– Смотреть можно, но не пристально, а потихонечку, незаметно. А ты прямо в лоб уставилась!

Я вспомнила многочисленные сцены в театре в романах Льва Толстого и решила, как и подобает, «навести лорнет» на ложи. Самая нарядная – шахская ложа – буквально утопала в золотой лепнине. Все как в кино: тяжелые портьеры малинового бархата присборены толстыми золочеными канатами, внутри горят канделябры и обмахиваются веерами дамы. Очки придали резкость их силуэтам, и в одной из дам я узнала нашу тетю Тамару. Сверкая украшениями и блестками на вечернем платье, она сидела по правую руку от жены болгарского посла. И не просто сидела, а, прикрывшись программкой, оживленно с ней болтала.

– Видно, ее булгар не последний человек и у них все серьезно, раз он приглашение ей достал, – заключила начмедша Шурочка. – Посмотрите, какой на ней гарнитур!

Мы с мамой сидели во втором ряду: слева от нас Шурочка, а справа – раиска и мадам Бобина. Все они, прикрывшись программками, принялись изучать из-под них тетю Тамару.

– Бриллианты, – пришла к выводу раиска.

– И сапфиры, – добавила моя мама. В присутствии гранд-дам она предпочитала отмалчиваться, но тут промолчать не могла, поскольку драгоценные камни любила и разбиралась в них. Этому ее научила бабушка Муся.

– А он, между прочим, не последний человек в их посольстве, первый советник! – сообщила начмедша. – И не женат. Была бы отличная партия для Томки, но вот только как Москва на это посмотрит?!

– Курица не птица, Болгария – не заграница, – пожала плечами мадам Бобина. – А как они познакомились, кто-нибудь знает?

– Конечно! Все знают. Он приехал к Аркадию пломбу ставить, а наша Томочка красиво шла по коридору, – ответила за всех Шурочка.

– В белом халатике! Представляю себе! – захихикала мадам Бобина.

Послиха, гкэска, атташиха и торгпредша сидели прямо перед нами, в самом первом ряду. Перед ними простиралась глубокая оркестровая яма.

– В театре женский день – и разговоры женские! – повернулась к нам послиха. – Все-таки хорошая эта идея – поделить дни посещения театра на мужские и женские! Хоть посплетничать спокойно можно!

– Нам тут нравится, потому что все мы замужем, – предположила Шурочка. – А нашим свободным медсестрам в театре без кавалеров не понравилось бы!

– Поэтому они и не расстроились, что им приглашений не досталось, – согласилась раиска.

– Ой, я вот вспоминаю себя до замужества, я бы тоже не пошла в театр в женский день, – заявила мадам Бобина. – Что за интерес без кавалера?!

– Вы бы в мужской день пошли? – подмигнула ей торгпредша. – Я бы составила вам компанию!

– И я! – поддержала ее гэкээска.

– И я, и я! – поддержали их послиха с атташихой.

Все засмеялись. Обстановка была непринужденной.

Мы приехали с запасом времени. Зал постепенно заполнялся женщинами в длинных мусульманских «манто», похожих на легкие свободные плащи, и в платках, полностью закрывающих волосы. Одеты местные театралки были очень сдержанно, но когда они обмахивались программками, на их пальцах сверкали крупные драгоценные камни. Видно было, что в театр пожаловало изысканное женское общество.

Программки были на английском. К нашему удивлению, большинство композиторов, чьи произведения собирался исполнить нам женский хор в сопровождении симфонического оркестра Рудаки-холла, оказались русскими – Мусоргский, Бородин, Глинка, Римский-Корсаков, Рахманинов и Прокофьев. Кроме них в программке значились еще какие-то неведомые нам персидские и тюркские имена, а из западных – только Бах и Моцарт.

– Ничего себе! – воскликнула Шурочка. – А еще шурави не любят!

– Смотрите, какой героический репертуар! – «Борис Годунов», «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Алеко»! – поразилась раиска. – Трудно поверить, что мы в театре, на сцене которого еще недавно творилось такое!

Она имела в виду тот самый скандальный спектакль, привезенный из Франции принцессой Ашраф, в ходе которого актеры на сцене занимались любовью – не понарошку, а на самом деле. Именно про эту постановку говорили, что она стала последней каплей в долготерпении верующих и «дала пинка» исламской революции, усугубив их праведный гнев.

Действительно, трудно было поверить, что это та самая сцена! Особенно, когда на нее строем вышли «ханумки» в одинаковых халатах цвета хаки и низко надвинутых на лоб серых платках и с каменными лицами запели хором партию Вани из «Ивана Сусанина».

– Ну им же нельзя исполнять ничего легкомысленного! – шепнула начмедша, когда грянула музыка. – А вся героическая патетика у нас, как бы они к нам ни относились!

– Муж говорит, что тот откровенный спектакль шел вроде бы не здесь, а на сцене кинотеатра, – вставила моя мама.

– Ну да, на главной сцене было бы чересчур даже для шахской сестры! – шепотом согласилась раиска. – Послушайте, а поют-то неплохо! И оркестр звучит вполне достойно! Не зря считается, что в Рудаки-холле была одна из сильнейших трупп в мире. Шахиня лично за этим следила. Хотя, говорят, в революцию половина труппы убежала на Запад.

Дальше мы молча слушали музыку. К концу первого отделения меня стало клонить в сон. Просто все произведения, как на подбор, были торжественно-печальными и не настраивали на бодрый лад. Мама заметила, что я тайком зеваю и принялась подозрительно на меня коситься, опасаясь, что я засну и опозорю ее на весь театр. Еще по дороге она стращала меня историей, как папа заснул на «Щелкунчике» и она от стыда чуть не провалилась под пол Большого театра, где этот кошмар произошел. Теперь она явно ожидала от меня проявлений «дурной туркменской наследственности».

На мое счастье, подоспел антракт.

Мы вышли в фойе, а оттуда прямо в цветущий сад с фонтанами – через специальную стеклянную галерею. В саду ханум, раздающие программки, заодно разливали чай и разносили на подносах «ширини» – сладости.

– Представляете, все это, – раиска обвела рукой парк с фонтанами и театральными зданиями, – шах подарил жене по случаю коронации! Мало того, что короновал, так еще и театр подарил!

– Подарок царский, – вздохнула Шурочка. – Но для этого надо родиться принцессой!

– А вот и нет! – возразила мадам Бобина. – Фарах-ханум из аристократического, конечно, рода, но не из королевского. И что вообще такое персидская аристократия, если они власть военными переворотами добывают? Отец нынешнего шаха был обычный сапог!

– Тише! – раиска округлила глаза и покосилась в сторону жены военного атташе. Она в сопровождении послихи, ггэски и торгпредши как раз приближалась к нам.

– Офицер, – поправилась мадам Бобина. – Но не принц же!

– Помните, при шахе здесь работала профессиональная балетная школа? – ностальгически вздохнула, поравнявшись с нами послиха. – Дети наших сотрудников тоже ходили, сами бегали на занятия, рядом же.

– Да, – поддержала ее торгпредша. – Мы своих тоже привозили. Все девчонки мечтали попасть.

– А у нас и два мальчика занималось, – вспомнила гкэска.

– Да, было время! – снова вздохнула послиха. – Про тегеранскую балетную школу в Союзе ходили слухи! Из «какого-то Тегерана» советские дети приезжали подготовленными лучше, чем в балетных школах Москвы и Ленинграда, Софья Головкина и Вагановское брали их к себе, не глядя.

Она принялась рассказывать, как в Союзе ценили детей с тегеранской балетной подготовкой. Как ей потом звонили счастливые мамы девочек, поступивших в советские хореографические училища, с благодарностью за такую возможность. Я поняла, что именно жена посла способствовала тому, чтобы такие занятия разрешили, и очень этим горда. И ей грустно, что исламская революция все это прекратила. По общим правилам советские дети не должны были посещать никакие местные школы, кружки и секции. Но родителям детей школьного возраста, которые оказались в Тегеране при этом после, повезло: его жена так любила балет, что готова была убедить мужа «слегка» нарушить правила. Да и посольские дети не болтались без дела, а регулярно прикасались к высокому искусству на профессиональном уровне.

– Конечно, в сравнении с выпускниками многочисленных хореографических студий со всего Союза наших было совсем немного, – продолжала послиха, беря с подноса чай. – Но по результатам в балетные училища они были одними из самых сильных.

– Неужели в балетную школу при театре «Рудаки» принимали всех? – удивилась моя мама.

– Ну, не всех подряд, конечно, – тонко улыбнулась послиха. – Одаренных детей действительно брали в группы. За деньги, конечно, бесплатного здесь ничего нет, это вам не в Союзе. А с теми, кто не проходил в группы школы по данным или возрасту, занимались индивидуально. Не только с детьми, но даже с женами сотрудников, желающими танцевать, занимались профессиональные балетмейстеры.

– Ой, и я бы с удовольствием танцевала! – мечтательно закатила глаза атташиха. Она была в компании гранд-дам самая молодая. Может, даже моложе моей мамы, которой тогда было 35.

– Балет в любом случае на пользу, даже если не готовишься на большую сцену, – сказала жена посла. – Это осанка, выправка, навык, физкультура, наконец…Я уж не говорю про развитие души. В Москве такое было бы невозможно! Кстати, балетмейстеры-то были наши! Приезжали сюда работать по контракту, по личному приглашению директора театра.

– При шахе к нам в школу приходила принцесса Лейла и рассказывала, что она занималась балетом с русской преподавательницей! – вспомнила я.

– Да-да, это была Инга Уразгельдеева, – подтвердила гэкээска. – Ее шах нанял для своих детей. А по четвергам и пятницам она с нашими в клубе занималась.

– А почему меня не отдали? – спросила я маму.

– Ты же приехала в 78-м, если мне не изменяет память, – ответила за нее послиха. – Тогда все это уже пошло на спад (см. сноску-3 внизу).

– Но как жаль! Наши девочки вообще возвращались в Союз прямо как выпускницы школы благородных девиц! Уж и балет, и музыка, и коллективы художественной самодеятельности! При клубе постоянно был хор, тоже из «Рудаки» педагога по вокалу нанимали.

– А все потому что в 70-е у всей посольской верхушки были дети школьного возраста, вот они и не хотели, чтобы они отставали от московских сверстников в плане кружков! – заявила начмедша, когда послиха, гкэска, атташиха и торгпредша покинули нас, отправившись поболтать с дамами из посольства Чехословакии.

– Да, было время, когда в Тегеране возможностей для развития детей было не меньше, чем в Москве! – согласилась с ней раиска. – И возможности эти были даже более, я бы сказала, изысканными, чем в Союзе. Там толпы равных, а здесь к каждому ребенку подход индивидуальный.

– Ага, – рассмеялась Шурочка. – Там равные, а здесь избранные, подход зависит от должности папы.

– При чем тут папы, если все московские балетные действительно знали тегеранских выпускниц по именам? – возразила раиска.

– Ну, положим, не всех, а только тех, чьи родители тут десятилетиями сидели, и девочки успевали пройти полный курс. А кто здесь мог десятилетиями сидеть? При шахе каждая семья была не прочь здесь две или три командировки отсидеть, поди плохо, качество жизни западное, оплата восточная! Но удавалось это только тем, у кого связи, сами знаете! – и Шурочка выразительно указала куда-то в небо.

– Но раз девочки потом поступали в советские хореографические училища, значит, у них были данные и хорошая подготовка, – не сдавалась раиска. – Папины связи на сцене не помогают. Если таланта нет, то папа разве что договорится, чтобы разрешили в углу кордебалета постоять тихонечко. Но кому это нужно? Балет тем и прекрасен, что тут, как ни наводи блат, если танцевать не умеешь, на сцену все равно не выпустят.

– Это да, – признала начмедша. – Дальше конкуренция уже среди талантливых начинается: кого в примы, а кого и за дверь! Вон как нашу Танечку, у нее поддержки не было, а ведь неплохая она была танцовщица!

– Таня талантливая, – согласилась раиска. – И молодец, поддержала у нас в бимарестане тегеранскую балетную традицию! – жена раиса кивнула в мою сторону. – У нас собственные маленькие лебеди были! Очень ее не хватает!

– Кстати, вы знаете… – начала начмедша, понизив голос.

Видимо, она собиралась поведать, как сложилась судьба тети Тани. Но, как назло, мама не дала мне дослушать. Она увидела знакомую тетю из СОДа, помахала ей и, извинившись пред остальными, потащила меня к ней навстречу.

В компании «содовских» дам тоже ностальгировали по шахским временам, вспоминая вокальные и балетные занятия при театре, в котором теперь поют исламские песни. Видимо, благодаря соседству «Рудаки-холла» до свержения шаха к высокому приобщалась вся советская колония.

– Да, при Пехлеви для детей здесь возможно было все, кроме, пожалуй, фигурного катания, – говорила одна из содовских тетенек.

– Почему это? В Ниаваране прекрасный был искусственный лед, – отвечала ей другая. – Шахская семья там каталась и спортивная секция работала. Из Канады тренеров выписывали. Правда, фигурное катание тут не очень прижилось, не их это. А вот на горных лыжах они катаются, да еще как!

Вспомнили горнолыжные курорты в непосредственной близости от Тегерана – Точаль и Дизин. Обсудили высоту, протяженность и сложность трасс, виды подъемников и длительность сезона. Видимо, до революции наши еще и вовсю катались на горных лыжах. Моя мама молчала: дальше Подрезково на лыжах она не ездила.

Когда мы вернулись к нашей бимарестанской компании, начмедша Шурочка как раз заканчивала какую-то свою мысль:

– …А еще фрукты-овощи! А в Союзе зимы-то какие тяжелые, длинные! Отвыкаешь, так тяжко потом возвращаться!

В ответ наша раиска снова вздохнула и оглянулась, не слышит ли их послиха? Назад на Родину положено было всегда хотеть.

Тут прозвенел звонок и дамы потянулись из сада назад в зрительный зал.

Во втором отделении ханумки на сцене покончили с классикой и запели произведения каких-то своих новейших исламских композиторов. Песни были однотипными, похожими на гимны, но, благодаря их бравурному звучанию, сон отступил и я не опозорила маму.

Когда мы выходили из театра, то увидели, как тети Тамарин «булгар» помогает ей сесть в лимузин болгарского посла и следом садится туда сам. Я была очень рада за тетю Тамару. Теперь ее жизнь напоминала кино: красивое платье, сверкающие бриллианты, интересный мужчина, дорогая машина – о чем еще может мечтать советская медсестра?! Если только о блеске в глазах. Но и он у нее был.

– Ну как женский день? – спросил папа, встречая нас дома.

– Осколки былой светской жизни на фундаменте нового мира, – фигурально выразилась мама. – Но Мусоргский был хорош. Ты ребенка уложил?

Братик спокойно спал. Папа с гордостью сообщил, что, «пока некоторые театральничали», в нем проснулся непревзойденный усатый нянь.

*      *      *

Наше лето началось с того, что под Багдадом разбомбили строящийся ядерный реактор и к нам по небу приплыли еще более вонючие тучи. Глядя на них, я вспоминала «приграничный» ирано-иракский барьер Загрос и представляла, как они плывут над ним, словно зловещие корабли-призраки.

Произошло это 8-го июня, мы уже переехали в Зарганде и рассчитывали отдохнуть от гари, которая весь май висела в центре города, смешиваясь с привычным для Тегерана смогом. Но ядерный реактор взорвался так, что черные облака не только перевалили через Загрос, но и поползли над нами вверх, к Точалю.

– Израильская авиация нанесла удар по Озираку,– сказал папа маме, когда она стала возмущаться, что теперь и в Зарганде дышать нечем.

– Что такое Озирак? – спросила она.

– Ядерный реактор. Он был в процессе строительства.

– Боже мой! – схватилась за голову мама. – А мы тут самые крайние! Иракцы бомбят Иран, дышим этим мы. Израиль бомбит Ирак, дышим тоже мы. Теперь иракцы нанесут ответный удар и мы вообще задохнемся!

– Пока Ирак отказывается применить ответную военную силу, – успокоил ее папа. – У Саддама какие-то свои соображения.

– У меня тоже свои соображения! – взорвалась мама не хуже реактора. – Я не понимаю, почему я живу и ращу детей в эпицентре чужих войн?! Ради чего? Ради твоей копеечной зарплаты? Или ради вот этой вонючей в самом прямом смысле «заграницы»? Пошел бы вон таксистом, как Наташин муж, там хоть чаевые. А я бы вернулась в свое конструкторско-технологическое бюро, у нас там заказы и льготные путевки в пионерлагерь!

– Началось! – схватился за