По вымощенной ровными и гладкими камнями главной кази-кумухской дороге, носящей название Царской, медленно шёл юноша, держа под уздцы грациозного породистого жеребца.
На лице юноши лежала печать задумчивой отрешённости, и, явно не желая замечать красоты предзакатного часа, он полностью ушёл в одному ему известные мысли.
Юношу звали Ансар, и происходил он из весьма уважаемого и авторитетного рода Ахмедовых, уходившего корнями в те далёкие времена, когда на эту землю только-только пришла новая религия под благозвучным именем ислам и когда народ, населявший эту землю, стал первым, кто потянулся к этой религии.
Грустные мысли Ансара были связаны с состоявшимся накануне серьёзным разговором с отцом, и неприятный осадок, оставшийся на душе юноши после этого разговора, никак его не покидал. Речь шла о женитьбе. Ансар уже достиг того возраста, когда мужчина начинает задумываться над тем, чтобы обзавестись семьёй. Но здесь задумываться не приходилось, поскольку чуть ли не с самого рождения ему прочили в жёны его же троюродную сестру Кумсият, и этот вопрос, по крайней мере для его родителей, считался решённым.
Родители Кумсият тоже были за этот брак, предвещавший их дочери спокойную и безбедную жизнь в семье, владеющей не одной десятиной горской земли и не менее чем тысячей голов крупного и мелкого рогатого скота.
Браки между родственниками – в горах обычное дело. Хотя в Кази-Кумухе все были для всех «своими», всё же существовали здесь внутренние неписаные законы, заключавшиеся в строгом соблюдении иерархии. Да и удобнее было решать такие вопросы внутри собственных тухумов. Кази-кумухцы, высоко державшие планку, редко заключали браки с уроженцами других лакских сёл, хотя, бывало, и шли на равнозначные союзы с чохцами, хунзахцами или кайтагцами.
Хунзах был оплотом аварских ханов, Чох славился известными фамилиями, Согратль считался средоточием аварского духовенства, а Кази-Кумух концентрировал в себе и то, и другое, и третье, и это признавали все. Его называли городом, и не было на всём Северном Кавказе места, превосходившего его по славе и ратным подвигам, по роскоши и по культуре.
Двух кузин Ансара выдали замуж за именитых чохцев, и теперь, влившись послушно и плавно в малознакомую среду, они растили ребятишек, в одинаковом превосходстве владевших обоими родными языками.
Ансару надлежало взять в жёны Кумсият, и эта мысль так угнетала юношу, что он, как ни старался, не мог думать ни о чём ином.
Между тем его появление на мостовой не осталось незамеченным сразу несколькими парами девичьих глаз, глядевших украдкой на улицу из-за створчатых окон добротных кази-кумухских домов.
Статный и высокий, парень и в самом деле был хорош. Его глубокие серые глаза меняли свой оттенок от стального до бархатистого в зависимости от того, носился ли он по горным дорогам на своём породистом скакуне, или состязался в джигитовке с другими молодыми горцами, или, поднявшись на гору Вациллу, задумчиво устремлял свой взгляд на вершины других, далёких и таких же древних и непроницаемых гор.
Внизу, на равнине, тоже жили люди, но Ансар не мог представить себе иной жизни, кроме как здесь, в родных горах. Конечно, интересно было бы увидеть большой мир, о котором не раз приходилось слышать от местных и заезжих купцов, но его место здесь, высоко в горах, где летают орлы и где испокон веков живут его соотечественники.
Только вот жениться он мечтал совсем на другой девушке, мысли о которой непрестанно жгли его сердце. А может, и наоборот, это сердце направляло огонь в голову… Как бы то ни было, но с того дня, когда Ансар увидел Айшу, другие девушки перестали для него существовать. Она была его судьбой, и он почувствовал это с первой же минуты, когда вдруг увидел, что она выросла и превратилась в юную девушку, нежную, как цветок эдельвейса на альпийском лугу.
Был четверг, день, когда со всех ближних и дальних сёл горцы приезжали в Кази-Кумух, чтобы посетить его знаменитый базар, славившийся изобилием товаров по всему Кавказу. Говорили, что единственная вещь, которой нет на кази-кумухском базаре, – это птичье молоко, а всё остальное здесь было. И потому уже с самого раннего утра царили тут гомон и оживление, и речь звучала на всех языках и наречиях горной страны. На базаре можно было купить всё, начиная от чистопородного арабского скакуна и кончая всевозможными женскими безделушками, а уж о продуктах-то и говорить нечего. Услужливые торговцы обеспечивали доставку покупок в дома кази-кумухцев, а сами они важно и степенно шагали по базару налегке.
Купив красивую новую уздечку для своего жеребца, Ансар возвращался домой, когда со стороны источника послышался весёлый девичий смех. Невольно повернув голову в сторону, откуда он доносился, юноша увидел стайку девушек, толпившихся у источника с большими кувшинами в руках. По горским адатам мужчины не имели права заглядываться на посторонних женщин, и потому Ансар тут же отвёл глаза, но, прежде чем он сделал это, взгляд его успел задержаться на одном из девичьих лиц, и, поймав взметнувшийся искоса ответный взгляд огромных чёрных глаз под чёрными стрелками бровей, юноша почувствовал, как бешено заколотилось его сердце.
Это сердце вот уже целый год волновалось от одной мысли об Айше, но надежда, тлевшая в нём, была слишком слаба, ибо Айша находилась на недосягаемой высоте по причине принадлежности к ханскому роду, и он, Ансар, был для неё не ровней. Парень знал, что Айша может достаться любому из аварских и кумыкских, кайтагских и кюринских ханов, беков и шамхалов, но только не ему, и от этого ему было так горько, что самая мысль о женитьбе на Кумсият приводила его в бешенство.
«Нет, нет и нет! – твердил он себе. – Никогда Кумсият не будет моей женой!»
Произнеся в сотый раз эту фразу, юноша вскочил на своего коня и во весь опор помчался по извилистой горной дороге, надеясь, что быстрая езда отвлечёт его от тяжких мыслей.
В тесной комнатушке, освещаемой тусклым светом лучины, сидели двое мужчин. Один, худощавый и сутулый, лет двадцати пяти или чуть более, был хозяином сакли. Другому на вид можно было дать лет тридцать или тридцать пять, и, судя по одежде, состоявшей из чёрной кожанки и старой потрёпанной фуражки, он явно не принадлежал к жителям гор.
Вынув из кармана кожанки видавшую виды деревянную трубку, гость поднёс её к лучине и жадно раскурил. По комнатке тут же распространился запах крепкого табака, и, пока хозяин ставил на стол миску с дымящейся чечевичной похлёбкой и жёсткие ломти самодельного чурека, прибывший молча дымил трубкой, рассматривая довольно убогий интерьер сакли.
Нурадин, так звали хозяина, сам привёз своего гостя в аул, укрыв его под ворохом сена на своей видавшей виды арбе. Год тому назад Нурадин примкнул к обществу людей, желавших изменить веками установленный порядок. Эти люди называли себя большевиками и на своих тайных сходках горячо и бурно обсуждали пути и способы изменения этого самого порядка.
«Рабочий класс», «революция», «партия»… Все эти слова, слагаясь в лозунги, будоражили души молодых и не очень молодых дагестанцев, порождая в них трепетную надежду на то время, когда не будет в стране разделения на бедных и богатых, а вся полнота власти перейдёт в руки рабочих и крестьян.
С большевиками Нурадина познакомил его двоюродный брат Сулейман, работавший печатником в типографии Темир-Хан-Шуры. Именно Сулейман поведал ему о масштабах революционного брожения в умах дагестанцев. От него Нурадин узнал о том, что значит подполье, конспирация и агитация, и именно агитацией в качестве партийного задания он должен был заниматься в обстановке строжайшей секретности там, где жил, – в горах.
Гостя звали Манап, и был он профессиональным революционером. Сейчас Манап скрывался от губернских властей, и лачуга Нурадина на самом краю аула в качестве убежища была самым подходящим местом для его вынужденного и временного перемещения.
В эту ночь в домике Нурадина долго горела лучина, а разговоры всё не иссякали. По рассказам Манапа, практически вся Российская империя охвачена революционным запалом, товарищ Ленин руководит движением из-за границы, армия на стороне большевиков, и уже совсем скоро власть в стране перейдёт к Советам.
Нурадин слушал товарища, затаив дыхание, глаза его ярко блестели, и этот блеск не мог скрыть даже тусклый свет лучины.
– А кто у нас в Дагестане самый главный революционер? – спросил он у Манапа.
– Главного революционера у нас нет, – засмеялся Манап. – А наиболее видные – это Уллубий Буйнакский, Махач Дахадаев, Джалал Коркмасов, Саид Габиев, Алибек Тахо-Годи… Вот они главные в нашем движении! Их даже Ленин знает!
– Я хорошо помню Саида Габиева, – сказал Нурадин. – Мы с ним почти ровесники и даже немного в детстве дружили, когда их семья воротилась в Кумух из ссылки.
– Габиев – настоящий большевик, – сказал Манап. – Он очень много делает для нашей революции, особенно печатным словом!
– Интересно, где он сейчас?
– Вообще-то он много ездит с лекциями по стране, но сейчас он во Владикавказе. Как всегда, много работает, издаёт газету «Революционный горец». Кстати, погоди-ка, у меня припасен первый номер этой газеты!
Манап полез во внутренний карман кожанки и достал оттуда сложенную вчетверо газету. Подавшись вперёд к свету лучины, он принялся читать вполголоса: «… Мы не обольщаем себя лёгкостью работы, мы знаем, что на пути нашем будет много терний, много контрреволюционного шипения и интриг, но мы с глубокой верой будем всё же идти вперёд… Всё, что есть революционного в горах, всё найдёт самый живой отклик в «Революционном горце», который отныне будет служить путеводной звездой горским трудовым массам…»
Закончив читать и аккуратно свернув газету, Манап протянул её Нурадину:
– На, возьми, прочти сам и дай потом другим!
– Да, я вижу, в городе у вас вовсю товарищи работают, – задумчиво произнёс Нурадин. – Честно говоря, удивляюсь, когда Саид ещё и стихи успевает писать? У него, как я слышал, их много, я даже переписал одно из старой газеты, а потом и выучил!
– Какие именно стихи? А ну-ка, прочти, я послушаю!
– Ладно, но если что забыл, извини!
И Нурадин принялся читать по памяти, устремив свой взгляд в оконце, за которым уже начинала поблескивать заря:
К тебе, к тебе, о край родной,
К твоим ущельям и вершинам,
К твоим заоблачным сединам,
К твоим прославленным руинам,
К твоим поросшим мхом могилам,
К твоим полям, аулам, скалам,
К твоим страданьям и печалям,
К твоим погибшим в войнах ратям,
К твоим в крови тонувшим братьям,
К порывам чести благотворным,
И для свободной жизни новой
Прими привет мой издалёка
О край родной, с Невы широкой…
О проекте
О подписке