Влажная уборка, правда, не задалась, хотя в книжке каждое действие было пронумеровано и сопровождалось схематичной картинкой. Первые три шага – намотать тряпку на швабру, налить ведро воды и окунуть туда орудие уборки – мне вполне удались. Не нашла я только хлорки, которую Могилевская велела насыпать в ведро с водой. Но я не растерялась и влила туда лавандовую жидкость для мыться посуды. Ведро сразу заблагоухало лавандой, а вода в нем окрасилась в приятный сиреневый цвет. Мытье полов я начала со своей комнаты. Включила погромче музыку и принялась усердно возить шваброй по полу. Сначала все пошло неплохо, осечка вышла лишь на этапе полоскания тряпки. Ее пособие рекомендовало отжимать в таз, затем полоскать в ведре с чистой водой, но у меня не было столько ведер, поэтому я со шваброй наперевес отправилась в ванную. А что за мной, как за истребителем в небе, по полу стелется черная полоса, капающая с грязной тряпки, заметила только на обратном пути. Решив срочно исправить ситуацию, я потащила ведро из комнаты в коридор, но в пути поскользнулась на том, что натекло с тряпки, упала сама и уронила ведро. Пол нашего просторного коридора был в лучших южных традициях выложен широкой кремовой мраморной плиткой, которая, покрывшись склизкой лавандовой жидкостью для мытья посуды из опрокинувшегося ведра, тут же превратилась в сиреневый каток. Я скользила по нему, помогая себе шваброй, и представляла себя своим любимым хоккеистом Александром Якушевым.

А когда родители пришли с работы, я была уже не хоккеистом, а капитаном тонущего судна, который, несмотря на то, что воды уже по колено, героически остается на мостике, не выпуская из рук штурвал. Я тоже мужественно держалась за швабру, упорно пытаясь равномерно распределить липкие сиреневые лужи по всей квартире.

Папа ступил в зону бедствия первым:

– Ирина, не утони! – предупредил он маму. – У нас тут матрос драит палубу.

Увидев потоп, мама схватилась за голову и собралась расплакаться.

Пол домывали мы с папой на пару. Именно тогда родители впервые официально объявили мне, что намерены подарить мне на день рождения братика. Мама его ждет и поэтому наклоняться и выжимать в ведре тряпку ей нельзя. Я записала эту весть в свой личный дневник, как только домыла «палубу».

После потопа я совершала хозяйственные подвиги еще пару раз, но уже без прежнего энтузиазма. Могилевская писала о домоводстве с таким смаком, что очень хотелось попробовать все самой. Ей действительно удалось пробудить во мне хозяюшку – правда, ненадолго. И, боюсь, это была единственная вспышка страсти к обустройству быта за всю мою жизнь.

Не прошло и месяца, как моя домовитость сменилась киноманией. Тоже временной: истинной ценительницей кинематографа я так и не стала, зато узнала о мировом кино намного больше, чем мои московские сверстники. Познания мои были хаотичны – как и все, что я постигала в воюющем восточном мегаполисе, который и сам был на полпути от шахской помпезности неизвестно к чему.

В посольский клуб нас возили трижды в неделю, а долгие вечера под светомаскировкой случались ежедневно. Тогда папа и стал брать фильмы напрокат у владельцев закрывшихся тегеранских кинотеатров. Их крутили в конференц-зале госпиталя, где было все необходимое оборудование и большой экран. Дело это было не совсем официальное, но ябедничать тому, кто отвечал за наш нравственный облик, никто из бимарестантов не стал бы, кино скрашивало жизнь на военном положении даже самым щепетильным.

Кино мы смотрели самое разное: для западного мира оно было старым, снятым в промежутке от 30-х до начала 70-х годов, но для нас эти фильмы были настоящим открытием. Для меня уж точно: до отъезда в Тегеран из зарубежных фильмов я видела только японскую «Легенду о динозавре», мы с папой сходили на нее в кинотеатр. Привозимые папой ленты были на английском, французском или итальянском, все с субтитрами на фарси. Большинство из нас ничего не понимало и угадывало повороты сюжета по картинке, мимике и интонациям героев.

Даже если фильм шел на английском, я понимала далеко не все, но историю всегда услужливо дорисовывало моя бурная фантазия. Мне нравилось разглядывать героев и их наряды. Названия фильмов я запомнила далеко не все, и самые известные из них вместе с именами режиссеров идентифицировала намного позже. Но имена актеров, которые поражали мое воображение, я запоминала, потому что записывала их в личный дневник.

Мы посмотрели «Тайну Вселенной» с Джиной Лоллобриджидой, Элизабет Тейлор и Бертом Ланкастером, «Леопард» Висконти тоже с Ланкастером, Аленом Делоном и Клаудией Кардинале и множество других лент, которые через десяток лет появились в русском переводе с совсем иными названиями.

Я поочередно влюблялась в Софи Лорен, Эву Гарднер, Сару Монтьель, Натали Вуд, Вивьен Ли, Джину Лоллобриджиду и Одри Хепберн. Холодные красавицы вроде Марлен Дитрих, Грейс Келли и Греты Гарбо нравились мне меньше. Но Дитрих все же произвела на меня неизгладимое впечатление в старом черно-белом фильме «Голубой ангел», где сыграла главную героиню Лолу-Лолу. Смысл я не очень уловила, но героиня показалась мне очень шикарной, а пела она прямо завораживающе.

Моя мама на эти закрытые просмотры не ходила, в небольшом зале ей было душно. Как-то раз она пришла, но посреди фильма почувствовала себя неважно, и папа повел ее домой. От госпиталя до жилого дома было два шага, но мама боялась споткнуться в темноте. Падать ей было никак нельзя, ведь в ее животе сидел мой младший братик. А папе нельзя было отлучаться с закрытого показа: это была его инициатива и его ответственность, и он не мог бросить бимарестантов наедине с «чуждым для советского человека» кинематографом. Как только фильм заканчивался и киномеханик убирал ленту в круглую железную коробку, папа относил ее в багажник «жопо», чтобы утром отвезти назад хозяину киношки.

Ходить в конференц-зал мама отказалась сама, но по поводу того, что мы там смотрим, очень переживала. Даже угрожала, что «из-за нашего киношничанья родит раньше срока». Ей казалось, что там показывают или разврат, или ужасы, или все сразу, и я вырасту испорченная и психованная. Она пилила папу, что он берет меня с собой. Я отвечала, что мне кино нравится и я не обязана сидеть возле нее, потому что ей оно не интересно. Папа убеждал ее, что фильмы все замечательные, удостоенные мировых наград, и клялся, что выбирает на складе кинотеатра только коробки с пометкой «золотая коллекция Голливуда». В итоге вечером мы уходили, а мама оставалась.

Больше всех нравилась мне Одри Хепберн, я увидела ее в фильме «Завтрак у Тиффани». Ее милая Холи, наивная и безалаберная, чем-то напоминала нашу бимарестанскую тетю Монику по прозвищу «сестра-моча», и это заметила не только я. У тети Моники была манера хлопать глазами, смешно складывая губы трубочкой, и заливисто хохотать, сморщив нос и задрав подбородок. В эти моменты она казалась девчонкой, во взрослую жизнь попавшей по ошибке. Я почему-то не воспринимала ее взрослой. И именно поэтому разозлилась не на нее, а на Грядкина, когда мальчишки принесли мне новую любовную сплетню, которую рассказал им Артурчик.

Во время воздушной тревоги Артур обычно вырубал общим рубильником электричество, предварительно убедившись, что лифт находится на первом этаже и пуст. А тут проверить забыл и только потом понял, что лифт завис в шахте. Артур перепугался, что в лифте кто-то застрял, и теперь ему влетит от дяди Коли, но врубить свет назад уже не мог: по правилам, до конца тревоги дом должен быть обесточен. В лифте царила тишина, на помощь никто не звал, но Артур все же решил убедиться, что в нем никого нет. А если застрявшие все же есть, успокоить их, сказав, что им придется потерпеть всего минут десять. Лифт висел между этажами, поэтому заглянуть в него и поговорить с его узниками, если они там есть, можно было только через люк в крыше. Артурчик поднялся на этаж, под которым завис лифт, раздвинул двери, заглянул в люк и понял, почему застрявшие ведут себя на удивление тихо – они увлеченно целуются. Это были Грядкин и тетя Моника. Артурчика они даже не заметили.

С «объектом гэ» давно уже все было ясно. Сначала он предал тетю Таню с ее лучшей подругой тетей Тамарой, а теперь и тетю Тамару с «сестрой-мочой». В моем представлении тетя Тамара тоже предала подругу, поэтому получила по заслугам. Не зря говорят, что на чужом несчастье своего счастья не построишь. А вот тетю Монику мне почему-то стало жалко. Мое воображение уже соединило ее образ с трогательной Холли в исполнении Одри Хепберн и теперь ее мог обидеть злой прожженный «объект гэ». Я почему-то вспомнила Натика и подумала, что он никогда бы так не поступил.

Посовещавшись, мы с мальчишками решили даже не применять к парочке «курощения и низведения» привидениями или мумией «мамочки с зубами». Грядкину человеком все равно уже не стать, а «сестра-моча» наказана уже тем, что с ним связалась.

Тем более, близился мой день рождения, и хлопоты намечались куда более приятные. Тем более, не просто день рождения, а мой самый первый в жизни юбилей – десятилетие.

Предчувствия важности этого рубежа начались с писем с Родины. Они как раз пришли с оказией: их привез из Москвы кто-то из посольских отпускников.

Письма, как всегда, были от бабушки, от Оли и еще открытки от разных родственников.

Бабушкино письмо начиналось с ее переживаний за судьбу американских заложников, которых так и не могут освободить. От заложников она плавно перешла к моему грядущему десятилетию, которое назвала «важным рубежом, перейдя который следует помнить о своей гражданской позиции, что бы ты ни делал». Далее бабушка разъясняла свою мысль: я не должна увлекаться «чуждыми» фильмами, взрослыми книгами и лезть не в свои дела. Должно быть, мама каким-то образом успела ей наябедничать. Возможно, она звонила бабушке по межгороду, пока мы с папой смотрели кино. Вообще-то папа ей это запрещал: звонки в Москву обходились в половину его зарплаты. Но хотя бы стало понятно, почему мама так упорно отказывается от посещения просмотров в конференц-зале.

Похвалила бабушка меня только за одно – за чтение «Девочки, книга для вас». Значит, информацию она точно получала оперативную.

Оля рассказывала, как в нашей школе готовятся ко дню рождения комсомольской организации, который будет 29-го октября. Сначала будет большое собрание, где подведут итоги общественной работы, совет пионерской дружины тоже приглашен, он отчитается по поручениям, выполненным отрядами под шефством комсомольских активистов.

Все эти слова – «совет», «дружина», «отчитается», «шефство», «активисты» – казались мне ужасно мудреными и важными. В такие минуты я с печалью понимала, что безнадежно отстаю от жизни. Мои одноклассники уже отрядом выполняют особо важные поручения, а я все «в бирюльки играю», как выражается моя бабушка.

Но дальнейший поворот Олиного рассказа меня удивил. Она писала, что после собрания в физкультурном зале будет дискотека, на которую допустят только комсомольский актив. По школе ходят слухи, что на этих закрытых танцах для лидеров будет самая модная музыка и вино «Салют». Подружка объясняла это тем, что избранным приглашенным можно доверять: никакое диско и вино уже не могут сбить их с правильного пути. Программу дискотеки готовит самый популярный десятиклассник, сын министра. У него есть все самые свежие заграничные записи и мощная аппаратура, которую он готов привезти в школу. Оля писала, что всем остальным комсомольцам школы очень завидно: они планируют в следующем полугодии тоже выбиться в активисты, а пока договорились встретиться 29-го октября вечером в школьном дворе и подглядеть за танцами для избранных через окно.

Странным мне показалось не то, что на школьную дискотеку, посвященную дню рождения комсомола, позвали не всех комсомольцев, а то, что комсомольскому активу интересно диско и вино. Почему-то мне казалось, что активисты – это такие люди, которые сами откажутся от танцев, предложив взамен провести лишнее комсомольское собрание.

Родители спросили, что бы я хотела в подарок на свой первый юбилей. Я пожелала джинсы «Wrangler», ими пестрели все довоенные журналы мод.

Дней за пять до заветной даты мы все втроем поехали на базар Шемран их покупать. Из магазинов на Моссадык американские товары уже исчезли.

На Шемране было, как всегда, людно и шумно. От обилия базарных красок, запахов и звуков мое внимание обычно притуплялось уже минут через десять, и все вокруг сливалось в единый пестрый фон. Но моя мама не теряла бдительности никогда, цепко замечая все вокруг, благодаря чему повторила трюк «безответственного бога», как с ледянками. Длинные товары – шторы, платья, ковры – продавцы вывешивали под самые своды торговой галереи, чтобы покупатели могли полюбоваться ими в полном размере. Но чтобы заметить их в принципе, надо было идти с задранной головой. По пути к джинсовой галерее, я смотрела по сторонам и под ноги, а вот мама заметила на самой верхотуре платье и указала на него мне. Оно было и впрямь дивное – малиновое, с приспущенными рукавами-фонариками, оставляющими плечи оголенными, и с длинной присборенной узкой юбкой, как у русалки. Я влюбилась в это платье в ту же секунду.

– Какое красивое! – сказала мама. – Тебе пойдет! Может, примеришь?

Я молча уставилась на папу. На Шемран нас привез он, отпросившись с работы. Примерять платье – значит, ждать, пока торговец достанет его из-под потолка специальной длинной палкой, пока отведет меня в примерочную кабинку, пока я его надену и все меня рассмотрят… А нам еще за джинсами идти.

– Платье хорошее, – согласился папа. – Но давайте не сейчас, а то я опоздаю на совещание. Сейчас купим джинсы, как планировали, а за платьем приедем еще раз, время до дня рождения еще есть.

Мы быстро нашли подходящие джинсы, благополучно их купили и папа отвез нас с мамой домой, а сам уехал на свое совещание.

Платье с Шемрана не выходило у меня из головы, а дней до моего первого юбилея, на который я могла бы его надеть, оставалось все меньше.

Я понимала, что с началом войны закончилось то время, когда мне покупали платья даже на самой дорогой улице Джордан. Видела, что через год с лишним новой власти в Тегеране что не исчезло, то подорожало. Знала, что родители готовятся к появлению второго ребенка, которое потребует дополнительных затрат, а папа мечтает о «Волге», которую мы купим, когда закончим командировку. Иногда мы все вместе представляли, как будем ездить на ней в гости к бабушке и на дачу к маминой подружке тете Наташе. Своей дачи у нас не было, о ней пока даже не мечтали.

Все это я прекрасно понимала… но Шемран же – не бульвар с дорогими магазинами, а базар, где все намного дешевле! И я все-таки рассчитывала получить платье. Но молчала, ожидая, когда мама сама о нем заговорит, раз уж она его узрела и предложила первая.

Наконец, через пару дней о платье вспомнили – но не мама, а папа. Он предложил съездить за ним на Шемран. Но тут мама решительно заявила, что это лишнее, у меня и так много тряпок, а носить их некуда. Не по двору же бегать в таком роскошном платье!

Папа промолчал, с мамой спорить было нельзя, а тем более, с беременной. Я закусила губу от обиды, но тут же вспомнила историю с ледянками. Раз в тот раз мама решила, что погорячилась с известием о том, что у нас имеются опасные для моей жизни ледянки, и предпочла без объяснений увильнуть от снятия их с антресолей, может, в этот раз она тоже сначала указала на платье, а потом сообразила, что это лишняя трата денег?! В любом случае, другого объяснения ее поведению у меня не было. Не будет же взрослая беременная мама нарочно дразнить ребенка, готовящегося к своему первому в жизни юбилею?!

А за два дня до праздника, на который я пригласила Ромину с Роей и всех бимарестанских детей, на меня посыпалось столько подарков, что я и думать забыла о том платье!

Началось с того, что с утра мы с мамой пошли в ее приемный покой за какими-то нужными ей бумажками. Каждый день на работу мама уже не ходила. Там, как всегда, были Сарочка и Розочка, они очень нам обрадовались и стали звонить в прачечную тете Рае, чтобы она тоже зашла. Они трое были лучшими подружками.