Только после возвращения Уильяма, как раз перед Рождеством, она поняла, что прошедшие девять месяцев были сном. Она проснулась в другой жизни. Защитный ореол превратился в темный нимб. Элеонора вернулась на свое место на кухонном полу. Миссис Туше – в свое безмолвие. В течение дня они с Френсис исполняли странный, ведомый лишь им обеим, танец, старательно избегая друг друга. Если одна входила в комнату, другая тотчас ее покидала. Дети, всегда шумливые и постоянно вертевшиеся под ногами, скрывали их ухищрения от сторонних глаз. Френсис называла ее «миссис Туше», а та называла ее «Энни» – как и все остальные. Если же они случайно сталкивались, если их пальцы встречались, передавая тарелку или чашку, внутри ее разражались Эйнсвортские бури желания. Что же до Уильяма, тот пребывал в более приподнятом настроении, чем обычно. Он был полон впечатлений о своих путешествиях, об Италии, о готических замках и призрачных кардиналах, о святых мощах – например, о большом пальце Иоанна Крестителя и о множестве прочих глупостей, которые, как он полагал, ошибочно считая ее истово верующей, могли бы ее заинтересовать. Некое чувство, более сильное, чем зависть – злобность, – вскипало в душе Элизы, когда он оживленно рассказывал о своих приключениях. Он пересекал в обе стороны несколько границ, без проводников, без препятствий, по щелчку пальцев, в любое время! Но ее не интересовала кровь святого Януария. Ее интересовала только его свобода передвижения. Его свобода.
То, что Уильяма интересовала Элиза, было несомненным фактом, который она не осознавала вплоть до того вечера, когда он ворвался к ней в комнату и поцеловал. Поцелуй был долгим и странным: в нем, можно сказать, содержались события нескольких последующих лет. Не успела она и глазом моргнуть, как он прижал ее к стене и впился губами в ее рот, – и все же, ощутив его язык, она ощутила странную, но несомненную благосклонность, которую было невозможно объяснить словами. И перед ее мысленным взором невольно возник образ забавного пятнадцатилетнего подростка, медленно бежавшего через небольшое пространство подвальной сцены, чтобы деревянный меч Гилберта мог эффектнее «пронзить его насквозь». Он был не тем, кем казался. Но кто он? Она сжала его челюсть. И тут же его колени подогнулись. Она высилась над ним. Она услышала стон приятного недоумения. Она сжала посильнее – снова стон. И так она опустила его на пол, цепко удерживая рукой его голову. Теперь ее рот приник к его губам, они словно поменялись ролями. Его руки бессильно повисли, и она случайно рассекла зубами его губу. Если бы кто-нибудь в этот момент проходил мимо, ее бы приняли за вампира, сосущего кровь из своей жертвы.
Ее пригласили в гости на Пасху. Будучи молодой вдовой, у которой было мало родни, она теперь частенько получала приглашения погостить в многолюдных домах, особенно в те дни года, которые, казалось, были специально придуманы, чтобы мучить одиноких. Помимо Эйнсвортов, у нее была скучная племянница в Манчестере и сварливая тетушка в Абердине. На сей раз она спешно собрала сумку и за завтраком объявила о своих новых планах.
– Но Элиза – завтра же пасхальное воскресенье! Ты же не поедешь в Абердин сегодня ночью? Уильям, скажи ей, что об этом и думать нельзя! И дети будут скучать по тебе!
Уильям хранил молчание. Элиза положила нож и вилку рядом с тарелкой и взяла пустой конверт, в котором, как она притворилась, лежало письмо от тетушки Мод.
– Я быстро вернусь, вы даже не заметите моего отсутствия. Но мне нужно повидать старушку Мод, хотя там будет утомительно, я знаю. Я благодарю вас обоих, как обычно, за ваше гостеприимство.
Элиза не собиралась ехать в Абердин навестить тетушку Мод – это было бы просто смешно, – но здесь она не могла оставаться. Ей надо было побыть в одиночестве, подумать. В омнибусе, везшем ее обратно в Честерфилд, она достала из ридикюля книгу Уильяма «Декабрьские рассказы» и снова начала читать первый рассказ:
«Элиза была женщиной, несомненно, выдающихся талантов; и, вероятно, необузданных и беспорядочных страстей. О последних, само собой, я знал мало. В короткий период нашего союза ее поведение оставалось безупречным. Ее недостатки (возможно, я использую слишком мягкое выражение) выдавали сильный дух, не скованный осторожностью, или силу былых ограничений. Такова река, которая, ежели ее заключить в надлежащие рамки, обретает плавное течение, орошая плодородные почвы на своем пути, а ежели дать волю ее ничем не сдерживаемому неистовству, обращается в бурный поток, сеющий лишь разрушения: так было с ней, и таковым всегда будет результат, когда слишком буйное воображение и уверенность таланта побуждают их обладателя переступать границы, налагаемые обществом на своих членов».
И как могло такое случиться, что все им написанное было ерундой – за исключением того, что он написал про нее?
В последующие несколько лет, всякий раз возвращаясь в Манчестер, Уильям всегда делал тайный крюк и заезжал проведать миссис Туше в Честерфилде. Его манчестерским алиби – всегда отчасти истинным – были визиты к старинному школьному приятелю Джеймсу Кроссли, обладателю «одной из лучших библиотек в Англии». Этот Кроссли, по мнению Элизы, нес такую же ответственность за графоманию Уильяма, какую винокурни несли за пьянчуг, а сладкоежки за все еще использовавшийся труд рабов на плантациях сахарного тростника. Именно Кроссли передавал Уильяму материалы для будущих опусов: дневники Дефо с описанием старого города, отчеты о судебных процессах над ланкастерскими ведьмами[20], архитектурные планы старого Тауэра, «Ньюгейтский календарь»[21]. Он собирал старинные письма и книги с детальным описанием костюмов и доспехов, всячески возбуждая интерес Уильяма к ним, пока тот не забирал их себе. Много позже миссис Туше самым серьезным образом размышляла о том, что ее кузен был попросту обманщиком, а Джеймс Кроссли – настоящим сочинителем всех его книг, насчитывавших тысячи и тысячи слов. Но реальность была куда менее впечатляющей. Кроссли оказался крупным мужчиной, страдавшим подагрой, у кого была колоссальная коллекция книг и лишь один друг – Уильям. Он вечно обещал приехать в Лондон, но так ни разу и не выполнил своего обещания. И он также не был готов доверить ни одно из своих редких изданий почтовой карете. Вот Уильям и был вынужден частенько наведываться к Кроссли. И по пути – хотя это было ему совсем не по пути – он делал остановку в Честерфилде.
Он переписывал свои заметки набело по утрам, сидя голый в кровати, а днем устраивался напротив нее и писал. Она видела собственными глазами, какое удовольствие ему доставляла эта писанина.
Когда он обмакивал перо в чернила, на его лице играла улыбка, ему нравилось зачитывать ей вслух самые кровавые сцены и распевать с говорком кокни сочиненные им баллады. Нередко он писал по двадцать страниц в день. И всегда испытывал видимое удовлетворение каждой строкой.
Вечерами он был готов оказаться в полном распоряжении миссис Туше, но за ужином продолжал описывать свой первый «настоящий роман» в нескончаемых словесных излияниях. Его план был таков: он намеревался использовать все, что узнал о готике у миссис Рэдклифф и почерпнул у сэра Вальтера[22], и перенести в сюжет повествования о большом староанглийском доме (в качестве прототипа такого дома Кроссли предложил Какфилд-Парк, мрачное елизаветинское поместье в Сассексе). Для Уильяма новое место действия означало новую эстетику. Больше никаких монахов-злодеев и никаких итальянских дожей-интриганов. Вместо них – английские лорды и леди, разбойники с большой дороги, гробокопатели, ньюгейтские типажи и простолюдины из английской деревни разных мастей. В романе появится знаменитый разбойник Дик Турпин[23]! И цыгане! Роман будет называться «Руквуд» – по названию вымышленного поместья, фигурирующего в сюжете, – и это будет повесть о роке и убийстве со множеством персонажей, представляющих и высшее общество, и низы. Однажды он всю ночь не спал, сочиняя сцену, в которой «Дик Турпин ехал верхом из Лондона в Йорк», хотя как этот эпизод соотносился с семейной сагой, описанной им ранее, она не могла уразуметь. Ему было бессмысленно задавать рациональные вопросы. Он был без остатка поглощен своим новым замыслом, особенно «воровскими песнями», что распевали преступники и обитатели городского дна-кокни, эти песни он сочинял на «воровском жаргоне», где-то им подслушанном. Но где?
– Что значит где?
– Ну, ведь воровской жаргон везде разный, так? Говор кокни, например, отличается от шотландского. Ну и, конечно, манчестерский говор опять же ни на что не похож.
– Элиза Туше, ты несносная педантка! Какая разница?
– Разве персонажи не должны говорить правдоподобно? Чтобы мы им поверили.
– А они и говорят. Уверяю тебя, ты не бываешь в тех местах на самом дне общества, где я подслушиваю говор и жаргон самого разнообразного толка!
Она задумалась над этими словами. Иногда она размышляла по ночам. Иногда внимательно глядела на него, когда он, причмокивая, сосал ее груди, бормоча, точно сытый младенец, и думала, что его предрасположенность к такому поведению была довольно эксцентричной и не могла появиться из ниоткуда. Чем же он занимался, кого встречал ночами в тех итальянских городах? Девять месяцев – срок немалый.
– Ладно, тогда как ты их сочиняешь?
– А… Долго рассказывать. – Он постучал пальцем по книге, лежавшей на письменном столе: «Мемуары Джеймса Харди Во». Тут жаргон на каждой странице. Жуткий тип. Шокирующий. Прожженный мошенник, воришка – его трижды депортировали из страны! Но потом он вернулся в Англию, покаялся и принял католическую веру, что, без сомнения, обрадует нашу миссис Туше.
– Он искренне обратился к вере, надеюсь.
– О, к черту твою искренность! Откуда мне знать. Хотя nomen est omen[24] и все такое прочее.
– Джеймс?
– Во[25]! Уж кому как не тебе стоило бы знать это имя. Старинная мятежная семья во времена Елизаветы… как твой блаженный выпотрошенный Тичберн. Более того, один Во некогда жил в Какфилде, если не ошибаюсь. Женился на одной из дочерей Бойера.
– Приведи мне хоть один пример.
– Чего?
– Приведи мне пример воровского жаргона.
– С радостью! «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!»
Миссис Туше громко расхохоталась.
– Чудно, не правда ли? Полная чушь для добропорядочных законопослушных людей вроде нас с тобой, разумеется, но для воров всех мастей это форма тайного языка, который можно точно расшифровать. И это значит: «Не дрейфьте, парни, продолжайте воровать!»
– Очаровательно. И ты все это узнал из книги.
– Именно. Во приводит словарь воровского жаргона в самом конце, он мне очень помог, это просто кладезь. Ты находишь слово или словосочетание, смотришь в словарь и потом складываешь из этих слов и словосочетаний фразы в книге. Говорю же тебе, имея такой словарь, любой может в момент заговорить на языке обитателей самых грязных трущоб Уайтчепела[26].
Элиза была уверена, что это далеко не так. Но придержала язык за зубами. Он был все такой же легко увлекающийся, как и пятнадцатилетний мальчишка, которого она встретила в подвале, и в этом было его очарование, хотя иногда, в постели, она засовывала Уильяму в рот свернутый платок, потому что чувствовала, что ему это нравилось, а иногда просто с практической целью унять его словесный поток, когда он описывал сюжет будущего романа.
Редко так бывает, что в реальной жизни трагические и драматические ноты звучат столь же регулярно и мощно, как это было в деле Тичборна. Этот странный эпизод и впрямь можно расценивать как своего рода мощный ураган, который, внезапно разразившись на просторах общества, свалил с ног всех. Его могучие противоборствующие вихри взбаламутили всевозможные человеческие страсти; предрассудки, чувство справедливости, гнев, озлобление, героическое бескорыстие, мерзкую алчность, честолюбие, преданность, трусость, отвагу – словом, все сильные и слабые стороны человеческой натуры – всю палитру человеческих побуждений и эмоций, ярящихся и кружащихся вокруг одной огромной, меланхоличной, монструозной и таинственной Фигуры… и загадочной Фигуры.
Арабелла Кенили[27]
У Уильяма была давняя привычка вслух читать слугам газеты. Именно это и стало побудительной причиной необычной близости между Уильямом и будущей миссис Эйнсворт, и затем осталось – насколько могла судить миссис Туше – их единственным общим занятием. Романы Саре были не по зубам. От стихов ее разбирал смех. Но у нее был врожденный интерес к новостям.
Прежде, когда Уильям читал газету, Сара Уэллс обычно занималась делом – вытирала пыль или полировала мебель. Теперь же, став новой миссис Эйнсворт, она садилась в кресло у камина напротив Уильяма, в то время как миссис Туше, Фанни и Эмили складывали, заворачивали и укладывали в коробки домашний скарб. Она не шибко вникала в различия между газетами: «Таймс», «Сан» и «Морнинг пост» были для нее одно и то же. Но у нее имелись предпочтительные темы. Парламентские новости казались ей скучными. Американские новости – настолько фантастическими, как будто это были новости из Бробдингнега[28]
О проекте
О подписке