11

На обратном пути в Сливен все молчали. Марин сообщил нам еще кое-какие подробности: после того, как цыгане нашли тело, они уведомили об этом Милана Джурича, врача-цыгана, который навещал своих пациентов в пригороде Сливена. Доктор Джурич попросил предоставить ему помещение в больнице, чтобы он мог произвести вскрытие. Ему отказали. Для цыгана места не нашлось. Даже для мертвого. Повозка покатила к диспансеру. Снова отказ. В конце концов процессия отправилась в полуразрушенную гимназию, где учились цыганские дети. Там-то, в пропахшем потом спортзале, под баскетбольной корзиной Джурич и произвел вскрытие. И обнаружил, что сердце исчезло. Доктор составил подробный отчет и проинформировал полицию, но она вскоре закрыла дело. Никто из цыган не удивился такому равнодушию. Они к этому привыкли. Больше всего старого цыгана волновал вопрос, кто убил его зятя. В тот день, когда он узнает имена убийц, солнце блеснет на лезвиях цыганских ножей.

Когда мы уезжали, случилось нечто удивительное. Ко мне подошла Мариана и сунула мне в руки тетрадь в потрескавшейся обложке. Цыганка ничего не объяснила, но стоило мне только заглянуть под обложку, как я понял: это был дневник Райко. Сюда он записывал свои наблюдения, свои теории – все, что имело отношение к аистам. Я тут же убрал тетрадь в перчаточный ящик автомобиля.

К полудню мы добрались до Сливена, промышленного города, похожего на множество других. Обычные дома, обычные стройки, обычное уныние. Даже воздух был пропитан этой заурядностью, она летала по улицам, словно цементная пыль, покрывая фасады и лица. Марсель собирался встретиться с Маркусом Лазаревичем, важной персоной в цыганском сообществе. Мы договорились позавтракать с ним, и, несмотря на трагическое известие, отменить мероприятие не представлялось возможным.

Нам не хотелось ни есть, ни сидеть за столом. Маркус Лазаревич оказался фатоватым господином ростом под два метра, с очень смуглым лицом. Он носил часы на золотой цепочке и еще одну толстую цепь, тоже золотую. Блистательный образец преуспевающего цыгана, занимающегося темными делами и ворочающего миллионами левов. Лукавый человек на бархатной подкладке лицемерия.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал он по-английски, покуривая длинную сигарету с золотым фильтром, – я был опечален смертью Райко. Но мы с этим никогда не покончим. Вечная жестокость, вечные грязные истории.

– Вы полагаете, – вступил я в разговор, – что тут дело в сведении счетов между цыганами?

– Я этого не говорил. Возможно, преступление совершили болгары. Однако у цыган до сих пор существует закон кровной мести, они не забывают старых обид. То чей-нибудь дом подожгут, то вытащат на свет божий чье-то мерзкое прошлое. Я знаю, что говорю: я и сам – цыган.

– Господи, как ты можешь такое говорить, – произнес Марсель. – Разве ты не знаешь, как погиб Райко?

– Вот именно, Марсель, – ответил Лазаревич и стряхнул маленький кусочек серого пепла. – Болгарского хулигана обнаружили бы где-нибудь на улице с ножом в боку. И все. С цыганом все по-другому. Непременно нужно, чтобы его нашли в чаще леса, чтобы у него было вырвано сердце. В наших странах, где так сильны предрассудки и многие продолжают верить в колдовство, подобная смерть может внести опасное беспокойство в умы людей.

– Но Райко не был хулиганом, – возразил Марсель.

Принесли «свежие салаты» – сырые овощи, посыпанные тертой брынзой. Никто к ним даже не притронулся. Мы сидели в большом пустом зале с темной обивкой на стенах; столы сверкали белыми скатертями, но на них не было ничего, даже приборов. Люстры из поддельного хрусталя грустно свисали с потолка, едва отражая солнечный свет и отбрасывая тусклые блики. Казалось, все готово к пиру, которого никогда не будет. Маркус продолжал:

– Возле тела не найдено никаких следов, никаких улик. Точно установлено только то, что сердце похищено. Местные газеты вволю посудачили об этом деле. Наплели бог весть что. Тут тебе и колдовство, и ведьмы. И кое-что похуже. – Маркус раздавил сигарету в пепельнице и взглянул Марселю прямо в глаза. – Ты ведь догадываешься, что я имею в виду?

Я не понял, на что он намекает. Сделав отступление по-французски, Марсель объяснил мне, что многие издавна считают цыган людоедами.

– Это всего лишь выдумки наших предков, – сказал Марсель. – Поверья, связанные с людоедом – пожирателем детей, впоследствии перенесенные на цыган. Однако исчезновение сердца Райко наверняка до смерти напугало обывателей.

Я взглянул на Маркуса. Его мощная фигура оставалась неподвижной. Он курил очередную сигарету.

– Долгие годы, – заговорил он, – я борюсь за то, чтобы улучшить образ нашего народа в глазах других людей. И вот мы снова скатываемся в Средневековье! Впрочем, тут все виноваты. Поймите меня правильно, мсье Антиош. Это вовсе не цинизм. Просто я думаю о будущем. – Он положил на белую скатерть руки, цепкие, как щупальца осьминога. – Я борюсь за улучшение условий нашей жизни, за наше право иметь работу.

В сливенском округе Маркус Лазаревич был заметной политической фигурой. Цыгане выдвинули его «своим кандидатом», и это давало ему изрядную власть. Марсель поведал мне, как Лазаревич в прекрасном двубортном костюме ходил по цыганским кварталам, брезгливо поводя плечами, а за ним бежала толпа чумазых огольцов, радостно хватаясь засаленными ручонками за дорогую ткань. Я представил себе, как его передергивает при виде своих потенциальных избирателей, грязных и вонючих. Между тем, несмотря на отвращение, Маркус вынужден был угождать цыганам, расплачиваясь за свои политические амбиции. Смерть Райко стала увесистым булыжником, влетевшим в его огород. Лазаревич обрисовал ситуацию по-своему:

– Эта смерть свела на нет результаты наших усилий, особенно в социальной сфере. Например, при поддержке одной гуманитарной организации я создал в гетто центры медицинской помощи.

– Какой организации? – спросил я с волнением.

– «Единый мир». – Маркус произнес название по-французски, потом повторил его по-английски. – Only World.

«Единый мир». За несколько дней я слышал это название уже от нескольких человек, находящихся в сотнях километрах друг от друга. Маркус продолжал:

– Потом эти молодые врачи уехали. Срочная командировка – так они объяснили свой отъезд. Однако не удивлюсь, если им просто осточертели наши бесконечные стычки, наше нежелание приспосабливаться, наше презрительное отношение ко всем, кто не принадлежит к нашему народу. Считаю, что смерть Райко переполнила чашу их терпения.

– Врачи уехали из Болгарии сразу после гибели Райко?

– Не совсем. Они уехали в июле.

– В чем заключалась их работа?

– Они лечили больных, проводили вакцинацию детей, раздавали лекарства. У них имелась небольшая лаборатория, чтобы делать анализы, и кое-какое оборудование для несложных хирургических операций. «Единый мир» – очень богатая организация. – Маркус поднял указательный палец, как бы подчеркивая, что уж он-то знает в этом толк.

Маркус заплатил по счету и напомнил нам о неудавшемся государственном перевороте, случившемся в Москве десять дней назад. Он искренне полагал, что все происходящее укладывается в рамки единой политической программы и каждое событие играет в ней свою роль. Нищета цыган, убийство Райко, упадок социалистической системы составляли, на его взгляд, единую логическую цепь, завершающуюся, разумеется, его избранием на высокий политический пост.

В заключение на крыльце ресторана он пощупал подкладку моего пиджака, потом спросил, сколько стоит «Фольксваген» в долларах. Я ему назвал какую-то невообразимую сумму – только ради того, чтобы вывести его из равновесия. За все время нашей встречи он впервые недовольно поморщился. Я захлопнул дверцу. Он помахал нам рукой на прощание, потом наклонился всем своим мощным телом к моему стеклу и спросил: «Только я что-то не понял. Сейчас-то вы зачем в Болгарию приехали?» Включив зажигание, я в двух словах рассказал ему о проблемах с аистами. «Ах, вот оно что!» – снисходительно протянул он с американским акцентом. Я резко тронулся с места.

12

К шести вечера мы вернулись в Софию. Я тут же позвонил доктору Милану Джуричу. Он уехал на консультацию в Пловдив и собирался вернуться на следующий день. Его жена немного говорила по-английски. Я представился и предупредил, что зайду к ним завтра вечером. И добавил, что для меня необычайно важно встретиться с Миланом Джуричем. После недолгих колебаний его жена дала мне адрес и объяснила, как до них лучше добраться. Я положил трубку и решил посмотреть, куда мне предстоит отправиться дальше. Следующим пунктом был Стамбул.

В конверте, подготовленном Максом Бёмом, лежал билет на поезд «София – Стамбул» и прилагалось расписание. Поезд в Турцию отправлялся каждый вечер, около одиннадцати часов. Швейцарец все предусмотрел. Несколько минут я размышлял об этом необычном человеке. А ведь я знал одну особу, которая могла мне о нем рассказать: Нелли Бреслер. В конце концов, ведь именно она направила меня к нему. Я снял трубку и набрал номер моей приемной матери во Франции.

Меня соединили только с десятой попытки. Я услышал далекий сигнал, а потом резкий голос Нелли, еще более далекий:

– Алло!

– Это Луи, – произнес я холодно.

– Луи? Луи, мой мальчик, где вы сейчас?

Я тут же узнал ее слащавый, притворно дружелюбный тон и почувствовал, что мои нервы натягиваются, как струны.

– В Болгарии.

– В Болгарии? Что вы там делаете?

– Работаю на Макса Бёма.

– Бедный Макс. Я недавно узнала. Не думала, что вы уже уехали…

– Бём заплатил мне за одну работу. Я верен своим обязательствам перед ним. Даже если его уже нет.

– Вы могли бы нас предупредить.

– Нет, Нелли, это ты должна была меня предупредить. – Я обращался к ней на «ты», а она изо всех сил старалась мне «выкать». – Кем был Макс Бём? Что тебе известно о работе, которую он собирался мне предложить?

– Луи, дорогой, ваш тон меня пугает. Макс Бём был обычным орнитологом. Ты же знаешь, Жорж тоже этим интересуется. Макс был очень милым человеком. Кроме того, он много путешествовал. Мы бывали в одних и тех же странах, и…

– Например, в Центральной Африке?

Нелли помолчала, потом ответила немного тише:

– Ну да, например, в Центральной Африке…

– Что тебе известно о поручении, которое он хотел мне дать?

– Ничего или почти ничего. В мае этого года Макс написал нам, что ищет какого-нибудь студента для короткой командировки за границу. Мы, естественно, сразу подумали о вас.

– Ты знала, что речь идет об аистах?

– Насколько я могу припомнить, именно так.

– Ты знала, что эта поездка связана с риском?

– С риском? Господи, конечно, нет…

Я зашел с другого конца:

– Что тебе известно о Максе Бёме, о его сыне, о его прошлом?

– Ничего. Макс был очень нелюдимым.

– Он говорил тебе о своей жене?

В трубке сильно затрещало.

– Очень мало, – глухо ответила Нелли.

– И он никогда не вспоминал о сыне?

– О сыне? Я даже не знала, что у него был сын. Я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете, Луи…

В трубке снова ужасно захрипело. Я проорал:

– Последний вопрос, Нелли. Ты знала, что Максу Бёму когда-то сделали пересадку сердца?

– Нет! – Голос Нелли дрожал. – Я только знала, что у него больное сердце. Он ведь скончался от инфаркта? Луи, вам нет смысла продолжать путешествие. Все кончено…

– Нет, Нелли. Наоборот, все только начинается. Я позвоню тебе позже.

– Луи, мой мальчик, когда вы вернетесь?

На линии опять начались сильные помехи.

– Не знаю, Нелли. Поцелуй Жоржа. Береги себя.

И повесил трубку. Я был совершенно расстроен, как всякий раз после разговора с приемной матерью. Нелли ничего не известно. В самом деле, Бреслеры достаточно богатые люди, чтобы позволить себе роскошь не лгать.

Было восемь часов. Я быстро сочинил факс Эрве Дюма, упомянув в нем о сегодняшних ужасных открытиях. В заключение я пообещал инспектору, что теперь сам тоже займусь расследованием прошлого Макса Бёма.

Сегодня вечером Марсель решил сводить нас с Йетой в ресторан. Идея довольно странная, учитывая то, что произошло с нами в этот день. Однако Минаус предпочитал контрасты – и заявил, что нам необходимо расслабиться.

Ресторан находился на Русском бульваре. Марсель с видом церемониймейстера спросил у затянутого в грязный белый смокинг метрдотеля, можно ли нам расположиться на террасе. Тот ответил утвердительно и указал нам на лестницу. Терраса находилась на втором этаже.

Она представляла собой узкий длинный зал с открытыми окнами, выходящими на широкий бульвар. До нас долетали запахи, которые не на шутку меня встревожили: пахло подгорелым мясом, сосисками, копченым салом. Мы уселись за столик. Я оглядел зал: панели под дерево, коричневая обивка, медные люстры. Тихонько переговаривающиеся между собой семейные пары. Только из одного уголка доносились громкие звуки: это были болгары, перебравшие ракии, местной водки. Я принялся изучать меню на английском языке, а Марсель тем временем назидательным тоном объяснял Йете, что ей следовало выбрать. Он сидел спокойно, такой длиннобородый, с лысым яйцевидным черепом. Она сидела слишком прямо, испуганно поглядывая по сторонам. Ее звериная мордочка настороженно выглядывала из седеющей шевелюры. Для меня было совершенно непостижимо, что могло связывать два этих странных существа. Со вчерашнего вечера цыганка не произнесла ни единого слова.

Подошел официант. И тут же возникли проблемы. «Салаты из свежих овощей» закончились. Икра из баклажанов – тоже. Не осталось даже «туркии» – блюда, приготовленного в основном из овощей. То же самое и с рыбой. Моему терпению пришел конец, и я спросил у официанта, что вообще осталось у них на кухне. «Только мясо», – ответил он по-болгарски с противной улыбкой. Я покорно согласился на гарнир из зеленой фасоли и картофеля, подчеркнув при этом, что мясо мне приносить не нужно. Марсель пожурил меня за отсутствие аппетита, пустившись в подробные рассуждения на физиологические темы.