Глава 4
Дома в Махачкале

Каждый раз после долгого отсутствия, когда ты вновь посещаешь город, где родился и вырос, тебя всегда охватывает волнение. Так было и в этот раз. Мы с Лялей остановились в гостинице «Дагестан» как командированные специалисты по электронике. Эта отрасль науки тогда еще только начинала развиваться, и поэтому нам легко было изобразить ее представителей. В столице я умудрялся играть разные роли, и они почти всегда удавались мне, как у профессионального артиста, что же касается Махачкалы, то здесь выдавать себя за кого-то было опасно, так как меня здесь хорошо знали. О Ляле я и не говорю, она была, на мой взгляд, прирожденной актрисой. Паспорта у нас были в порядке, с московской пропиской (кстати сказать, первое, что сделал мой дед после нашей встречи, это прописал меня в Москве, хотя при моих судимостях это было непросто). Сейчас мне нужно было время, чтобы осмотреться, ведь я не был здесь почти три года. Да и Лялю одну я никак не мог оставить, а о том, чтобы нам вместе появиться у меня дома, не могло быть и речи. Так что, набравшись терпения, я стал потихоньку зондировать почву. Все то время, что жил в Москве, я, естественно, держал связь с домом и с некоторыми из друзей, а потому имел кое-какие представления о реальном положении дел. Но одно дело знать из писем, а другое – увидеть своими глазами. Признаться откровенно, больше всего меня интересовала или, скорее, мучила мысль об Оле, ведь о ней я не знал ничего. И это не давало мне покоя. Я переписывался только с бабушкой, которая считала, что я учусь в Москве. Мать так и не простила меня, она просто выгнала меня из дома, а в нашем кругу о женщинах не принято было говорить вообще. Но здесь меня ждал удар, после которого раны заживают лишь только с годами, а иногда и вообще не заживают. Несколько месяцев назад моя Оля, закончив мединститут, вышла замуж и буквально перед самым нашим приездом уехала с мужем в ГДР, по месту его службы, он был военный. Я принял эту весть, можно сказать, стоически и хотя я очень страдал, но ни разу ни с кем не говорил об этом. Даже Ляле, которая знала все о моей прошлой жизни, я ничего не сказал. По дороге в Махачкалу она уговаривала меня сразу повидаться с Олей, а уже потом заняться другими делами. И в дальнейшем она ни разу не коснулась этой темы, видимо чувствуя, как мне тяжело. А я все думал, думал об Оле, и мое воображение рисовало мне картины наших встреч с ней, воскрешало подробности, детали этих встреч, когда я, безусловно, был счастлив. Но прошло время, и я перевернул эту страницу своей беспечной молодости, хотя и не забыл пережитое мною чувство, которое называется любовью. Что же касается друзей, то и здесь было мало утешительного. Почти половина из них сидела, об этом я знал давно из писем, которые они же мне и писали. До Нового года оставалось всего несколько дней, и мы с Лялей решили справить его здесь, в гостинице, вдвоем, уповая на все то же старое поверье: с кем встретишь Новый год, с тем и проведешь его. Ну а потом, решили мы, будем предпринимать какие-то шаги касаемо нашего дальнейшего воровского будущего.

В начале января я повстречал своего старого кореша Витю Костинского, с которым вместе сидел еще в ДВК в Каспийске. Он и теперь жил в том самом Каспийске с женой Светой, и ее я знал хорошо, они и крали вместе. Так вот, после непродолжительной беседы он пригласил нас с Лялей к себе в гости, чем мы не преминули воспользоваться через несколько дней. Мне пришла в голову неплохая мысль. Можно было обосноваться в Каспийске, где нас с Лялей никто не знал, тем более что оттуда можно было спокойно ездить куда угодно. Мы так и сделали и уже через неделю справили новоселье в тихом и скромном доме на берегу моря, хозяйкой которого была хорошая, добрая женщина. Никто не знал, где мы живем, и в дальнейшем так никто и не узнал, пока мы вообще не уехали из Каспийска. А за то время, что мы жили в гостинице в Махачкале, мне даже не нужно было выходить из нее, чтобы узнать интересующие меня городские новости. В буфет ресторана на первом этаже с утра и почти до ночи заходила остограммиться вся блатная Махачкала. Два ресторана в городе – «Лезгинка» и «Дагестан» – пользовались абсолютной прерогативой в этом плане. Ляля тоже не сидела на месте. Она была впервые не только в Дагестане, но и вообще на Кавказе. Поэтому с самого утра, надев платок на голову, главный аксессуар горянки, она уходила знакомиться с городом, с его неповторимым колоритом и горным ландшафтом.

В результате она заявила, что море и горы – это бесподобно, но остальное оставляет желать лучшего. Но это была земля моих предков, это была моя родина, которую, какая бы она ни была, я любил, как, наверно, и каждый нормальный человек. Деньги у нас еще были, поэтому, прежде чем заняться выуживанием их из чужих карманов, мы решили в виде экскурсии проехаться по тем местам, где, как нам показалось, можно было бы неплохо поживиться и которые я сам когда-то посещал с бригадой Чуста. Женщине-горянке свою красоту, если таковая имеется, приходится прятать от любопытных глаз – так принято у мусульман. Поэтому Ляля перевоплощалась чуть ли не каждый день, а иногда и по нескольку раз на дню, в персонажи, которые ей нужно было играть вкупе со мной. И делала она это, надо заметить, с великим мастерством. Мне же перевоплощения были ни к чему, зато играть приходилось тонко и осторожно, ибо я знал, где нахожусь, я здесь родился, и мне было хорошо известно, как поступает с пойманным вором этот дикий и необузданный народ. Здесь нельзя было допустить ошибку, равно как и переиграть. И если в России при запале нас отводили в милицию или, на худой конец, били, то здесь самосуд кончился бы трагедией. Здесь нередко удар кинжала мог остановить жизнь вора. Особенно это касалось базаров, куда мы выезжали в воскресные дни. Хасавюрт, Хошгельды, Курчалой, Шали, Буйнакск, Ая-Базар – вот неполный перечень базаров, куда мы ездили воровать. Некоторые воришки оттуда не возвращались. Иногда приходилось тянуть из кармана кошелек, а тыльной стороной пальцев чувствовать присутствие кинжала. В общем, приходилось рисковать. Риск давно стал нормой нашей жизни, нашим вторым «я». Пришлось мне, конечно, появиться и дома. Бабушке я сказал, что приехал на зимние каникулы. Мать с отцом были честными людьми и к тому же большими тружениками, смириться с мыслью, что их сын вор, они никак не могли. Так что неудивительно, что только в кругу равных себе я находил душевный покой и удовлетворение. Так прошло несколько месяцев. Весна на Кавказе наступает рано, и в первых числах марта мы с Лялей решили покинуть Дагестан. Меня здесь ничто не удерживало, я, глупец, тогда еще не понимал, что придет когда-то время, когда я буду сильно об этом сожалеть. Сожалеть, что не воспользовался возможностью подольше общаться с людьми, которые дали мне жизнь. Да и Ляля рвалась отсюда, не нравилось ей здесь почему-то, но открыто она этого не выражала, – видно, не хотела обидеть меня.

Я все чаще стал замечать грусть в ее глазах, на нее порой находили приступы меланхолии, чего я раньше никогда не замечал. В общем, глядя на все это, я решил, что нам опять пора отправляться в путь-дорогу. Я немного догадывался, куда бы хотелось направить свои стопы моей спутнице, моему верному и испытанному другу. У нас было так много общего с ней, мы одинаково любили жизнь и приключения. Здесь, пожалуй, я ненадолго прервусь, чтобы объяснить читателю все, что касается наших отношений с Лялей, ибо считаю, с моральной и нравственной точки зрения, сделать это необходимо. Описывая в предыдущих главах наши похождения, я рисовал ее образ в общих чертах, применяя банальные эпитеты: красивая, грациозная, милая и прочее. Так можно было описывать лишь холодную статую, но не женщину. Поэтому я берусь исправить свою ошибку, тем более что оригинал стоит того.

Она была выше среднего роста, со спокойной и уверенной поступью, порой она напоминала львицу пустыни, – кстати сказать, родилась она в Средней Азии. Ее лицо напоминало цветок: красивый лоб и великолепно очерченные яркие губы, огромные черные, блестящие глаза, которые обрамляли черные изогнутые ресницы. От этих глаз нельзя было оторвать взгляд. Ляля отличалась ясностью ума, живостью и чистосердечием. Если бы не злой рок, который уготовила ей злодейка судьба, она могла бы стать хорошей женой и прекрасной матерью, но увы! Как часто мы пытаемся принять желаемое за действительное. Ляля была умной женщиной, намного старше меня, а потому, когда мы оставались одни, она догадывалась обо всем, что творится у меня в душе. И вот однажды в Москве… Помню, лил проливной дождь, мы вернулись домой, промокшие до нитки. И после горячего душа сели на кухне пить чай. Казалось, обстановка была самая что ни на есть обыденная, да и в ее облике не было ничего необычного: пирамида из полотенца на голове да батистовый халат. Но меня почему-то начало трясти, и она со свойственной ей проницательностью поняла все. Взглянув на меня, она вдруг сказала: «Заур, родной, я уважаю твои чувства и ценю твое отношение ко мне. Твое терпение и выдержка порой восхищают меня. Мы можем переспать, и я уверена, что Бог нас за это не осудит, но я надеюсь, ты понимаешь, что тех отношений, что были между нами, уже не будет. Да и сами мы станем другими, я больше чем уверена в этом. Ведь друг и любовник – это абсолютно разные понятия». Сказав все это, она встала и, взглянув на меня с достоинством и мудростью жрицы, добавила: «И да поможет тебе в правильности выбора Всевышний». И Ляля пошла спать своей уверенной и неторопливой походкой. В этот миг бледная молния залила свинцово-фиолетовым цветом все вокруг, как бы предостерегая меня от неверного шага.

Откровенно говоря, я долго не мог заснуть, но не потому, что мучился и делал выбор, нет. После слов Ляли на меня будто вылили ковш ледяной воды. Я тут же пришел в себя, еще толком не понимая, как все это могло произойти. Я пролежал почти до утра, думая совсем о другом, скорей всего, это были думы о превратностях судьбы и разного рода жизненных перипетиях.

Но после этого случая ни я, ни она и не приближались к этой щекотливой и опасной теме. Отношения наши оставались даже больше чем дружескими. Как у брата с сестрой.