Цитаты из книги «Фатальные стратегии»

Вселенная не диалектична – она обречена на крайности, а не на равновесие. Обречена на радикальный антагонизм, а не на примирение и синтез. Таков же и принцип Зла, и выражается он в злом духе объекта, в экстатической форме чистого объекта, в его победоносной стратегии относительно субъекта.

Экстаз – это специфическое качество всякого тела, обращающегося вокруг себя самого вплоть до потери смысла, благодаря чему оно начинает сиять в своей чистой и пустой форме

Именно смертоносное, но упраздненное присутствие Везувия придает мертвым улицам шарм галлюцинации – иллюзию быть здесь и теперь, накануне извержения, быть воскрешенным чудом ностальгии два тысячелетия спустя в имманентности предыдущей жизни. Немногие места производят подобное впечатление сверхъестественности (неудивительно, что Йенсен[33] и Фрейд определили здесь психологический эффект Градивы[34]). Здесь ощущается весь пыл смерти, оживляющий окаменелости и мимолетные знаки повседневности: следы от колес в камне, потертые края колодцев, окаменелая древесина приоткрытой двери, складка тоги погребенного под пеплом. Нет никакой истории (подобной той, из-за которой ценятся памятники) между этими вещами и нами: здесь они материализовались мгновенно, в самом пекле, где их застала смерть. Сущность Помпей не в монументальности и не в красоте, а в фатальной интимности вещей и в фасцинации от их мгновенности как совершенного симулякра нашей собственной смерти. Помпеи, таким образом, являются своего рода оптической иллюзией и первичной сценой:[35] то же самое головокружение на одно измерение меньше, на временное измерение, та же самая галлюцинация на одно измерение больше, на измерение транспарентности[36] мельчайших деталей, будто точное видение деревьев, погруженных живьем в глубину искусственного озера, которые вы наблюдаете, проплывая над ними. Таков ментальный эффект катастрофы – остановить вещи, прежде чем они подойдут к своему естественному концу, и поддерживать таким образом в неопределенности их появления. Недавно Помпеи заново разрушены землетрясением. Что это за катастрофа, которая свирепствует над руинами? Что это за руины, которые заново нуждается в разрушении и погребении? Садистская ирония катастрофы: она втайне ждет, что вещи, даже руины, вновь обретут свою красоту и свой смысл для того, чтобы заново их аннулировать. Она ревностно заботится о разрушении иллюзии вечности, но также заигрывает с ней, заставляя застыть вещи в вечности альтернативной. Именно это оцепенело – застывшее, это ошеломляющее присутствие полнокровной жизни в мгновенности катастрофы – то, что создало шарм Помпей. Первая катастрофа, катастрофа Везувия, удалась. С последним землетрясением есть большие проблемы. Похоже, оно подчиняется правилу удвоения событий с пародийным эффектом. Жалкое повторение грандиозной премьеры. Завершение великой судьбы жестом «Прикончить!» от ничтожного божка. Но, возможно, это повторное землетрясение имеет иной смысл: оно извещает нас о том, что теперь пора не грандиозных крушений и воскрешений, игр смерти и вечности, а мелких фрактальных событий, плавного размытия посредством постепенного соскальзывания, и нет больше никаких последствий, ибо сами следы стираются этой новой судьбой. Это вводит нас в горизонтальную эру событий без последствий, последний акт разыгрывается самой природой в свете пародии.✎✎

Баадеру, метастатическая, форма – форма смерти, которая неотступно преследует живое и заставляет его проявляться как бесполезное воплощение

А кроме того, в противовес акселерации сетей и схем, мы отыщем медлительность – не ностальгическую медлительность духа, а непреодолимую неподвижность, медленнее всего медленного: инертность и безмолвие. Инертность, непреодолимую усилием, безмолвие, непреодолимое диалогом. В этом также есть непостижимое.

Она выходит за рамки эстетической формы в экстатической форме безусловной метаморфозы.

Более истинному, чем истина, мы противопоставим более ложное, чем ложь

Везувия придает мертвым улицам шарм галлюцинации – иллюзию быть здесь и теперь, накануне извержения, быть воскрешенным чудом ностальгии два тысячелетия спустя в имманентности предыдущей жизни.

Научную фантастику всегда привлекали скорости, превышающие скорость света. Однако гораздо удивительнее был бы регистр низких скоростей, до которых мог бы опуститься свет сам по себе. Скорость света – то, что обеспечивает реальность вещей, так как именно она гарантирует своевременность улавливаемых нами образов. С заметным изменением этой скорости исчезло бы всякое правдоподобие причинной вселенной. Все вещи смешались бы во всеобщем беспорядке. Действительно, скорость света – наша система отсчета, наш бог, она стала нашим абсолютным показателем. Если свет понизится до относительных скоростей, исчезнет трансцендентность, не будет больше бога, чтобы распознать своих, вселенная погрузится в неопределенность.

Более истинному, чем истина, мы противопоставим более ложное, чем ложь. Мы не будем противопоставлять прекрасное и безобразное, мы отыщем более безобразное, чем безобразность: чудовищное.