Суровый юноша в суровом мире

В воспоминаниях Пилихина, как и в описаниях военной биографии Жукова, образ молодого Георгия предстает не таким, каким маршал описывает себя в своих мемуарах: трудолюбивым, спокойным юношей, интересующимся политическими вопросами. Анна, двоюродная сестра Георгия, вспоминает о нем как о драчуне с горячей головой, не любившем разглагольствовать и отвечавшем ударом на удар. В этом нет ничего удивительного. Русский крестьянин известен – и внушает страх – своей склонностью к насилию и равнодушием к человеческой жизни, то есть тем, в чем будут упрекать полководца Жукова. В статье о русском мужике, вышедшей в Берлине в 1922 году, Горький так описывает свой ужас перед русским насилием: «Я думаю, что русскому народу исключительно – так же исключительно, как англичанину чувство юмора,  – свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли… В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. […] Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне. […] Детей бьют тоже очень усердно. […] Вообще в России очень любят бить, все равно – кого. „Народная“ мудрость считает битого человека весьма ценным: „За битого двух небитых дают, да и то не берут“»^[24].

Сам Георгий описывает, что на Урюпинской ярмарке ударил палкой по голове приказчика, который избивал его. Удар оказался таким сильным, что тот потерял сознание. Решив, что убил его, Георгий сбежал и спрятался. Он только через несколько дней вернулся к дяде, который его простил. Со своей стороны, Михаил Пилихин рассказывает, что в 1912 году, в Стрелковке, Георгий слишком активно использовал успех, который имел у девушек благодаря своему умению танцевать. Жених одной из них, Мани Мельниковой, приревновав ее к Георгию, пригрозил ему револьвером. Георгий выбил оружие из руки соперника и поколотил его. Он также был сильно влюблен в некую Нюру Синельщикову. Узнав о скорой свадьбе своей красавицы, он, как безумный, бродил по улочкам Стрелковки, повторяя: «Нюрка, что ты сделала?!» Друзьям с большим трудом удалось привести его в чувство. Вся его солдатская жизнь подтвердит эту любовь к физическому противостоянию, эту склонность к внезапным вспышкам гнева. Жуков был столь же груб, сколь самоуверен, столь же импульсивен, сколь тщеславен. Русская привычка к оплеухам и кулачным ударам практиковалась на всех уровнях Советской армии. В отличие от своих коллег Жуков не избивал подчиненных. Его «специализацией» были публичное унижение и упражнения в грубой словесности, которые становились тем оскорбительнее, чем более высокий ранг занимал его визави.

Был ли Георгий Жуков тем образцовым самоучкой, столь дорогим большевистской идеологии? В своей автобиографии, написанной в 1938 году, он указал, что в Москве проучился пять месяцев на вечерних курсах, которые не окончил из-за нехватки средств. Он заявил, что сдал экзамены за четвертый класс школы только в 1920 году, для поступления на кавалерийские курсы. В 1948 году, при переводе его в Уральский военный округ, версия меняется: Жуков приписывает себе один год обучения в городе, на вечерних курсах, и сдачу экзаменов; эта же версия присутствует и в его «Воспоминаниях». Он путает даты: якобы экзамены за четвертый класс он сдавал в 1908 году, что совершенно невозможно, поскольку в Москву он приехал только в сентябре этого года. В «Воспоминаниях» он исправляет ошибку: 1908 год превращается в 1911. Первая версия, та, что появилась в 1938 году, очевидно, правильная: кто стал бы врать армейским политорганам в разгар сталинского Большого террора, когда малейшая ложь могла вызвать серьезные подозрения и почти немедленно стать основанием для начала следствия? С другой стороны, зачем Жукову было выдумывать, будто он сдавал экзамены в 1920 году, если армейским политическим органам или НКВД это легко было проверить по архивам Рязанской кавалерийской школы?

В таком случае почему он бросил вечерние курсы? Из-за отсутствия средств, написал он в 1938 году. Но его жалованье позволяло ему оплачивать учебу начиная с 1912 года. Объяснение Михаила Пилихина выглядит более правдоподобным: Георгий «стал с Александром ходить в театры, кино, по концертам». Молодой человек пользовался своей независимостью, предпочитал наслаждаться радостью и оживлением, царившими в Москве, а не сидеть над книжками, что, впрочем, не помешало ему позднее жадно и много читать. Немаловажный факт: он влюбился в Марию Малышеву, дочь своей квартирной хозяйки, девушку, стоявшую выше его на социальной лестнице, поскольку ее мать владела недвижимостью в центре Москвы. Роман был серьезным, и на лето 1914 года уже назначили свадьбу, но ветер Истории помешал Георгию Жукову реализовать его планы, бросив в первый в его жизни катаклизм.

Война!

1 августа 1914 года Германия объявила войну России. В 7 часов вечера посол Пурталес вручил соответствующую ноту российскому министру иностранных дел Сазонову в ходе не столько воинственной, сколько сентиментальной сцены, полной предчувствий грядущей катастрофы. «Я никогда не мог подумать, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях»,  – закончил свою речь немец и, в крайнем волнении, прослезившись, обнял своего визави. Возможно, в этот момент Сазонов вспомнил строки, написанные за шесть месяцев до того бывшим министром внутренних дел Петром Николаевичем Дурново, оказавшиеся пророческими:

«…В случае неудачи [в войне], возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть,  – социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна.

Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению»^[25].

С самого начала войны на Россию, вынужденную сражаться с тремя противниками: Германией, Австро-Венгрией и Турцией, вступившей в войну 29 октября,  – обрушились дурные вести. В конце сентября стало известно, что две ее армии, вступившие в Восточную Пруссию, потерпели унизительное поражение. Командующий одной из них, генерал Самсонов, застрелился; командующего другой, имевшего немецкие корни,  – Ренненкампфа – обвиняли в измене. К концу года кайзеровские войска стояли всего в 80 километрах от Варшавы. Около 1,8 миллиона русских солдат и офицеров было убито, ранено, пропало без вести и взято в плен: почти половина обученных военнослужащих, которыми страна располагала летом 1914 года… Пошли слухи о нехватке оружия, боеприпасов, о том, что раненые умирают десятками тысяч из-за отсутствия ухода и лечения. Боевой дух войск падал. В прифронтовой полосе участились грабежи. Генерал-квартирмейстер Ставки Верховного главнокомандующего Данилов сообщал руководству о резком всплеске количества случаев членовредительства и дезертирства. На улицах Москвы и Санкт-Петербурга появились первые инвалиды войны. В своих мемуарах Жуков вспоминает об этом зрелище, мало способствовавшем поддержанию воинственного духа.

Как воспринял начавшуюся войну молодой рабочий-скорняк? Его поразили два события, которые он объясняет проявлениями шовинизма. «Начало Первой мировой войны запомнилось мне погромом иностранных магазинов в Москве»^[26]. В первую очередь, громили немецкие и австрийские магазины. В городе в то время проживало 7500 немцев, в огромном большинстве – российских подданных, выходцев из прибалтийских губерний и с Поволжья. Их значение в экономической жизни намного превосходило их численность; их двуязычие часто позволяло возглавлять филиалы предприятий, пришедших на российский рынок за предшествовавшие двадцать лет. После объявления войны антинемецкие инциденты произошли в Санкт-Петербурге. Посольство Германии на Мариинской площади было разгромлено. Многие видные фигуры, вроде ориенталиста Вильгельма Вильгельмовича Струве, спешили русифицировать свои немецкие имена – последний превратился в Василия Васильевича. Сам царь приказал переименовать свою столицу, ставшую отныне Петроградом.

В Москве первые немецкие погромы прошли в октябре 1914 года. Быстрое вмешательство полиции позволило ограничить ущерб несколькими кондитерскими и булочными; 21 человек был арестован. Вторая волна насилия случилась 26 мая 1915 года. Действительно ли она была организована полицией, как о том свидетельствует Джунковский^[27], начальник Корпуса жандармов? Если их спровоцировали слухи об отравлении городской воды агентами кайзера, то истинную причину беспорядков следует искать в решении Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, открывшего широкомасштабную охоту на шпионов и приказавшего депортировать во внутренние районы страны 3,5 миллиона евреев и прибалтов, скопом заподозренных в шпионаже в пользу противника. В Москве разгромлены магазины, считающиеся немецкими. Прохожих с германской внешностью – то есть, попросту, хорошо одетых – останавливали, избивали, грабили. Толпа ругала «царицу-немку», требовала заточить ее в монастырь. Перед Кремлем раздавались призывы к свержению Николая II. Ксенофобские эксцессы, за которыми скрывалась растущая враждебность к царю и его окружению, прекратились только через четыре дня после вмешательства армии, которая убила и ранила по меньшей мере 50 погромщиков. Очевидно, последние события и имел в виду Жуков, но ошибся в датах.

Второе событие лета 1914 года, отраженное в «Воспоминаниях», касалось Георгия напрямую. Его двоюродный брат и лучший друг Саша Пилихин решил идти добровольцем на фронт и звал его с собой. «Вначале мне понравилось его предложение, но все же я решил посоветоваться с Федором Ивановичем [Колесовым] – самым авторитетным для меня человеком». Ответ рабочего, который, само собой, читает «Правду», содержит идеологическую направленность, которую маршал хотел придать рассказу о своей юности: «Мне понятно желание Александра: у него отец богатый, ему есть за что воевать. А тебе, дураку, за что воевать? Уж не за то ли, что твоего отца выгнали из Москвы, не за то ли, что твоя мать с голоду пухнет?.. Вернешься калекой – никому не будешь нужен»^[28]. В этом эпизоде присутствует все, что высокопоставленный советский военачальник должен был сказать о той войне: ленинское определение ее характера как империалистической, не высказанный открыто, но подразумевающийся лозунг «У пролетариев нет отечества», легенды о политически активном отце, якобы высланном из Москвы в 1905 году, и о крайней бедности семьи. Как мать могла умирать с голоду, если сын зарабатывал по 25 рублей в месяц? Когда маршал писал эти строки, данное противоречие не бросилось ему в глаза. А они могли быть написаны только им или Миркиной, поскольку в не правленном цензурой варианте «Воспоминаний» Колесову приписываются те же самые слова. «Эти слова меня убедили, и я сказал Саше, что на войну не пойду. Обругав меня, он вечером бежал из дому на фронт, а через два месяца его привезли в Москву тяжело раненным^[29].

Вот так Георгий, просвещенный марксистско-ленинским учением, преподаваемым ему рабочим Колесовым, избежал идеологической ловушки, расставленной ему двоюродным братом, этим мелкобуржуазным шовинистом, спешившим защищать свои классовые интересы. Вполне возможно, что этот Колесов действительно был большевиком. К 1914 году ленинская партия установила свой контроль над крупнейшими московскими профсоюзами, а «Правда» выходила тиражом в 40 000. Но, чтобы услышать аргументы Колесова, чтобы отказаться от предложения Саши – друга и двоюродного брата, Георгий должен был иметь по-настоящему развитое политическое сознание. Интересовался ли он политикой в 18 лет? Никаких подтверждений этому не имеется. В своих «Воспоминаниях» он утверждает противоположное: «В то время я слабо разбирался в политических вопросах»^[30]. Во всех местах, где говорится о политике, чувствуется фальшь. В действительности, как признаёт Жуков, «скорняки отличались тогда своей аполитичностью. […] Мастер-скорняк жил своими интересами, у каждого был свой мирок»^[31]. У нас нет никаких оснований думать, будто Георгий Жуков отличался в этом от своих коллег и что его отказ пойти на фронт добровольцем в 1914 году имел под собой политические мотивы, поскольку у нас нет абсолютно никаких подтверждений того, что он в то время проявлял хоть какой-то интерес к политике или военному делу либо был движим интернационалистскими побуждениями. Логичнее предположить, что он сохранил ту огромную настороженность к войне и армии, что существовала у мужика. Летом 1914-го в России было немало бурных проявлений патриотизма, но лишь со стороны образованных слоев в крупных городах. В деревнях же, напротив, были равнодушие, непонимание и фатализм. Д. Оскин, один из редких летописцев этой войны, описывавший ее с крестьянской точки зрения, передает, что семейные мужики приходили на призывные пункты в полной депрессии, остальные были мрачными и молчаливыми. Эти подавленные люди подняли бунты, разгромив в тридцати одном округе сотни складов спиртного, закрытых по распоряжению правительства. Под воздействием алкоголя они штурмовали вокзалы, магазины и даже частные дома. В докладе министра иностранных дел указывается, что по дороге на фронт солдатами было убито 225 человек, в том числе 60 полицейских. Брошенный режимом клич «За веру, царя и Отечество!» не вызывал трепета в душе молодого скорняка, который продолжал вести жизнь простую, но уже лучшую, чем жизнь его родителей.