Письмо II
К ГОСПОЖЕ Д’ЕТАНГ

Пронзен горестью, которая во всю жизнь мою будет продолжаться, я упадаю к вашим ногам, не с тем, чтоб приносишь вам мое раскаяние, которое не может происходить от моего сердца, но чтоб загладить невольное преступление, оставляя все то, что могло составить сладость моей жизни. Как никогда человеческие чувствования не уподоблялись тем, которые обожаемая ваша дочь во мне произвела, так никогда не бывало жертвы равной с тою, какую приношу я почтеннейшей из матерей: но Юлия совершенно научила меня жертвовать благополучием должности: она подала мне весьма мужественной в том пример, дабы хотя один раз я умел ей последовать. Если б для излечения ваших скорбей довольно было моей крови, я пролил бы ее в молчании, и жалел бы, что не мог показать вам кроме такого слабого опыта моей преданности; но разорвать сладчайший, совершенно непорочной, священнейший союзе, какой только мог когда-нибудь соединять два сердца, ах! такое усилие, к которому вся вселенная не могла б меня принудить, вам только одной получить возможно!

Так, я даю слово жить в отдалении от ней столь долго, сколько вы определите; я удержусь ее видеть и к ней писать; я клянусь в том вашими дражайшими днями, толь нужными к сохранению ее жизни. Я подвергаюсь, не без страху, но без роптания всему, что вам для ней и для меня повелеть угодно будет. Я скажу еще более: что ее благополучие может облегчить мою горесть, и я умру доволен, если вы изберете ей достойного ее супруга. Ах! только бы его сыскали, и чтоб он мне смел сказать: я лучше тебя любить умею! Тщетно будет он иметь все то, чего у меня не достает; если он не имеет сердца моего, он не будет иметь ничего для Юлии. Но я более не имею, как только честное и нежное сердце. Увы! я ничего больше не имею. Любовь, которая уравнивает всё, не возвышает человека, а одни только чувствования. Ах! если б я смел внимать моим к вам чувствам, сколько бы раз говоря с вами, язык мой произнес сладкое имя матери!

Удостойте поверить клятвам, которые не будут тщетны, и человеку, которой не сотворен обманывать. Ежели я некогда мог во зло употребить ваше почтение, то я первому изменял самому себе. Сердце мое без испытания, не узнало прежде опасности как тогда уже, когда поздно было от нее избегнуть; и когда еще я не научился от вашей дочери жестокому искусству побеждать любовь самою любовью, которому потом она меня так совершенно научила. Истребите ваши страхи, я о том вас умоляю. Если кто на свете, кому бы ее спокойствие, ее благоденствие, ее честь были дороже, как мне? Нет, мое слово и мое сердце вам поруки в обязательстве, которое я даю именем моего знаменитого друга, и моим собственным. Никакая нескромность, будьте в том удостоверены, употреблена не будет, и я испущу последний вздох, не показав, какая печаль дни мои скончала. Утишите же снедающую вас горесть, от которой во мне она еще более умножается: отрите слезы, которые из меня вырывают душу; восстановите свое здоровье; возвратите нежнейшей дочери благополучие, от которого она для вас отказалась; будьте и сами счастливы ею: живите, наконец, чтоб заставить ее любить жизнь. Ах! невзирая на заблуждения любви, быть матерью Юлии, есть еще участь столь приятная, чтоб веселишься жизнью!

Письмо III
К ГОСПОЖЕ Д’ОРБЕ
прилагая к ней предыдущее

Возьми, жестокая, вот мой ответ. Читая его, утопай в слезах, если ты знаешь мое сердце, и если твое еще может чувствовать; но пуще всего не обременяй меня более сим немилосердным почтением, которое продаешь ты мне так дорого к мучению моей жизни.

Твоя ли варварская рука дерзнула разорвать сии сладкие узы, утвержденные в твоих глазах почти из детства, и в чем твое дружество, казалось, участвовало с таким удовольствием? Я уже столько несчастлив, как ты хотела, и сколько я могу быть. Но знаешь ли ты все зло, которое ты делаешь? Чувствуешь ли ты совершенно, что ты вырываешь у меня душу, что то, чего ты меня лишаешь, ненаградимо, и что легче сто раз умереть, нежели жить не друг для друга? Почто ты говорить мне о Юлиином благополучии? Может ли оно быть без сердечного удовольствия? Почто ты говоришь мне о опасности ее матери? Ах! что значит жизнь матери, моя, твоя, и даже ее самой? Что значит существование целого света в сравнении с сладчайшими чувствами, кон нас соединяли? Безрассудная и свирепая добродетель! Я повинуюсь жестокому твоему голосу; и ненавидя тебя, все для тебя делаю. Что приносят суетные твои утешения против лютейших мук душевных? Исчезни печальной идол несчастных, ты только умножаешь их бедствия, отнимая последнее прибежище, оставленное им счастьем. Я повинуюсь однако ж; так, жестокая, я повинуюсь: я сделаюсь, будет можно, нечувствителен и свиреп как ты; я позабуду всё, что было любезно мне на свете; я не хочу больше слышать ни произносить имени Юлии и твоего. Я не хочу больше приводить несносного о том воспоминания. Досада и непреодолимая злоба ожесточают меня против толиких превратностей. Непреклонное упорство займет во мне место мужества: дорого стоило мне быть чувствительным; лучше отказаться от человечества.

Письмо IV
ОТ ГОСПОЖИ Д’ОРБЕ

Ты написал ко мне отчаянное письмо; но оно показывает столько любви и добродетели в твоем поведении, что тем заглаживается горесть твоих жалоб: ты столько великодушен, что нельзя осмелиться тебя бранить. При всей вспыльчивости, когда так умеют жертвовать собою тому, что любят, тогда заслуживают более похвалы, нежели укоризны; и не взирая на твои брани, ты никогда мне не был столь любезен, как с тех пор, когда я узнала все, чего ты стоишь.

Благодари сию добродетель, которую ты чаешь ненавидеть, и которая для тебя делает больше самой твоей любви. Нет никого, даже до тетки, кою бы ты не пленил приношением, которого она чувствует всю цену. Она не могла прочесть твоего письма без жалости; она даже имела слабость показать его своей дочери; и насилие, какое делала бедная Юлия при сем чтении, чтоб удержать, свои вздохи и слезы, повергло ее в обморок.

Сия нежная мать, которую твои письма уже и так сильно поразили, начинает познавать по всему, что она видит, сколько ваши сердца выходят из общих правил, и что ваша любовь носит черты врожденной склонности, чего ни время, ни человеческие старания истребить не могут. Она, которой столь нужно самой утешение, охотно утешала бы дочь свою, если б от того не удерживала ее благопристойность; и я очень вижу, что она сама больше готова сделаться ее поверенною, вместо того чтоб не простить меня зато, что я была оною. Вчера не могла она удержаться и в ее присутствии, чтоб не сказать, может быть несколько и нескромно: ах! ежели бы только от меня зависело… хотя она остановилась и не окончила, однако я видела по тому, с какой горячностью Юлия поцеловала ее руку, что она то очень разумела. Я знаю также, что много разе она хотела говорить своему непреклонному супругу; но, может быть, опасность подвергнуть дочь свою ярости раздраженного отца, или собственный страх удерживали от того всегда по ее застенчивости; а слабость ее и страдания умножаются так чувствительно, что я боюсь увидеть ее прежде не в состоянии исполнить свое намерение, нежели она его хорошо расположит.

Как бы то ни было, невзирая на проступки, коих ты причиною, сия честность сердца, которая чувствуется в вашей взаимной любви, дает ей такое о вас мнение, что она полагается на ваше слово о пресечении вашей переписки, и не берет никакой предосторожности, чтоб примечать за дочерью прилежнее. Действительно, если б Юлия не соответствовала ее доверенности, то она была бы не достойна ее попечений, и надлежало б вас обеих удушить, если б вы еще были в состоянии обманывать лучшую из матерей, и во зло употреблять почтение, которое она к вам имеет.

Я не ищу возобновить в сердце твоем надежду, которой я сама не имею; но хочу показать тебе, как справедливо то, что которое мнение честнее, то и благоразумнее, и ежели еще может оставаться вашей любви некоторое прибежище, то оно состоит в жертвах, налагаемых вам честью и рассудком. Мать, родня, друзья, всё теперь на вашей стороне, кроме отца, которого может склонить сей общий голос, или уже все для вас погибло. Каковы бы ни были твои заклинания, которые минута отчаяния тебе внушила, однако ты нам сто раз доказал, что нет надежнее пути к благополучию, как путь добродетели. Если достигают до нее, она делает сей путь чистым, твердым и приятнейшим, если же и не удается, то она может одна наградить все утраты. Прими же прежнее свое мужество, будь опять сам собою. Если я хорошо знала твое сердце, то самой жестокой способ для тебя потерять Юлию, есть тот, чтоб быть недостойным получить ее.

Письмо V
ОТ ЮЛИИ

Ее уж больше нет. Глаза мои видели, как ее сомкнулись вечно; уста мои приняли последний ее вздох; мое имя было последнее слово ею произнесенное; последний взгляд ее на меня обратился. Нет, не жизнь то была, что она, казалось, оставляла; я очень мало ее умела сделать ей приятною; а казалось, что от меня одной она отторгалась. Она видела меня без руководства и безе надежды, обремененную несчастиями и проступками: умереть для нее было ничто, и ее сердце ни о чем больше не стенало как о томе, что покидало дочь в таком состоянии. Справедливую имела она причину. Чего было жалеть ей на земли? Что могло здесь стоить в глазах ее бессмертного воздаяния, ожидающего ее в небесах, за ее кротость и добродетели? Что ей было делать в свете, как только оплакивать мое посрамление?

Душа чистая и непорочная, достойная супруга, и мать беспримерная, ты живешь ныне в селении славы и блаженства; ты живешь, а я преданная раскаяниям и отчаянию, лишенная на всегда твоих попечений, твоих советов, твоих нежных ласк, я умерла уже для благополучия, для спокойствия, для невинности! Я ничего более не чувствую, как твою утрату; я ничего кроме стыда моего не вижу; жизнь моя не что иное, как только мука и печаль. О мать, нежная мать моя; увы, я больше тебя мертва!

Боже мой! какой восторг заблуждает несчастную, и заставляет забывать, на что я решилась? Перед кем я проливаю мои слезы и стенания? Перед тем жестоким, который их причинил? С тем, кто творец несчастий моей жизни, я смею их оплакивать? Так, так, бесчеловечный, разделяй мучения, которые ты меня терпеть заставил. От тебя пронзила я грудь матери, стени от мук нанесенных мне тобою, и чувствуй со мной ужас отцеубийства, которого ты был виновник. Чьим глазам я смею показаться, быв столь презренна? Кому открою мою низость, в удовлетворение моих угрызений? Кто другой, кроме сообщника в моем преступлении, может так знать их? Самая несносная казнь моя быть обвиняемой только своим сердцем, и видеть, что приписывают еще добродетельным чувствованиям порочные слезы, которые нестерпимое раскаяние извлекает. Я видела, я видела с трепетом, как ядовитая скорбь отравляла последние дни огорченной моей матери и ускоряла ее смертью. Тщетно жалость ее ко мне удерживала признаться; тщетно хотела она приписывать умножение своей болезни произведшей ее причине; напрасно Клера старалась подтверждать тоже. Ничто не могло обмануть моего сердца терзаемого тоской: и к вечному мученью моему, я не истреблю до гроба ужасной мысли, что я сократила жизнь той, которой я должна своею.