Цитаты из книги «Дневник незнакомца»

Вот бы переучиться и вместо «какое это маленькое» говорить «как это далеко», и верить в то, что говорим, догадываясь, что расстояние, которое мы не ощущаем, на самом деле существует. Когда мы берем что-то в руку, то предмет, который мы берем, и наша рука, этот предмет берущая, отделены от нашей мысли и нашего взгляда неизмеримым расстоянием. Мы могли бы придумать какую-нибудь особую меру, которая позволила бы нам если не увидеть невидимое, то хотя бы не относить его к иному миру.

Иными словами, материя, из которой мы сделаны, гораздо дальше от нас, чем любая видимая глазу галактика. Она невидима для наших глаз. Слишком далека (слишком близка). Она подчиняется закону удаления, понять который мы не в состоянии.

Единственная выгода от этой системы – что в ней теряется много неприятных воспоминаний. Такое ощущение, что память их не хранит. Зато хранит всякие пустяки – подобно тому, как пожар щадит иногда только тюлевую занавеску. Эти воспоминания она ни в грош не ставит, не рассовывает их по сундукам и легко с ними расстается. Она не подозревает, что их-то я и люблю больше всего, они освежают мне сердце.

Именно благодаря феномену памяти мы присутствуем при соитии времени и пространства. От этого соития рождается ложная перспектива, создающая иллюзии, которые вынуждают нас двигаться в определенном направлении, – в то время как движение в противоположном направлении возможно только благодаря памяти.

Сон уничтожает эти иллюзии и показывает нам, как выглядел бы мир, если бы с нас сняли шоры: тогда мы бы наконец поняли, что наша человеческая свобода – не более чем свобода рабочей лошади.

Память пренебрегает нашими правилами. Живые и мертвые действуют сообща на импровизированной сцене под роковым потоком света. Память ничем не связана. Она сочиняет. Совмещает. Перетасовывает. Она показывает нам спектакль, правдивость которого превосходит реализм, являющийся лишь плоским копированием нашей ограниченности. Память делает нас безграничными, ломает хронологию.

Монтень, называющий философию «вычурной поэзией», прав, когда утверждает, что Платон – «невнятный поэт» и что если он торжествует над смешным, определяя человека как «двуногое животное, лишенное перьев», то одновременно заявляет: «Природа – не что иное, как загадочная поэзия».

Возможно, что наука, добравшаяся, в нашем представлении, до сути вещей, будет восприниматься как сказка, и Эйнштейн окажется таким же выдумщиком, как Декарт, Эрасистрат или Эмпедокл.

Он заметил, что я совершаю акробатические трюки, пытаясь ломать и разнообразить мою линию, и что акробатом меня называют справедливо.

Если бы вдруг материализовалось представление каждого из наших сотрапезников о том, что мы собой представляем внутри себя, нам пришлось бы спасаться бегством. Спасает нас только неведенье.