотря на то что никогда не брал карандаша в руки; он старался все объяснять ей, а этого было слишком достаточно для того, чтобы Диана получила тотчас же желание копировать все, что она видела. В то время как он делал свои визиты больным, она оставалась у него и рисовала.

Я бы вас обманывала, мои милые дети, если бы говорила вам, что она хорошо рисовала. Нет, она была слишком молода, во-первых, да, кроме того, слишком предоставлена самой себе; но, несмотря на это, она уже приобрела очень многое, а именно – сознание, что рисунки ее ничего не стоят. Прежде, бывало, она довольствовалась всем, что выходило из-под карандаша ее; она смотрела глазами фантазии и совершенного невежества и часто на своих рисунках принимала уродов за красивые лица, и когда, бывало, делала шарик с четырьмя прямыми черточками, то уверяла себя, что это были баран или лошадь.

Эти легкие мечтания рассеялись скоро, и каждый раз, как она делала рисунок и доктор говорил ей: «Это недурно!», она тотчас же говорила сама себе: «Это нехорошо, я вижу, что это нехорошо».

Было время, когда она думала, что лихорадка мешала ей хорошо видеть, тогда она просила своего доброго друга доктора вылечить ее.

Мало-помалу он в этом преуспел, и тогда, чувствуя себя более крепкой и сильной, она не поторопилась, чтобы ей как можно поскорее научиться рисовать. Диана на время забыла свои карандаши и проводила все дни в прогулках по саду или по деревне в сопровождении своей кормилицы и стала отлично спать по ночам.

V

Потерянное лицо

В мае Флошарде оставили город и переселились в деревню. Диане очень нравилось там. Однажды она рвала фиалки у опушки небольшой рощи, находившейся между садом ее отца и садом соседней дамы, вдруг она услышала голоса, посмотрев сквозь ветви, она увидела свою мачеху, которая сидела в гостях у соседней дамы. На госпоже Лоре был роскошный туалет из кисеи на розовом шелковом чехле. Соседка была одета более практично для прогулки по лесу. Диана пошла было им поклониться, потом сконфузилась и остановилась.

Она совсем не была дика, но госпожа Лора сделалась к ней так холодна и так равнодушна, что она не знала, будет ли мачехе приятно, когда она к ней подойдет.

Колеблющаяся и огорченная, она вернулась назад и принялась снова рвать фиалки, впрочем, не желая совершенно уходить; она ожидала, что ее, может быть, позовут. Так как она была нагнувшись за кустарниками, то эти дамы не могли видеть ее, и Диана сделалась невольно свидетельницей того, что госпожа Лора говорила своей приятельнице.

– Я думала, что она придет вам поклониться, но вместо того она спряталась, чтобы избавиться от этого. Бедный ребенок! Она так дурно воспитывается с тех пор, как мне запретили заниматься ей. Что вы хотите, моя милая? Отец ее очень слаб и, кроме того, находится под влиянием этого неуклюжего медведя, доктора Ферона. Он решил, что девочка не должна получать никакого образования, ну, теперь вы сами видите, каковы последствия.

– Очень жаль, – говорила другая дама, – а она такая хорошенькая и у нее очень кроткий вид. Я ее часто вижу подле моего цветника, никогда она в нем ничего не трогает, и когда меня видит, то всегда очень вежливо мне кланяется. Если бы она была немножко получше одета, все было бы хорошо.

– Да как можно ее одевать? Вообразите, моя милая, этот старикашка-доктор запретил ей даже надевать корсет! Не велел носить ни одной косточки! Как же вы хотите, чтобы после этого она не сделалась горбатой.

– Она совсем не горбатая. Напротив, она очень хорошо сложена; но ее можно бы было одеть, совсем не стягивая, а только положив на ее юбочки немножко отделки.

– О! Этого она сама не хочет. Этот ребенок ненавидит туалет. Это она, верно, наследовала от своей матери, которая, как говорят, была совсем простая женщина и более занималась своей кухней, нежели тем, чтобы сделаться женщиной нарядной и хорошего тона.

– Я знала ее мать, – заметила ей соседка, – это была очень хорошая женщина, очень рассудительная и почтенная, я вас уверяю.

– А, может быть! Я это говорю так, чтобы что-нибудь сказать. Господин Флошарде имеет ее портрет, но он у него где-то запрятан, так что я его никогда не видела. Он вообще не хочет, чтобы я с ним говорила о ней, это мне, конечно, все равно! Что касается ребенка, то пусть его воспитывают как хотят, особенно когда это меня не касается; а я бы любила ее, если бы мне позволили сделать из нее миленькую девочку… но…

– Что же, она груба и беспокойна?

– Нет, моя милая, хуже этого: она просто немного идиотка.

– Бедная девочка! Разве ее ничему не учат?

– Ничему! Она не умеет даже – вообразите! – завязать ленточки и пришпилить к волосам цветок.

– Я думала, что она любит рисовать?

– Да, она это любит, но отец ее говорит, что у нее нет вкуса и она ничего не понимает в живописи, как и во всем остальном…

Диана ничего более не слыхала. Она закрыла руками уши и ушла в глубину рощи, чтобы скрыть свои слезы. Она чувствовала себя глубоко огорченной, хотя не отдавала себе отчета, почему именно: было ли тому причиной унижение, что ее считают такой глупой, или то, что отец находил ее неспособной, или наконец то, что она узнала, что ее не любят. «Но мой отец меня любит, – говорила она сама себе. – О, в этом я уверена! Если он находит меня глупой и неловкой… Это может быть, но от этого он меня не менее любит. Это только мама Лора презирает меня, и только ей нет до меня дела».

До настоящей минуты Диана делала все, что могла, чтобы любить госпожу Лору. Теперь она почувствовала, что она для нее ничто, и в первый раз подумала о своей матери, стараясь всеми силами ее припомнить, но это было невозможно; она была еще в колыбели, когда потеряла мать, и не могла чувствовать этой потери. Она очень смутно помнила также и о свадьбе своего отца с госпожой Лорой. Она в этот день в первый раз заметила грусть на лице своей кормилицы; помнила также, как много раз та, глядя на нее, говорила:

– Бедная малютка, какое это для нее несчастье.

Сначала госпожа Лора целовала Диану и кормила ее конфетами.

Тогда ребенок не обращал более внимания на печаль кормилицы. Она начала понимать ее только тогда, когда от мачехи ей приходилось выслушивать горькие слова о себе самой и о своей покойной матери, о которой никто никогда ничего не говорил и о которой она начала думать с таким страстным чувством, какое она еще никогда в жизни до сих пор не испытывала, как будто Диана сделала в самой себе открытие такого чувства, которое, казалось, было заснувшим в глубине ее сердца. Она упала на траву, повторяя дрожащим от рыдания голосом:

– Мама! Мама!

Тогда она услышала между ветвей цветущей лилии мягкий голос, который говорил ей:

– Диана, моя милая Диана, дитя мое, где ты?

– Здесь, здесь! Я здесь! – закричала Диана, убегая, точно помешанная.

Голос снова звал ее то с той, то с другой стороны.

Она бросилась на его зов, подошла к берегу большой реки, не понимая, в какой местности она находится. Она вошла в воду и увидела себя сидящей на дельфине, у которого были серебряные глаза и золотые ноздри. Она не думала более о своей матери и смотрела на сирен, которые срывали цветы на самой середине реки. Потом она вдруг очутилась на вершине горы, где стояла большая статуя из снега.

Это была кормилица, ее добрая Жоффрета, которая, поднимая ее с земли, говорила:

– Я твоя мать, приди поцелуй меня.

Но Диана не могла более двигаться, потому что она сама сделалась статуей из снега. Вдруг она разломилась на две части и покатилась на дно оврага, где снова увидела замок Пиктордю и даму под покрывалом, которая делала ей знак, чтобы она следовала за ней. Она начала было кричать: «Покажите мне мою мать!», но дама под покрывалом обратилась вдруг в облако, и Диана проснулась, почувствовав на своем лбу поцелуй.

– Я ищу вас добрых четверть часа. Не нужно так спать на траве, земля еще свежа. Вот вам полдник, за которым я только что ходила. Вставайте же, вы простудитесь, пойдемте вон туда кушать на солнышке.

Диане не хотелось есть. Она была очень взволнована своим сном и смешивала видения с тем, что было прежде с ней наяву. Первые минуты она не давала себе отчета, а потом вдруг обратилась к Жоффрете и сказала ей:

– Нуну, – так звала она свою кормилицу – скажи, где мама? Не теперешняя мать, нет, нет, не госпожа Лора, но настоящая, прежняя?

– А! Боже мой! – сказала Жоффрета совсем удивленная. – Она на небе, вы ведь это знаете!

– Да, ты мне это уже раз говорила! Но где это небо? Как туда идти?

– Разумом, мое дитя, добротой и терпением, – отвечала Жоффрета, которая была далеко неглупа, хотя мало говорила, особенно без нужды. Диана опустила голову и задумалась.

– Я знаю, – сказала она, – что я ребенок и что у меня нет еще разума.

– О! напротив, для ваших лет у вас его вполне достаточно.

– Но в мои лета бывают глупы, не правда ли, и наскучивают другим?

– Зачем вы это говорите? Разве я скучаю с вами? Разве ваш отец не ласкает вас и доктор не любит?

– Но госпожа Лора?

И так как Жоффрета не любила лгать, то ничего ей и не ответила на это. Диана же прибавила:

– О, я отлично знаю, что она меня не любит. Скажи мне, моя мать любила меня?

– Конечно, она обожала вас, хотя вы были совсем крошечкой.