Часть первая. Близкие люди

Глава 1. Вдребезги

В хирургическом отделении остро и горько разило фенолом и хлоркой. Для человека, неподвижно сидящего на жесткой, обитой дерматином лавке, этот больничный запах навсегда связался с бедой. Вот так же он сидел семь лет назад перед стеклянными дверями операционного блока, возможно, даже на этой самой скамье. И так же висели над головой круглые часы с черными стрелками, нахально отсчитывающие счет жизни, его жизни. «Не дай бог, не дай бог», – билась в его мозгу одна-единственная мысль, и в душе поднималась волна чего-то мрачного, темного, чего он и сам не понимал и боялся. От этой мысли руки его непроизвольно сжимались в кулаки, рот искажался в странном оскале, не то плача, не то крика. Поперечная складка на лбу, пролегшая меж густых черных бровей, прибавляла суровому лицу мужчины лишний десяток лет, хотя не так давно исполнилось ему всего сорок два.

Пятнадцатый год занимал Петр Шадрин должность участкового в родном поселке, знал про земляков все, или почти все: кто самогонку тайком варит, а кто на руку нечист и при случае готов утащить с соседского двора то, что плохо лежит. Хоть и нелегкая эта работа, а все равно ни разу не пожалел Петр, что перевелся в поселок, хоть и прочили ему в городе неплохую карьеру. Да он и сам поначалу именно с городом связывал свою дальнейшую судьбу. Петру, прошедшему армию, Крым и рым, скучна показалась сельская жизнь. Выбор-то невелик: или на фарфоровую фабрику глазировщиком или за баранку грузовика или трактора, хорошо, армейские друзья надоумили в школу милиции поступить.

…Жил он в общежитии, а домой на выходные приезжал, благо, от Новгорода до поселка всего сорок километров. Рыночная экономика набирала обороты, кто пошустрее да посообразительнее, открывал ларьки, торговые палатки, народ прирастал деньгами, а где деньги, там и криминал. Работы у милиции прибавилось – тут тебе и кражи, и ограбления, и новый вид – рэкет. Иной раз и домой выбраться не удавалось. А как приезжал, так душа рвалась на части от вида женщин в пестреньких ситцевых платках, стоящих вдоль трассы со своими самодельными прилавками. Фарфоровая фабрика уверенно шла на дно, выдавая зарплату сервизами, кружками и статуэтками. Но Петр матери запретил чашками-плошками торговать: «Пока работаю, чтоб не смела на трассу выходить. Тоже мне, коробейница». Мать притворно вздыхала, жалилась соседкам, с тайной гордостью, вот, мол, какой сынок-то у меня, вона как мать родную жалеет, заботится. Соседки губы поджимали да вздыхали – повезло тебе, Валюха, с сынком, ничего не скажешь, даром, что муж горькую пил, царство ему небесное, так господь тебе сыночка толкового сподобил.

Материна уверенность, что сын в городе большим человеком стал, и соседям передалась. Сначала одна к ним в избу зашла, робко у дверей мялась-мялась, а потом и выдала: «Помоги, Петр Ильич, Христом богом прошу. Гришу мово прав лишили, а как же мы теперь жить будем?» Так и сказала – Петр Ильич – сроду к Петру так на селе не обращались. Он хотел уж рукой махнуть да отказаться, не гаишник же, в самом деле, но мать смотрела с таким выражением… и жалость к непутевому Гришке и гордость за сына и чувство собственной значимости светилось в ее глазах, что Петр хмыкнул и кивнул, мол, сделаю, теть Клав, не переживай. И помог, как ни странно. Не так уж и сложно оказалось. Ворон ворону глаз не выклюет, а человек с человеком договориться может. С тех пор и повелось, как ни приедет, так уже бежит кто из соседей с какой-никакой просьбой или с жалобой.

Дверь операционной открылась, прервав воспоминания. Участковый вскинул глаза в тревожном ожидании и неловко поднялся, распрямляя затекшие от долгого сидения ноги. Врач сдернул маску с лица, потер лоб, и кивнул, отвечая на немой вопрос.

– Операция прошла хорошо. Не волнуйтесь. Несколько дней в реанимации полежит, потом в общую палату переведем. Вы зайдите ко мне позже. Я вам хорошего пластического хирурга порекомендую.

– Зачем хирурга? – хрипло спросил Шадрин

– Ну как же, – устало произнес врач, – гипс наложили, раны зашили, а вот челюстной хирургией мы не занимаемся, так что…

– Она жива? – непонимающе нахмурился Шадрин. – Жить будет, то есть? – поправился он.

– Да бог с вами! – махнул рукой врач. – Будет, конечно. Перелом лучевой кости, небольшое сотрясение, организм крепкий – справится. Но у нее челюсть сломана, порезы, деформация лица пошла. Вам надо в челюстно-лицевую клинику, к хорошему специалисту. Она у вас девушка молодая, ей замуж, детей рожать, так что, чем быстрей, тем лучше.

Недослушав, Петр отвернулся и хмуро окинул глазами бело-кафельный коридор. Жена так же вот в больнице лежала, сама медик, и врачи в один голос уверяли – все в порядке, ничего страшного, а вот поди ж ты…

– Когда я ее… – буркнул Шадрин, – видеть-то можно ее?

– Конечно, – сказал врач, – сейчас она спит, но через час или чуть больше проснется. Ей разговаривать нельзя только. Ясно?

– Ясно, – Шадрин, коротко кивнув, пошагал к выходу. Потом остановился, как будто забыл что-то, и стремительно вернулся.

– Спасибо, доктор! – сказал он и крепко пожал тому руку.

– Не за что, – оторопел врач.

Шадрин глянул прямо в глаза жестким взглядом хищного зверя, повернулся и стремительно вышел за дверь.

– А все же к специалисту съездите! – крикнул вдогонку врач, и зябко повел плечами. Да уж, а что б он сделал, если, не дай бог, операция прошла не так успешно? Застрелил на месте? А девочку жаль. Жаль. Вряд ли такой папаша ей на пластику разорится. Н-да…

* * *

– Доча, ты дома? – крикнул Шадрин, заходя в сени. Скинул с плеча сумку, повесил на крючок фуражку и вытер со лба мелкий бисер пота. – Юля! – опять позвал он, чувствуя, что голос помимо воли выдает его с головой.

Каждый день, возвращаясь с работы, мнилось Петру, что вот уж на этот раз не ответит ему Юля. А как исправить дело, не знал, не чувствовал. Сторожа ведь не приставишь. С тех пор как забрал он дочку домой, так и не знала покоя его душа. Может, прав был доктор? Может, поехать к этому хирургу? Пусть дорого, наверное, – уж он-то, Шадрин, денег найдет. Но одна только мысль, что опять врачи будут распоряжаться жизнью единственного близкого человека, приводила его в неописуемый ужас. Пусть такая, какая есть: с изломанным, искореженным лицом, но дочь – живая, родная – была дома. Ее можно обнять, приласкать, поговорить с ней. А если врачи, как и много лет назад, опять подведут, недоглядят, недосмотрят? Ведь до конца жизни казнить себя будешь, да и жизнь ли это будет? Лучше уж сразу в петлю.

На кухне сытно пахло картошкой и еще чем-то печеным. Петр крышку чуть приоткрыл и отшатнулся от струи густого пара. Так, обед только-только приготовлен, а где же она сама? Опять, наверное, на чердаке сидит, там у нее с детства свой угол был, а теперь и вовсе пропадает на нем целыми днями.

Пыльный луч, проникая в маленькое оконце, освещал неровный прямоугольник на полу. По углам просторного чердака ютились лыжи и прочее старье. Пахло сеном и вениками. Большой деревянный сундук с откинутой крышкой походил на киношного монстра с разинутой пастью. За ним в самом темном углу неподвижно сидела сгорбленная фигурка. Да, Юля слышала звук мотора на улице, скрип двери, тяжелые шаги внизу, отцовский голос, зовущий ее, но не пошевелилась.

Осознание катастрофы пришло к ней не сразу. Поначалу боль вытеснила все мысли, все чувства, даже страх. И только потом, ощутив на лице тугую повязку, она испугалась, конечно, но не до того тошнотворного ужаса, накрывшего, когда через какое-то время ей сняли бинты и позволили посмотреться в зеркало. Врач что-то говорил быстро-быстро и так убедительно, что стало ей понятно – врет, врет, чтобы успокоить, чтобы не начала в истерике биться, чтобы… И медсестра тут же с каплями какими-то подбежала, выпить заставила и смотрела на нее при этом так жалостливо, что вот это-то и убедило, что все… ничего хорошего в ее жизни больше не будет, а будет только вот это: жалость, вранье и смущенно отведенные глаза при встречах со знакомыми.

А какая у Юли была жизнь раньше – сказочная. И словами не передать! И ведь только сейчас это поняла, а тогда воспринимала, как данность. Все признавали, что Юля в мать пошла – те же распахнутые серые глаза, высокие скулы с ярким румянцем, вспыхивающим от всякого волнения. От нее же досталась и фигура с тонкой талией, небольшой аккуратной грудью и чуть широковатыми бедрами. «И в кого вы такие уродились?» – качала головой сестра матери, тетя Нина, женщина рослая, крепко сбитая, широкая в кости, с плотными икрами и зычным голосом.

Парни местные аж на слюну исходили, когда Юля на танцполе выдавала какой-нибудь хип-хоп или хастл. Многие мечтали ее на танец пригласить, но не каждому везло: Юля хоть и с внешностью ангелочка на свет уродилась, да характером в папу пошла – спуску никому не давала с детских лет. Не раз родителям приходилось выслушивать рассказы о «подвигах» дочери. Мама ахала, папа грозно хмурил брови, а потом тихонько от всех говорил: «Правильно, доча! Пусть боятся». А маме, которая все переживала, что дочь бандиткой растет, отвечал: «Пусть учится за себя постоять. В этом мире слабакам не место». Так что парни знали, не следует к Юльке Шадриной с пивом в руке или с сигаретой в зубах и близко подходить: отошьет – мало не покажется. Да еще словом припечатает обидно-язвительным так, что кругом со смеху все полягут.

Ну, понятно, какую другую девчонку давно бы уже отучили выкаблучиваться, но тут случай особый… За Юлей, всегда незримо маячил образ отца, как некий ангел-хранитель, оберегающий строптивицу от возмездия за вредный характер. С ним, вся местная гопота знала, шутки плохи. Хорошо, если просто побьет или зубы выбьет, а ведь может и в лесочке закопать – серьезный мужик, даром что простой участковый.

Не знали парни, правда или нет, но ходили в поселке слухи про каких-то залетных, то ли бандитов, то ли рэкетиров, что в село в одночасье приехали, да потом из него так и не уехали, а куда делись, непонятно. Машина их, брошенная, стояла-стояла, а потом и она исчезла, как и не было. Тетки в сельпо судачили, что это, мол, к местному фермеру Маканину из города за данью приезжали, да, видать, не срослось.

Слухи или нет, но история обрастала кровавыми подробностями и чем дальше, тем больше. Потому никому из парней судьбу испытывать не хотелось, тем более что всем им, что возле Юлькиных окон крутились, сказано было, что-то вроде того: женихаться – женихайтесь, но случись что, голову оторву, и кочан капустный приделаю. Да только зря Петр беспокоился, не интересовали Юлю местные парни: чего она в них не видела? С кем-то в садик ходила, с кем-то за партой сидела, одного помнила, как он, в речке купаясь, трусы потерял, другого, как тот в первом классе штаны обмочил. Ну и какие с них после этого ухажеры? Тетя Нина, качая головой, усмехалась: «Нам в женихи хоть дурака, но из другой деревни». На что Юлька голову гордо вскидывала и улыбалась чему-то, словно знала что-то такое свое, тайное, девичье.

Летом молодежи в поселке вдвое прибавлялось: к бабушкам-дедушкам, дядям-тетям, приезжали внуки, племянники на деревенские пироги да овощи-фрукты. Уже не первый раз к Никитиным, к тете Вере, племянник Костя приезжал, будоражил сердца местных красоток тем, что не спешил на них заглядываться, а все время с Вадиком, братом двоюродным, на мотоциклах по окрестностям раскатывал, да на речке пропадал. Одно и оставалось девчонкам – взявшись под руки, мимо дома Никитиных фланировать, на удачу надеясь. Юля только усмехалась, слушая рассказы подружек, как теть Верин Костик по воду ходил, да по дороге на себя половину вылил, да как потом кроссовки фирменные с пумой на боку снял, и рубашку тоже, а джинсы модные по колено закатал и в таком виде к колонке и бегал. «А на плече у него, ей-ей, татушка наколота, а чего на ней, не разглядели, стеснялись в открытую пялиться». Юле Костик, может, тоже нравился, но не настолько, чтобы всякими глупостями заниматься.

От жары на речке спасались. Река Мста коварна – течения подводные с воронками немало народа погубили, но кто на реке всю жизнь провел, в опасные места зря не лез. А самое интересное на берегу – это старая ива, протянувшая ствол далеко над водой. Лучшего места для ныряния не придумать. А еще на ствол тарзанку навесили и с берега над водой летали, с визгом и криком в речку плюхались. Вот там-то Костя с Юлей и встретились лицом к лицу, прямо на старой иве.

Юля на подходящего к ней молодого человека равнодушно взглянула, хвост на макушке потуже затянула и сиганула с ивы прямо вниз головой, красиво изогнувшись в полете. Нырять и плавать ее папа учил, да не саженками, или по-собачьи, а по правилам, по науке: кролем да брасом, и нырять правильно – ласточкой.

К тому времени, как Юля до берега добралась и принялась воду из уха вытряхивать, легко подскакивая на одной ноге, Костик уже все выяснил и про нее, и про отца, но не отступил. Субботним вечером объявился во дворе у Шадриных – Петр как раз дрова на баню колол – поздоровался, себя представил, мол, Константин, у Никитиных гощу, и не отпустит ли Петр Ильич Юлю с ним на танцы в клуб, под его, Константина, личную ответственность. Петр только крякнул, да на Юльку многозначительно посмотрел, та презрительно усмехнулась и с деланным безразличием хмыкнула. А в душе все запело, взликовало, представила, как поразит подруг, особенно Ирку, которая давно уже по Костику сохнет. Для вида плечами пожала, не знаю, мол, идти ли, нет, но потом милостиво согласие дала. Что отец разрешит, даже не сомневалась – любой каприз своей принцессы Шадрин выполнял.

Через неделю Костя уехал. Перед отъездом похвастался, не утерпел, что собирается в Англию по программе студенческого обмена. Юля скорый отъезд кавалера спокойно восприняла, к вниманию парней и всегда-то равнодушно относилась, как к должному, а тут и подавно. Костя за неделю ей, конечно, понравиться успел, и то, что взрослый, на пять лет старше, и веселый, и какой-то раскованный, не то что свои, местные: пойдут провожать и пыхтят всю дорогу, или глупости говорят. У Кости слова лились рекой: тут анекдот к месту вставит, тут историю из жизни, а вечером, как стемнеет, про созвездия рассказывал. И совсем не приставучий: так, на прощанье руку пожмет чуть сильнее, чем следовало и чуть дольше в своей руке Юлькину ладошку задержит, пока та ее не вырвет и, звонко смеясь, за калитку не порскнет. Лишь на прощание Костик решился и в щеку Юлю чмокнул, а она нет, не осмелилась. Помахала рукой и счастливого пути пожелала, да и забыла вскоре. Но потом через месяц письмо пришло, все в марках иностранных и штемпелях.

Открытку с видом Биг-Бена, Юля на трюмо прикнопила и любовалась периодически, а иногда переворачивала и читала несколько строк беглым ровным почерком. Ничего особенного: привет, как жизнь, тра-та-та. Но все равно, душу строчки грели, не забыл, значит, в Лондонских пабах про нее питерский студент. Юля тоже мечтала: поскорей бы школу закончить, в институт поступить и уехать в большой город.

Август – пора свадебная, веселая. Очередное торжество у Никитиных отмечали, Юля там как подружка невесты находилась и среди родственников жениха с удивлением и радостью увидела Костю. Пока за столом сидели, он ей все рожицы строил, а как танцы начались, весь вечер только ее и приглашал.

За год событий и у того и другого накопилось уйма. Юля, конечно, первым делом похвасталась про институт. Костя выбранную специальность одобрил: «Будем рядышком учиться. Мой универ тоже в центре. Можно будет после лекций в «Шоколадницу» или в «Кофе хауз» забегать».

Юля лишь плечами пожала – согласилась, да, почему нет, можно и в кафе. Но внутри обрадовалась: как же ей не терпелось выйти в эту новую теперь уже совсем взрослую жизнь. А потом наступил день, в который все Юлькины мечты, надежды разбились вдребезги о бревно, свалившееся на проселок неизвестно откуда.

Они мчались по лесной дороге, оглашая окрестности ревом мотора. Крепко прижимаясь к кожаной спине парня, Юля ощущала себя той самой сказочной принцессой, которую прекрасный принц везет в волшебную страну. Мотоцикл, мягко пружиня амортизаторами, подскакивал на кочках, и она повизгивала от страха и от счастья. Ветер бросал волосы в лицо, выбивал слезы. Машина внезапно вздыбилась, словно уткнувшись в стену. Неведомая сила оторвала ее от сиденья и швырнула через руль метра на три вперед аккурат в дерево беззащитной головой.