Вторая волна репрессий

Вторая волна репрессий в науке, начавшаяся в августе 1948 года и свидетелем которой я был в студенческие годы, имела менее четкую связь с политическим террором. Она была одним из эпизодов начавшейся в 1946 году «холодной войны», кампании против «буржуазных космополитов» и общего антиамериканизма. В 1948 году политический террор осуществлялся с советской помощью главным образом в восточноевропейских странах «народной демократии», скатывавшихся к коммунистической диктатуре. Репрессии, начавшиеся в 1948 году по отношению к противникам Лысенко, происходили в форме массовых увольнений, а не арестов. Кампания увольнений прошла очень быстро и оформлялась приказами министра высшего образования СССР С. В. Кафтанова, которые в виде брошюр распространялись 23 и 24 августа 1948 года. В начале сентября массовые увольнения были произведены в АН СССР, ВАСХНИЛ, в Академиях медицинских и педагогических наук и в издательствах. Было очевидно, что все эти списки готовились какими-то комиссиями заранее, еще до Августовской сессии ВАСХНИЛ. Большинство уволенных в августе были в это время в отпусках и узнавали о своем смещении лишь в сентябре. Никаких законных оснований для таких увольнений не было. По скромным подсчетам, из учебных и научных институтов уволили более трех тысяч «антимичуринцев». Многие должности долгое время оставались незамещенными. Аппарат госбезопасности не вмешивался, так как просто не был готов к быстрому производству стольких новых дел. Аресты, однако, применялись по отношению к тем ученым, которые уже подвергались заключению и ссылкам в довоенный период. В это же время производились повторные аресты людей, получивших в 1936–1938 годах максимальный, тогда десятилетний, срок, выживших в лагерях и освобождавшихся по истечении срока. Им предстояло выживать еще много лет. В 1947 году максимальный срок был увеличен до 25 лет. Среди этого контингента был друг моего отца Иван Павлович Гаврилов. Он вышел на свободу лишь в 1956 году.

Описание событий 1948–1953 годов и хрущевской «оттепели» было в моей рукописи основано на собственных наблюдениях, подкрепленных свидетельствами коллег и друзей. Наибольшую помощь мне оказали Владимир Павлович Эфроимсон и Александр Александрович Любищев, которые уже нескольких лет были известны как авторы обширных трудов с критикой всех аспектов «мичуринской биологии». Любищев, энтомолог, заведовавший кафедрой зоологии в педагогическом институте в Ульяновске, был в 1961 году на пенсии и часто приезжал в Москву. Эфроимсон, автор книги по иммуногенетике, лишь в 1961 году в возрасте 53 лет получил научную должность в Московском институте вакцин и сывороток. Труды Любищева и Эфроимсона были намного обширнее и обстоятельнее той рукописи, над которой я в то время работал. Однако именно по причине своей обширности они были малоизвестны за пределами узкого круга коллег. Оба автора сосредоточили внимание на научной критике теорий и практических рекомендаций Лысенко и его сторонников, а не на истории всего феномена псевдонауки. В процессе работы я показывал предварительные варианты рукописи профессору Н. А. Майсуряну, который, будучи деканом факультета, принимал меня в ТСХА в 1944 году, Ф. Х. Бахтееву, сотруднику Н. И. Вавилова и свидетелю его ареста в Западной Украине в 1940 году (именно рассказ Бахтеева воспроизводился в разделе об аресте Вавилова), П. М. Жуковскому и А. Р. Жебраку, которые жили в том же доме, что и моя семья. П. М. Жуковский в то время уже не работал в ТСХА. В 1952 году он был неожиданно назначен директором Всесоюзного института растениеводства (ВИР) в Ленинграде. Он сохранял данное в 1948 году обещание быть лояльным по отношению к «мичуринской биологии» и был вознагражден повышением и возможностью экспедиций в Южную Америку, откуда привозил новые разновидности картофеля, кукурузы и других культур, для которых этот континент был родиной. Но со мной он оставался полностью откровенен. Мы встречались во время частых приездов Петра Михайловича в Москву и вели обстоятельную переписку. Благодаря Жуковскому я смог две недели работать в архиве ВИРа, где сохранились стенограммы многих дискуссий вавиловского периода. Подробности пребывания Вавилова в тюрьмах в Москве и в Саратове, а также следствия, приговора и смерти от голода в январе 1943 года стали известны в основном в период пересмотра дела Вавилова в 1955 году, начатого по инициативе жены и сына ученого. В то время, до XX съезда КПСС, пересмотр дел многих тысяч людей шел медленно и включал снятие всех обвинений, вызовы в Прокуратуру СССР авторов доносов, участников «экспертиз» и допросы следователей. Впоследствии реабилитация осуществлялась быстро, по спискам, и сопровождалась уничтожением архивных дел. Но это уже были сотни тысяч дел людей, которые все еще томились в лагерях и тюрьмах. Их реабилитировали выездные комиссии прямо в местах заключения и немедленно освобождали. Посмертная реабилитация растянулась на более длительный срок, ведь счет шел на миллионы человек. Младший сын Н. И. Вавилова Юрий собирал любую информацию об отце. Он надеялся найти в архивах КГБ множество неопубликованных рукописей, дневников путешествий, переписку с зарубежными коллегами, альбомы фотографий, конфискованные на квартире ученого после его ареста. Однако все эти бумаги были уничтожены.

В Ленинграде большую помощь в сборе материалов оказали профессора В. Я. Александров, цитолог, и В. С. Кирпичников, генетик.

Рождение научного самиздата

Работа над третьим вариантом рукописи была закончена в феврале 1962 года. Моя доверенная машинистка отпечатала сначала четыре копии, а вскоре еще четыре. Я отдавал их на отзыв и для критических замечаний в первую очередь тем, кто помогал мне в работе: Майсуряну, Бахтееву, Эфроимсону, Юрию Вавилову, В. М. Клечковскому и другим. Через месяц, сделав некоторые добавления, я передал рукопись в журналы «Нева», «Новый мир» и в газету «Комсомольская правда». В каждой из редакций этих изданий мне вскоре были заказаны статьи или очерки. Рукопись не оставляла людей равнодушными. После XX и недавнего XXII съездов КПСС, открывших ранее неизвестные страницы сталинского террора, многим казалось, что истина уже торжествует. Но на съездах раскрывались преступления, являвшиеся частью политической борьбы за власть и происходившие в ясно обозначенный период 1936–1938 годов. О распространении террора на науку почти никто не знал и не говорил. Журнал «Нева» заказал очерк «страниц на 50», «Комсомольская правда» определила объем очерка в 20–25 страниц, на две полосы. «Новый мир» выделил редактора, которому было поручено сжать материал до 100 страниц. Но ни в одной из этих редакций не планировали прямой публикации, это было невозможно по цензурным причинам. Рукопись, однако, обсуждали на редколлегиях и посылали рецензентам. Первым принял решение ленинградский журнал «Нева». Сотрудников редакции, безусловно, взволновала судьба Вавилова и других ленинградских ученых. Большая часть фактов и событий, о которых я писал, не была известна. Я получил письмо главного редактора С. А. Воронова и члена редколлегии А. И. Хватова. Они попросили меня ограничить материал научной дискуссией и оценкой практических достижений. Кроме того, они просили подготовить очерк совместно с авторитетным ленинградским генетиком – региональные журналы создавались для публикаций преимущественно местных авторов. Выполнить эти просьбы было нетрудно. Моим соавтором стал Валентин Сергеевич Кирпичников, крупный генетик, работавший в прошлом и с Вавиловым, и с Кольцовым. Кирпичникову удалось избежать репрессий и увольнений, так как он был единственным в СССР специалистом по генетике рыб. Работая в Институте рыбного хозяйства в Ленинграде, он вывел несколько перспективных пород карпов и изучал также генетику тихоокеанского лосося, работая в филиале института на Камчатке. «Мичуринцев» для замены должностей Кирпичникова просто не было. Валентин Сергеевич подготовил и сдал в редакцию «Невы» наш совместный большой очерк «Перспективы советской генетики», который был опубликован, но только в марте 1963 года.

«Комсомольская правда», получив мой очерк, решила для гарантии собрать на него максимальное число отзывов авторитетных ученых. Для этого они отпечатали оригинал рукописи в 25 экземплярах и вместе с намеченной для публикации статьей развезли академикам, включая физиков, химиков и математиков. Из биологов, как мне стало вскоре известно, эти материалы получили академики Б. Л. Астауров и В. А. Энгельгардт. Получили рукопись несколько работников аппарата ЦК КПСС, имевших репутацию либералов и попавших в партийную элиту именно из «Комсомольской правды» или «Известий» (Лен Карпинский, Федор Бурлацкий и Александр Бовин). Их журналистский талант пригодился для написания речей и статей партийных лидеров. Никаких отзывов я не увидел, так как редактор «Комсомолки» был вскоре за такую вольность освобожден от должности решением Секретариата ЦК КПСС. В сельскохозяйственном отделе ЦК КПСС, который возглавлял бывший сотрудник Лысенко Д. Ф. Утехин, редактора обвинили в распространении клеветнических материалов.

Я подготовил еще четыре экземпляра с новыми добавлениями. Размер рукописи вырос до 210 страниц, отпечатанных на машинке через полтора интервала. Один экземпляр я передал Роману Хесину-Лурье, биохимику и генетику, работавшему в биологическом отделе Института атомной энергии, а другой – писателю Владимиру Дудинцеву, который в это время начал писать роман из жизни биологов-генетиков (этот роман «Белые одежды» увидел свет лишь в 1987 году). Вскоре стало очевидным, что количество ходивших по рукам экземпляров достигло критической массы и рукопись стала размножаться по типу цепной реакции. Процесс шел исключительно быстро. Уже в мае 1962 года я начал получать отклики, замечания и дополнения из Ташкента, Новосибирска, Киева, Дубны, Свердловска, Риги и других городов. Большая часть писем передавалась через знакомых, а не приходила по почте.

Рукопись стала хорошо известна и в ТСХА, и там я получил поддержку как на своей кафедре, так и на других. Вся Тимирязевская академия боролась с 1961 года за свое существование, и большая часть ученых ТСХА была очень критически настроена по отношению не только к Лысенко, но и к Хрущеву. В 1961 году Хрущев, постоянно занимавшийся разными реорганизациями в сельском хозяйстве, предложил в ЦК КПСС проект перевода всех сельскохозяйственных учебных заведений, институтов и техникумов из столиц и крупных городов в сельские районы. Для Тимирязевской академии выделили большую территорию в 150 км от Москвы. Там предполагалось построить кампус по американскому образцу. Однако денег для финансирования этого проекта в бюджете не было. Личной директивой Хрущева с осени 1961 года был прекращен прием студентов на первый курс всех семи факультетов академии. В 1962 году академия продолжала существовать, но без студентов первого курса. Соответственно сокращался персонал кафедр по тем дисциплинам (ботаника, зоология, неорганическая химия, физика и др.), которые входили в программу первого курса. Осенью 1962 года должен был исчезнуть соответственно и второй курс. Умирание академии растягивалось на пять лет. Возникла совершенно нелепая ситуация. Академию вытесняли из пригорода Москвы, но никакой альтернативы, даже в виде проекта, не создавалось. (В 1865 году, когда Петровская академия была открыта, от нее до Москвы нужно было ехать на извозчике почти десять верст. Вокруг «Петровки» находились только поля, деревни и усадьбы.) Территорию академии с ее корпусами, общежитиями и опытными полями правительство предполагало отдать на расширение университета им. П. Лумумбы, созданного Хрущевым для обучения студентов из Африки, Азии и Южной Америки. Ученые академии составляли коллективные протесты, направлявшиеся в ЦК КПСС, в правительство и в прессу.

Термин «самиздат» как пародию на названия официальных издательств Политиздат, Госиздат и т. д. в 1962 году еще не использовали. Существовало старое понятие – «хождение в списках», вошедшее в употребление еще во времена Грибоедова и Пушкина. Тогда и «Горе от ума» Грибоедова много лет распространялось только в списках. Но еще раньше, в середине XVIII века, в Санкт-Петербурге и Москве таким же образом распространялись некоторые сатирические произведения Александра Сумарокова, первого русского драматурга. Наличие цензуры, введенной Екатериной Второй после книги Радищева, неизбежно порождало распространение тех или иных произведений в списках. В СССР до 1960 года таким способом распространялись только стихи и небольшие прозаические произведения. Публицистики и научных работ в широкой циркуляции «в списках» не было. Возможности самиздата, конечно, быстро расширились благодаря пишущей машинке, хотя до 1953 года пишущие машинки в СССР относились к «средствам производства» и были запрещены для свободной продажи. Определить возможный тираж моей рукописи, ходившей по всей территории СССР, было очень трудно. Но можно сказать, что к концу 1962 года это были тысячи экземпляров, и каждый из них прочел не один читатель.