Времена – да, срослись, но пока они срастались, человек в нас совсем истончился. Почти нет его, непонятно, в чем душа держится, и где она, и как с ней быть.
Я любуюсь ее буйством, я благодарен ей ежесекундно, каждое утро я просыпаюсь с мыслью: «Как все прекрасно! Спасибо!» – и до сих пор не понимаю людей, которые уверяют, что счастье – мгновенно. Как же мгновенно, если оно не кончается никогда?
Я точно знал, что не сопьюсь, потому что имею, что называется, другую конституцию. Я не влюбляюсь в алкоголь, так же как не влюбляюсь в какие-то материальные вещи, вроде авто и всяких, блин, гаджетов. Есть – хорошо, нет – и ладно
С тех пор я понимаю социальную аморфность россиян: какие, к черту, пикеты, какие митинги, когда девять из десяти тащат на себе сто пудов своих забот плюс кредит за холодильник.
Это мне только что в голову пришло или кто-то до меня додумался, что Владимир Григорьевич похож на кота Леопольда?
Незлобливый человек – действительная редкость в литературных ландшафтах, где каждый третий уверен, что «на твоем месте должен был быть я».
У него отличная литературная реакция: он быстро читает, быстро схватывает, строит – вроде бы на скорую руку – новые литературные иерархии. Но спустя годы и даже десятилетия вдруг выясняется, что писательские (или поэтические) «ряды», которые так любит перечислять Бондаренко,