Когда он обратился ко мне как к духовнику, я был покоен — он был добрым прихожанином, хотя я знал, что он не раз менял конфессии, но не мог осудить его за это. Я знал его давно, и слышал от паствы, что он хороший друг, трепетный муж, честный семьянин и глубокомысленный философ с проницательным взглядом на благодетели и пороки нашей современности. Однако вместо исповеди перед причастием он принялся показывать себя во всей правде своей природы, каясь во всех возможных смертных грехах, и тогда я внутренне дрогнул, покраснел за его низость и сокрушился о его злополучиях. Признание давалось ему нелегко — всевышний немало наказывал его тело и душу за совершенные прегрешения, но он оставался глух к его знакам.
Душа его была изъедена и изъязвлена грехом похоти, о которой он рассказывал, упиваясь каждым совершенным актом, смакуя подробности, припоминая каждый раз, когда он целовал трепетные руки и рыдал на вздымающихся персях. Он не чурался публичного обнажения и прочих извращений, и будто сам сатана вселялся в него, заставляя соблазнять на блуд честных замужних француженок. Он так необузданно желал жен своих ближних, что мог бы за одно это быть отлучен от церкви, однако я видел, как он искренне раскаивается и в своем раскаянии не может не упомянуть о каждом совершенном прелюбодеянии, как плотском, так и даже мысленном.
Он был столь же ненасытен в еде, сколь в пагубной любви, имея вредоносную привычку к роскошным обедам и умение упиваться даже скромной трапезой, неустанно совершая грех чревоугодия. И вновь, как коварный искуситель, он вкладывал свои чревоугодные измышления в уста других. По его милости навеки была оклеветана принцесса, призвавшая французский народ поедать бриоши. Помимо страсти к пьемонтскому хлебу, он был ненасытен и в других сферах. Потворствуя своему неуемному любопытству, он был чрезмерно увлечен книгами, сластолюбиво глотая их попеременно с презренными кусками еды.
Он был жадным — жадным до книг и денег, жадным до любви и внимания. Жадность заставила его требовать себе пальто любовника своей покровительницы, когда тело несчастного еще не остыло. Жадность толкала его на воровство и ложь. Жадность привела его к азартным играм, и он не внял знакам свыше о том, насколько смертелен этот грех, приводящий к воцарению зла в нашем бренном мире. Он желал обладать большим знанием и авторитетом, чем доступно и потребно человеку, вот для чего он писал свои греховные книги и оперы! Господь при жизни показывал ему, чем чреват этот путь, неоднократно насылая на него телесные болезни и страдания, но он не внемлил, лишь сильнее отворачиваясь от христианских благодетелей и обращаясь к распутству.
В то же время леность не позволила ему писать ту музыку, о которой его просил кардинал, те книги, которые были бы угодны церкви и народу. Он был ленивым по натуре, из-за лености своей не выучился и не получил настоящей профессии. Из-за лености он не смог посвятить себя одному делу или даже одной стране. Биографы будут отмечать его трудолюбие, но все его мирские благодетели можно объяснить леностью духовной. Скука, подпитывавшая его неуемное любопытство, тоже была изощренной формой лени. И только теперь я узнал, что он не был добрым семьянином и хорошим отцом — совершая прегрешение лени, он не выполнял отцовских обязанностей, а отправлял всех своих многочисленных детей в приют.
Он был гневлив — по большей части на себя из-за бремени своих прегрешений, еще сильнее повергая себя в пучину греха. Он гневался на себя с самого детства, за то, что мать умерла из-за него родами, а в дальнейшем отравлял свою душу гневом из-за похоти, из-за ревности, из-за жадности и краж. С годами он начал выплескивать гнев и вовне, когда к нему проявляли неуважение — женщины читавшие его переписку, и Дидро, отпускавший колкости в адрес его спесивой натуры и горделивых творческих порывов. Его душу могло спасти лишь полнейшее отсутствие мстительности, несмотря на горестный список прочих прегрешений.
Конечно, он был завистлив и ревнив, причем к самым близким своим людям — своей зрелой покровительнице и возлюбленной госпоже де Варане, к своим друзьям и соратникам Дидро и Вольтеру. Однако самым тяжким его грехом была и остается гордыня. В погоне к мирской славе он попытался возвысить себя до самого блаженного Августина, предприняв попытку изложить свою низменную историю как святое житие. Ослепнув от гордыни, он ослушался воли самого божьего помазанника французского короля и не раскаялся в этом поступке, даже чувствуя на своей спине недреманный взгляд невидимых выдуманных преследователей. Чтобы стать любимцем света, он сочинял бездуховные оперы, всячески потакая своему больному воображению, и самолично пытался возглавить сошествие в ад всего французского общества, призывая его к идеям равенства. Он возомнил, что никто другой не захочет последовать его примеру и изложить невольным слушателям все свое мирское жизнеописание, породив тем самым тысячи богохульных последователей и самолюбцев, не сдержанных в своем письме.
Я не знаю, какое искупление может спасти душу подобного преступника от вечных мук, однако я принял его покаяние и в качестве епитимии потребовал записать его исповедь в двенадцати книгах и издать в назидание другим. Они назовут это L’autobiographie.