3

И вот сегодня все было кончено. Так и не успев начаться. Макс Бём так никогда и не узнает, почему исчезли его аисты. А я тем более. Поскольку его смерть ставила точку в его расследовании. Я собирался вернуть деньги ассоциации и вновь засесть за книги. Моя карьера путешественника завершилась молниеносно. Меня не удивило, что она имела такой неудачный конец. Ведь, что греха таить, я был всего лишь праздным студентом. Так с чего бы мне вдруг превращаться в отпетого авантюриста?

Однако я все еще ждал. Сидел в больнице и ждал. Ждал инспектора полиции и результатов вскрытия. Разумеется, произвели вскрытие. Дежурный врач приступил к нему немедленно, как только получил разрешение полиции – ведь, судя по всему, родственников у Макса Бёма не было. Что же случилось со стариной Максом? Сердечный приступ? Или на него напали аисты? На все эти вопросы требовалось ответить, и поэтому сейчас медики кромсали тело Бёма.

– Вы Луи Антиош?

Погруженный в раздумья, я не заметил, как подошел какой-то человек и сел рядом со мной. У него был спокойный голос и такой же спокойный вид. Удлиненное лицо с правильными чертами, только надо лбом – непокорный вихор. Парень смотрел на меня мечтательными глазами, еще немного сонными. Он не успел побриться, что, судя по всему, случалось с ним крайне редко. На нем были отлично сшитые легкие полотняные брюки и нежно-голубая рубашка фирмы «Лакост». Мы с ним были одеты почти одинаково, только моя рубашка была черной, и на ней вместо лакостовского крокодила красовался череп. Я ответил: «Да. А вы из полиции?» Он кивнул и сложил руки, словно собираясь молиться:

– Инспектор Дюма. Дежурил сегодня ночью. И тут такое. Это вы его нашли?

– Да.

– В каком он был состоянии?

– Он был мертв.

Дюма пожал плечами и достал блокнот.

– При каких обстоятельствах вы его обнаружили?

Я рассказал ему, как искал Бёма весь вечер. Дюма медленно помечал что-то в блокноте. Он снова задал вопрос:

– Вы француз?

– Да. Живу в Париже.

Инспектор тщательно записал мой адрес.

– Вы давно знакомы с Максом Бёмом?

– Нет.

– Какого рода отношения вас связывали?

Я решил соврать.

– Я орнитолог-любитель. Мы с ним планировали запустить образовательную программу о птицах.

– О каких?

– Главным образом о белых аистах.

– Какая у вас специальность?

– Я только что закончил обучение.

– Какое? По орнитологии?

– Нет. По истории и философии.

– А сколько вам лет?

– Тридцать два.

Инспектор тихонько присвистнул.

– Вам здорово повезло: вы имели возможность так долго заниматься тем, что вас увлекает. Мне столько, сколько вам, а я уже тринадцать лет работаю в полиции.

– История меня вовсе не увлекает, – сурово возразил я.

Дюма уставился в стену напротив. На его губах мелькнула мечтательная улыбка.

– Уверяю вас, работа в полиции тоже не кажется мне увлекательной.

Он опять посмотрел на меня:

– Как вам кажется, когда умер Макс Бём?

– Думаю, позавчера. Семнадцатого вечером сторож видел, как Макс поднялся в гнездо, однако не видел, чтобы он оттуда спускался.

– По-вашему, отчего он умер?

– Не знаю. Может, стало плохо с сердцем. И тогда аисты начали… его клевать.

– Я видел тело до начала вскрытия. Может, вам еще есть что добавить?

– Нет.

– Вам надо будет подписать ваши показания в комиссариате, он находится в центре. Все оформят ближе к полудню. Вот адрес – Дюма вздохнул. – Эта история с гибелью Бёма наделает много шума. Он ведь был знаменитостью. Вы, наверное, знаете, что это он вернул аистов в Швейцарию. Мы здесь придаем подобным вещам большое значение.

Он помолчал, потом усмехнулся и продолжил:

– Забавная у вас рубашка… очень подходит к случаю.

Я ждал этого замечания с самого начала. Из затруднительного положения меня вывела маленькая плотная брюнетка, которая вышла в коридор. Она была в белом халате, испачканном кровью, на ее морщинистом лице пятнами рдел румянец. Эта женщина, должно быть, многое повидала, такую не проведешь. Она носила туфли на высоком каблуке, и при каждом ее шаге раздавался громкий стук, что казалось очень странным в этом ватном царстве тишины. Она подошла к нам. От нее сильно пахло табаком.

– Вы здесь по поводу Бёма? – спросила она хриплым голосом.

Мы встали. Дюма представил нас:

– Это Луи Антиош, студент, друг Макса Бёма. – В голосе инспектора я услышал иронические нотки. – Именно он обнаружил тело сегодня ночью. А я инспектор Дюма, федеральная полиция.

– Катрин Варель, кардиохирург. Вскрытие затянулось, – произнесла она, вытирая лоб, покрытый капельками пота. – Случай оказался более сложный, чем предполагалось. В первую очередь из-за ран. Отверстия от ударов клювами, довольно глубокие. Кажется, его нашли в гнезде аистов. Что же он там делал, боже ты мой?

– Макс Бём был орнитологом, – пояснил Дюма довольно холодно, – странно, что вы этого не знаете. Он был очень знаменит. Он охранял аистов на территории Швейцарии.

– Ах, вот оно что… – протянула женщина с сомнением.

Она достала пачку коричневых сигарет и закурила. Я заметил, что в помещении висит табличка, запрещающая курить, и понял, что эта женщина – не швейцарка. Она выпустила длинную струю дыма и вновь заговорила:

– Вернемся к вскрытию. Несмотря на многочисленные раны – их описание вы получите сегодня утром, – ясно, что этот человек умер от сердечного приступа, вечером семнадцатого августа, примерно в восемь часов. – Она повернулась ко мне. – Если бы вы его не нашли, запах вскоре встревожил бы посетителей. Но кое-что мне кажется особенно странным. Вы знали, что Бём перенес трансплантацию сердца?

Дюма вопросительно взглянул на меня. Доктор Варель продолжала:

– Когда мои коллеги наткнулись на длинный шрам на уровне грудной клетки, они позвали меня, чтобы я следила за ходом вскрытия. Факт трансплантации не вызывает никаких сомнений: прежде всего, имеется характерный рубец от вскрытия грудной клетки, затем, обнаружены чрезмерные сужения полости перикарда, что свидетельствует о хирургическом вмешательстве. Кроме того, я отчетливо разглядела следы швов на аорте, легочной артерии, левом и правом предсердиях, – их наложили при трансплантации нерассасывающимися нитями.

Доктор Варель снова выдохнула облако дыма.

– Операция явно была сделана довольно давно, – продолжала она, – но новый орган прекрасно прижился, обычно мы обнаруживаем на пересаженном сердце множество белесых шрамов, образующихся на месте отторжения тканей, – иными словами, на месте некроза мышечных клеток. Можно сказать, случай Бёма очень интересный. И судя по тому, что я увидела, парень, сделавший ему операцию, был мастер своего дела. Впрочем, я уже навела справки: ни у кого из наших врачей Макс Бём не наблюдался. Вот вам, господа, маленький секрет, который следовало бы раскрыть. Со своей стороны я тоже проведу расследование. А что касается причины смерти, то в ней нет ничего необычного. Банальный инфаркт миокарда, случившийся примерно пятьдесят часов назад. Еще бы, туда было не так просто забраться. Бём умер без мучений, если это может вас утешить.

– Что вы хотите сказать? – спросил я.

Варель выпустила мощную струю никотина в стерильное пространство.

– Трансплантированное сердце не связано с нервными окончаниями. Поэтому никакой особой боли при сердечном приступе не бывает. Макс Бём не почувствовал, что умирает. Вот так-то, господа. – Она повернулась ко мне. – Вы займетесь организацией похорон?

Я на секунду заколебался.

– К сожалению, мне предстоит отправиться в путешествие… – пробормотал я.

– Ладно, – ответила она. – Потом разберемся. Свидетельство о смерти будет готово утром. – Она обратилась к Дюма: – Я могу поговорить с вами еще минуту?

Инспектор и врач попрощались со мной. Дюма добавил:

– Не забудьте около полудня зайти подписать ваши показания.

Потом они ушли в глубь коридора, он со своим удивительно спокойным видом, она на своих грохочущих каблуках. Однако сквозь их стук я все же расслышал, как женщина негромко сказала: «Знаете, тут есть одна проблема…»

4

Снаружи уже занималась заря, сонные улицы освещались ее тусклым светом, и тени предметов отливали металлом. Я ехал по Монтрё, не обращая внимания на сигналы светофоров и направляясь прямиком к жилищу Бёма. Не знаю почему, но перспектива следствия по делу о смерти орнитолога пугала меня. Я собирался уничтожить все касающиеся меня документы и втихомолку вернуть деньги в ассоциацию, не посвящая в это полицию. Нет следов – нет и следствия.

Из осторожности я оставил машину в сотне метров от шале. Сначала проверил, нет ли фиксатора на дверном замке, потом вернулся к машине и нашел в сумке карточку-закладку из гибкого пластика. Просунул ее в щель между дверью и наличником и терзал замок до тех пор, пока мне не удалось поддеть язычок замка. Наконец, я смог бесшумно отворить дверь, слегка надавив на нее плечом. И вот я очутился в доме покойного господина Бёма. В полумраке его жилище казалось еще более тесным и душным, чем раньше. Теперь это был дом мертвеца.

Я спустился в кабинет, расположенный в подвальном этаже. Мне не составило труда найти папку с надписью «Луи Антиош» – она лежала на виду. В ней была выписка о переводе денег на мой банковский счет, квитанция на авиабилеты, договор о бронировании номеров в гостиницах. Я прочел также записи, сделанные со слов Нелли Бреслер:

«Луи Антиош. Тридцать два года. Усыновлен Бреслерами в возрасте десяти лет. Умный, яркий, восприимчивый. При этом склонен к безделью и отличается легкомыслием. Требует особого подхода. До сих пор наблюдаются последствия перенесенного несчастья. Частичная амнезия».

Выходит, после стольких лет Бреслеры продолжали считать меня человеком с травмированной психикой. Я перевернул страницу. Дальше ничего не было. Нелли не сообщила никаких подробностей трагедии, произошедшей со мной в детстве. Тем лучше. Я забрал папку и продолжил поиски. В глубине одного из ящиков я обнаружил папку с надписью «Аисты», очень похожую на ту, которую подготовил для меня Макс в день нашей первой встречи; там были сведения о тех, с кем мне предстояло связаться, и другая полезная информация. Эту папку я тоже прихватил с собой.

Пора было уходить. Однако мной овладело необъяснимое любопытство, и я продолжил наугад рыться в документах. В облупленном железном шкафу высотой в человеческий рост я обнаружил тысячи карточек с записями о птицах. Они стояли плотными рядами, а их края пестрели разноцветными полосками. Бём объяснил мне смысл этих обозначений. Всем сведениям о птице, всем событиям в ее жизни соответствовала пометка определенного цвета: красный – самка, синий – самец, зеленый – перелетная, розовый – поражение электротоком, желтый – болезнь, черный – смерть… Таким образом, Бёму довольно было одного взгляда, чтобы без труда найти интересовавшие его в данный момент карточки.

Внезапно меня осенило: я просмотрел список пропавших аистов, потом отыскал карточки нескольких из них в шкафу. Бём делал записи каким-то непонятным шифром. Единственное, что я смог разобрать, – это что все исчезнувшие птицы были взрослыми особями, в возрасте семи и более лет. Карточки тоже отправились в мою сумку. Я тащил все, что попадалось под руку. Мной руководила какая-то непреодолимая сила, и я перерыл весь кабинет вдоль и поперек. Теперь мне не терпелось отыскать медицинскую карту Бёма. «Бём – классический случай из учебника», – заявила доктор Варель. Где ему сделали эту операцию? Кто ее сделал? Я ничего не нашел.

С досады я сунулся в крохотную комнатенку, смежную с кабинетом. Макс Бём держал здесь свои принадлежности, в том числе и для кольцевания птиц. Над планом работы разместились несколько биноклей, светофильтры и сотни разных колечек из всевозможных материалов. Мне попались на глаза хирургические инструменты, шприцы для подкожных впрыскиваний, бинты, шины, антисептические препараты. Макс Бём иногда охотно разыгрывал из себя ветеринара-любителя. Чем дольше я искал, тем больше жизнь этого пожилого человека представлялась мне одинокой, полностью посвященной каким-то странным увлечениям. В конце концов, я расставил все, как было, и поднялся на первый этаж.

Я ненадолго зашел сначала в большую комнату, затем в гостиную и кухню. Здесь повсюду стояли только швейцарские безделушки да валялись какие-то никому не нужные бумаги и газеты. Я поднялся на второй этаж. Здесь располагались три спальни. Та, в которой я ночевал, когда приезжал сюда в первый раз, выглядела все так же безлико: небольшая кровать, какая-то нелепая мебель. В спальне Бёма пахло плесенью и грустью. Поблекшие краски и неуютная обстановка. Я устроил обыск в шкафу, секретере, ящиках комодов. Везде было практически пусто. Я заглянул под кровать, под ковер. Отклеил уголки обоев. Ничего. Разве только несколько выцветших фотографий на пожелтевшей бумаге на дне платяного шкафа. С минуту я разглядывал снимки. Маленькая женщина с неясными чертами лица, хрупкая фигурка на фоне тропических пейзажей. Несомненно, госпожа Бём. На самых последних фотографиях – в блекловатых цветах семидесятых – она выглядела лет на сорок. Я прошел в третью спальню. Там тоже царила атмосфера запустения – только и всего. Я снова спустился вниз, собирая пыль, так и липшую к моей одежде.

За окнами вовсю светало. Паутина золотистых лучей мягко ложилась на спинки стульев и кресел и на края возвышений пола, неизвестно зачем устроенных в разных концах комнаты. Я присел на одно из них. В этом доме явно многого не хватало: медицинской карты Бёма (у больного с пересаженным сердцем должна храниться целая куча рецептов, томограмм, электрокардиограмм и т. п.), обычных сувениров путешественника – африканских безделушек, восточных ковров, охотничьих трофеев; не заметил я и следов его прежней профессии – ни пенсионных документов, ни выписок с банковского счета, ни налоговых квитанций. Именно так и поступил бы человек, если бы он хотел поставить жирный крест на своем прошлом. И все же где-то здесь непременно должен быть тайник.

Я взглянул на часы: семь пятнадцать. Если начнется следствие, сюда вот-вот заявится полиция, хотя бы для того, чтобы опечатать дом. Я с сожалением поднялся и направился к выходу. Открыл дверь и внезапно вспомнил о многочисленных возвышениях пола. Ведь эти широкие ступени представляли собой идеальный тайник. Я вернулся туда, где сидел, и принялся простукивать боковые стороны возвышений. Они издавали пустой звук. Я спустился в подвал, в маленькую рабочую комнатушку, схватил первые попавшиеся инструменты и тут же снова поднялся на первый этаж. За двадцать минут я вскрыл все семь возвышений в гостиной Бёма, стараясь ничего не сломать. У меня в руках оказались три больших конверта из плотной вощеной бумаги, запечатанные, покрытые пылью и неподписанные.

Я сел в машину и покатил в сторону холмов, нависавших над Монтрё: мне хотелось найти уединенное место. Проехав около десяти километров, я повернул на пустынную дорогу и остановился в лесу, еще мокром от росы. Дрожащими руками я вскрыл первый конверт.

В нем была медицинская карта Ирен Бём, в девичестве Ирен Фогель, родившейся в 1942 году в Женеве. Скончалась она в августе 1977 года в госпитале Бельвю в Лозанне от обширной раковой опухоли. В папке лежали только результаты рентгенографических и других исследований, несколько рецептов и в самом конце – свидетельство о смерти, телеграмма на имя Макса Бёма да письмо с соболезнованиями от доктора Лирбаума, лечащего врача Ирен. Я взглянул на конверт. На нем значился адрес, по которому проживал Макс Бём в 1977 году: дом 66, улица Бокассы, Банги, Центральная Африка. Мое сердце бешено заколотилось. Последним местом пребывания Бёма в Африке была Центрально-африканская империя. Место, печально известное безумными выходками ее тирана – императора Бокассы. Кусок непроходимых джунглей, знойных и влажных, затерявшийся где-то в самом сердце Африки – затерявшийся в моем далеком прошлом.

Опустив стекло, я глотнул свежего воздуха, потом продолжил изучать содержимое конверта. Наткнулся на фотографии хрупкой супруги Макса, а также на другие снимки, где Макс был изображен с подростком лет тринадцати. Их сходство просто поражало: мальчик был таким же плотным, с такими же коротко стриженными светлыми волосами, с темными глазами и мускулистой шеей сильного зверя. Однако в его мечтательном взгляде таилось легкомыслие, совершенно не вязавшееся с непреклонностью Бёма. Снимки явно относились к тому же периоду – к семидесятым годам. Семья в сборе: отец, мать, сын. Вот только зачем Бёму понадобилось прятать такие обычные фотографии в тайнике под полом? И где сейчас его сын?

Во втором конверте был только рентгеновский снимок грудной клетки, без даты, без имени, без описания. Не вызывало сомнений только то, что на размытой картинке явно просматривались очертания сердца. Ив самом его центре выделялось маленькое белесое пятно с четкими контурами: трудно сказать, был ли это дефект пленки или какой-то плотный светлый шарик внутри сердечной мышцы. Я вспомнил о трансплантации. Передо мной, несомненно, было изображение одного из двух сердец швейцарца. Первого или второго? Я аккуратно спрятал листок в конверт.