– Мы будем зачищать жилые квартиры, – говорит Семеныч. – Детали работы определим на месте. Предупреждаю сразу: в квартирах ничего не брать! Мародерства быть не должно!.. Женщин не трогаем, по этому поводу, думаю, никого предупреждать не надо. Всех мужиков собираем, рассаживаем в «козелки» и ак-ку-рат-но, в полной сохранности довозим сюда. Вопросы есть?

– Амалиев интересуется, можно ли трогать мужиков? – спрашивает Плохиш, чистящий возле своей каморки картошку. Естественно, что Амалиев ничем не интересовался. Шутовство на тему однополой любви – один из самых любимых способов Плохиша доводить Анвара до истерики.

Выходит подпол, прохаживается возле строя, негромко спрашивает у Андрюхи Суханова:

– А почему без бронежилета? Без сферы?

Андрей Суханов по прозвищу Конь, метр девяносто ростом, прокачанный, белотелый, надел камуфляжную куртку на голое тело, через плечи запустил пулеметные ленты, на правое плечо повесил ПКМ. Сферу тоже не стал надевать, положил ее в ноги. Она лежит на битом асфальте дворика, как мяч.

– Есть вопрос, Семеныч! – говорит Шея, игнорируя подпола (то есть не испросив у него разрешения обратиться к Куцему). – Может, не будем сферы надевать?

Парни одобрительно загудели.

– И броники тоже! – добавляет Язва.

Семеныч подходит к подполу, перекидывается с ним парой слов.

– По желанию, – громко говорит Семеныч.

Все снимают с себя сферы и броники. Семеныч тоже. Остаемся в камуфляже и в разгрузках.

Только Анвар не снял ни один из своих броников.

До жилого сектора бежим легкой трусцой, Анвар постоянно отстает.

– Анвар, может, мы тебя засыплем ветками, а на обратном пути заберем? – язвит Гриша.

На подходе к жилому кварталу разделяемся на две группы. Семеныч с двумя отделениями уходит на правую сторону улицы. Мы остаемся под руководством Шеи на левой.

В первом же сельского типа доме обнаруживаем вполне пристойную обстановку. Телевизоры, диваны, ковры…

Кто-то тянется к магнитофону.

– Ничего не трогать! – орет Шея.

Все топчутся в нерешительности.

На кухне находим мешок арахиса. Пока Шея не видит, рассовываем арахис по карманам.

– Мужики, может, отравленный? – сомневается кто-то.

– Давай Амалиева угостим? – предлагает Гриша.

– Да ладно, хватит херней страдать! – говорит Астахов, зачерпывает горсть арахиса и засыпает в рот. Мы сосредоточенно смотрим, как он жует.

– О, а тут еще подвал! – говорит кто-то.

Открываем, светим фонариками. Хасан лезет вниз. За ним Шея.

– Мужики, тут бутыль вина! – кричит Хасан. Мы не успеваем обрадоваться, как раздается короткий чавкающий звук. Нам, нагнувшимся вниз, овевает лица терпкий запах алкоголя.

– Я же сказал: «Ничего не трогать!» – повторяет комвзвода и возвращает автомат с подмоченным прикладом на плечо.

– Мужики, никому не хочется плюнуть на Шею? – предлагает Язва, чья голова в числе прочих склонилась над лазом в подвал.

Шея вылезает первым и выходит на улицу. За ним появляется Хасан, спрашивает глазами: «Ушел?» – и вытаскивает наверх мешок с сушеными фруктами.

Через пару минут вываливаем на улицы, у всех полны рты орехов и прочих вкусностей. Присаживаемся во дворике покурить. Появляется Семеныч с парой ребят.

– Как дела?

– Курим вот.

– Ничего не брали?

– Ты ж сказал, Семеныч!

Молчим. Семеныч смотрит на дома.

– Чего ешь-то? – спрашивает у Язвы.

– Да вот, орешки.

Семеныч подставляет широкую красивую ладонь. Язва щедро отсыпает. Все иронично смотрят на Куцего. Тот жует, потом на мгновение прекращает шевелить челюстями:

– Чего уставились?

– Ничего, – пожимает плечами тот, на ком остановил взгляд Куцый. Все начинают смотреть по сторонам.

Через десять минут оцепляем первые хрущевки. Находим место наблюдателям и снайперу, чтобы смотрели за окнами, проверяем связь – и вперед.

Первый подъезд, первая дверь. Стучим… Тишина. Шея бьет ногой, дверь слетает, как картонная.

Ходим по квартире, будто только что ее купили, – новые наглые хозяева. Везде пусто. На полу валяются какие-то лоскуты. В зале на желтых обоях написано «Руские – свиньи». «Русские» с одним «с».

В следующей квартире открывает дверь женщина. Напугана… или скорей изображает, что напугана. В квартире еще одна женщина, по лицу угадываю, что младшая сестра открывшей. Обе говорят без умолку – они ни при чем, мужья уехали с детьми в Россию, а они сторожат квартиры… Через минуту все перестают их слушать. Разве что Саня Скворец смотрит на женщин с изумлением. Чувствую, что ему хочется успокоить их, сказать, что все будет хорошо. Только он нас, остолопов, стесняется.

Шея деловито лазает по шкафам на кухне.

Амалиев, доселе стоявший у входа, бочком входит и начинает поднимать крышки кастрюль на плите. В кастрюлях суп и каша. Скворец, пошлявшийся по залу, хватает семейный альбом, лежащий за стеклом объемного серванта.

Одна из женщин почему-то начинает плакать.

Скворец часто поднимает на нее глаза и, не глядя, листает альбом.

– Ну-ка, стой! – тормозит бездумное движение его пальцев Язва. – Отлистни-ка страничку!

Парни быстренько сходятся, чтоб посмотреть на заинтересовавшую Язву фотку.

На поляроидной карточке изображена та из сестер, что плачет, в обнимку с каким-то бородатым парнем. Может, муж, может, брат, может, дружок. На плече у него висит «калаш». Морда наглая, ухмыляется.

– Кто это? – спрашивает Гриша.

Женщина начинает плакать еще громче.

Шея берет тетку за локоть и уводит ее в ванную.

Старшая сестра рвется было за ней, но ее усаживают на стул. Она делает еще одну нервозную попытку подняться и получает звонкий удар ладонью по лбу.

Скворец в каком-то мандраже начинает открывать двери шкафа. Последняя дверь не сразу поддается, Саня дергает сильнее, и на него вываливается из шкафа человек. Кто-то из наших сдуру щелкает затвором, хотя стрелять явно не в кого: выпавший из шкафа оказывается стариком лет семидесяти.

Его обыскивают, хотя сразу видно, что в обвисших штанах на резинке и до пупа расстегнутой грязно-белой рубахе оружия не спрячешь.

– А чего вы его засунули? – удивляется Хасан, толкая старшую сестру. Она быстро, перемежая русские слова с чеченскими, начинает говорить, что солдаты убивали всех, изнасиловали соседку прямо в подъезде, и деда ее застрелили и бросили из окна, и еще что-то, – полный беспредел творили злые «срочники», даже всех чеченских пацанов перестреляли. И вот за старика, за отца, она тоже боится.

Появившийся из ванной Шея велел забрать обнаруженного старикана с собой.

– А бабу? – предложил Язва.

– Да хули ее тащить, здесь у каждой второй муж воюет… – ответил Шея.

– Может, она и вправду не знает, где он, – добавил он, подумав.

– Вот если ее за ноги подвесить, то она вспомнит где, – отвечает Язва. – Или хотя бы по каким дням он заходит домой за хавкой.

– А где ее подвесить? – спрашивает Шея.

– Да прямо в «почивальне».

– Семеныч не даст.

Непонятно, шутят они или не совсем.

– Не, давай вернемся, – останавливается Язва уже на лестнице. – Пойдем ее… уломаем поговорить на предмет местонахождения супруга, – теребит он Шею. – Я там пассатижи видел. И утюг. Все для ответственной беседы.

– Хорош! – одергивает его взводный.

Другие квартиры в доме пусты. Кое-где стоит старая обычная мебель, раскрытые шкафы с пустыми вешалками, разбитые телевизоры, кресла с выдранным нутром.

Останавливаемся покурить на одной из лестничных площадок. И тут Амалиев, оставленный ниже этажом на площадке с начисто вынесенным окном наблюдать за улицей и домами напротив, передает по рации:

– Вижу движение вооруженных людей!

Сыпемся по ступеням к Амалиеву. Шея орет матом, чтоб не грохотали, не суетились, не светились и вообще на хер заглохли все. Комвзвода осторожно присаживается возле бледного Амалиева.

– Где? – спрашивает он почему-то шепотом.

– Вон, на третьем этаже!

Шея приглядывается.

– Может, обстреляем? – шепотом спрашивает взводный.

– Не надо, они уйдут… – говорит Амалиев и оборачивается на парней, чтобы его поддержали.

– Не, надо обстрелять, – задумчиво говорит Шея, глядя в бинокль.

Стоит тяжелая пауза, все щурятся и смотрят на противоположные дома.

– Вот Семеныч руками машет, – продолжает Шея, – сейчас мы его обстреляем…

– Какой Семеныч? – удивляется Амалиев.

– Ты не в артиллерии служил, Анвар? – начинает первым смеяться Язва. – Из тебя бы вышел офигенный наводчик!

Анвар разглядел наших на другой стороне улицы.

Через десять минут мы собираемся возле зачищенного дома. Группа, отправившаяся с Семенычем, задержала двух побитых жизнью чеченцев трудноопределимого возраста. Ну, лет за сорок, наверное, каждому. Рядом с нашими – два в высоту, полтора в плечах – добрыми молодцами чичи смотрятся как шкеты. Спортивные штаны с отвисшими коленями усугубляют вид.

Вызываем с базы приданные нам «козелки», чтобы отвезти добычу.

Усаживаем чеченцев в машины, на задние сиденья: двоих – в один «козелок», задержанного нами старика – во второй. Язва едет старшим.

Я по приказу Шеи усаживаюсь рядом с водителем во втором «козелке». Со мной Скворец, все время поглядывающий на чеченского старика.

Мы трогаемся, проезжаем всего метров сто, и я вдруг понимаю, что у меня разом отказали все органы, что мой рассудок сейчас двинется и покатится, чертыхаясь, назад, к детству, счастливый и дурашливый. В нас стреляют. Откуда я не увидел. Почему-то мне показалось это совершенно неинтересным. Я зачарованно взглянул на дырку в брызнувшей мелким стеклом лобовухе. Потом, неожиданно для себя самого, ловко открыл дверь, вывалился на дорогу, одновременно снимая автомат с предохранителя, и в несколько кувырков скатился к обочине, в кусты.

Оборачиваюсь назад: Санька Скворец сидит за машиной на корточках и вертит головой. Возле машины лежит, поджав ноги, дед-чеченец.

Водителя не видно.

«Козелок», ехавший впереди нас, снесло на противоположную обочину; из парней, бывших в нем, я тоже никого не вижу.

Куцый вызывает по рации меня и Язву. Тянусь к рации, чтобы ответить, и слышу, как Язва отвечает первым, чуть срывающимся голосом:

– На приеме!

– «Семьсот десятый» на связи! – кричу и я.

Семеныч немедленно отвечает:

– Займите позицию и не высовывайтесь! Стреляют из домов впереди вас!

«Займите позицию…» – передразниваю я Куцего и ловлю себя на мысли, что меня все происходящее как-то забавляет, кажется веселым, неестественным. Война началась уже, а я все еще жив! Значит, все замечательно! Все просто чудесно! Только руки дрожат…

Я поворачиваю голову к Скворцу, машу ему рукой.

«Ляг!» – показываю. Он не понимает.

– Саня, ляг!

Чеченцы стреляют очередями откуда-то спереди. Я вижу, как несколько пуль попадает в машину, одна разбивает зеркало заднего вида.

«А если взорвется? – думаю. – В кино машины взрываются…»

Саня, тоже понимая, что в машину стреляют, дергается, не знает, куда деться.

– Давай сюда! – кричу.

Санька привстает на колено и, зажмурившись, в два прыжка летит ко мне.

– Водюк где? – спрашиваю.

– В канаве лежит с той стороны.

Кусты, в которые мы завалились, – негустые: ближний, тот, что справа, дом нам хорошо виден. Он безмолвен.

«А если б стреляли оттуда? – думаю я. – А если сейчас начнут стрелять?»

Смотрю на дом с таким напряжением, что, кажется, вот-вот там лопнет оконное стекло.

– Наблюдай за домом! – говорю Сане. Сам разворачиваюсь в сторону дороги, укладываюсь поудобнее, упираюсь рожком автомата в землю, охватываю цевье. Плечо чувствует приклад, все в порядке.

Поднимаю голову – что там у нас? Откуда стреляют?

Ничего не соображаю, глаза елозят поспешно…

И тут у меня едва затылок не лопается от страха: явственно вижу, что стрельба ведется с чердака дома, находящегося по диагонали, метров за пятьдесят от нас и метров за тридцать от первого «козелка».

Конечно же, я подумал, что стреляют прямо в меня, и ткнулся рожей в землю, блаженно ощутив щекой ее мякоть и сырость. Пролежав несколько секунд, догадываюсь, что нет, стреляли не в меня – палят прямо в «козелок», в котором ехал Язва. С крыши ту машину очень хорошо видно.

Прицеливаюсь. Получается плохо. Даю несколько длинных очередей по дому, по чердаку. Закрываю глаза, пытаюсь унять дикую дрожь в руках, понимаю, что это бесполезно, и снова стреляю.

Кто-то начинает стрелять сзади нас с Санькой. На малую долю секунды я подумал, что – в нас, что – с обеих сторон, что – всё на хер. Так и подумал: «Всё на хер», – и снова голову в землю вжал и укусил ее от страха.

– Наши подошли! – шепчет мне Скворец.

Оборачиваюсь и вижу Куцего, он запрашивает меня по рации, глядя на меня. Вытаскиваю рацию из-под груди.

– Целы?! – кричит Куцый.

– Мы целы! Я и Скворец! Оба! Водитель – не знаю!

Куцый запрашивает Язву:

– Целы?

Язва молчит.

Раздаются один за другим несколько взрывов около дома, из которого палят чичи.

«Пацаны гранаты кидают!» – догадываюсь я.

– Всё нормально, Семеныч! – откликается наконец Язва. – Лежим под забором, как алкаши…

К нам подползает Кеша Фистов, снайпер. Смотрит в прицел на чердак. Я оборачиваюсь на него и вижу его открытый, левый, свободный от прицела глаз, смотрящий куда-то вбок. Кеша косой. Меня очень смешит это зрелище – косой снайпер. Даже сейчас смешит. Стать снайпером ему предложил Язва на общем собрании, еще в Святом Спасе, когда мы выбирали себе медбрата, повара, помощника радиста. Речь зашла и о снайпере, которого в нашем взводе еще не было.

«А пускай Кеша будет снайпером! – задумчиво предложил Язва. – Он даже из-за угла сможет метиться!»

Кеша хоть и не умел целиться из-за угла, но винтовку освоил быстро.

– Ну как, Кеш? – спрашивает подбежавший Семеныч, и одновременно с его вопросом Кеша спускает курок.

– Куда палишь-то? – интересуется Семеныч, привстав на колено, не пригибаясь, и я слышу по его грубому голосу, что он спокоен и не волнуется.

– А в чердак, – отвечает Кеша.

Вместе с Семенычем подбежал Астахов, держит в руках «Муху».

– Дима! – говорит Семеныч Астахову. – Давай. Надо только, чтобы пацаны от дома отползли.

Семеныч вызывает Язву:

– Гриша, давай отходи к нам, мы прикроем!

Мы беспрерывно лупим по чердаку, по дому, по окнам и по соседним домам тоже.

Пацаны с другой стороны дороги стреляют по диагонали, в дом, где засели чичи. Жестко, серьезно бьет ПКМ Андрюхи Коня. Прицельно стреляет улегшийся рядом со мной Женя Кизяков. Я замечаю, что у него совершенно не дрожат руки.

– Пацаны у нас! – передает Шея с той стороны дороги.

– Всё? – спрашивает Семеныч.

– Всё! И Язва со своими, и водюк из второго «козелка» тоже!

– Давай, Дим! – Семеныч пропускает вперед себя Астахова, сам отодвигается вбок, чтобы «трубой» не опалило.

Астахов встает рядом со мной на колено, кладет трубу на плечо, прилаживается.

– Ну-ка уйди, – пинаю я Скворца, лежащего позади Астахова, – а то морда сгорит!

Раздается выстрел, заряд бьет в край чердака, все покрывается дымом.

Когда дым рассеивается, мы видим напрочь снесенный угол чердака, его темное пустое нутро.

– Как ломом по челюсти, – говорит Астахов.

С другой стороны дороги наш гранатометчик бьет во второй дом. Первый раз мимо, куда-то по садам, второй – попадает. Мы лежим еще пару минут в тишине. Никто не стреляет.

– Выдвигаемся к домам! – командует Семеныч.

Бежим вдоль домов двумя группами по разные стороны дороги. Нас прикрывают Андрюха-Конь и еще кто-то, запуская короткие очереди в чердаки.

Перескакиваем через забор, рассыпаемся вокруг дома, встаем у окон.

Стрельба прекращается, и я слышу дыхание стоящих рядом со мной.

Семеныч бьет ногой в дверь и тут же встает справа от косяка, прижавшись спиной к стене. Раздается характерный щелчок, в доме громыхает взрыв. Лопается несколько стекол.

Саня, стоящий возле окна (плечо в стеклянной пудре), вопросительно смотрит на меня.

– Растяжку поставили, а сами через чердак сбежали! – говорю.

Семеныч и еще пара человек вбегают в дом. Я иду четвертым.

Дом однокомнатный, стол, стулья валяются, на полу битая посуда. В правом углу – лестница на чердак. Лаз наверх открыт.

– Посмотри, – кивает мне Семеныч.

Делаю два пружинящих прыжка по лестнице, поднимаюсь нарочито быстро, зная, что, если я остановлюсь, мне станет невыносимо страшно. Выдергиваю чеку, кидаю в лаз, в бок чердака, гранату, эргээнку. Спрыгиваю вниз, инстинктивно дергаюсь от грохота, вижу, как сверху сыплется мусор, будто наверху кто-то подметал пол, а потом резко ссыпал сметенное в лаз.

Снова поднимаюсь по лестнице, высовываю мгновенно покрывшуюся холодным потом голову на чердак, предельно уверенный, что сейчас мне ее отстрелят. Кручу головой – пустота.

Поднимаюсь. Подхожу к проему, развороченному выстрелом Астахова, – здесь было окошко, из которого палили чичи. Вижу, как из дома напротив мне машет Язва. Они тоже влезли наверх.

В противоположной стороне чердака выломано несколько досок.

– Вот здесь он выпрыгнул! – говорит Астахов.

В прогал видны хилые сады, постройки. Дима дает туда длинную очередь.

– Вдогон тебе, блядина!

Пацаны в доме напротив дергаются, Язва приседает. Я машу им рукой – спокойно, мол.

– Дима! Хорош на хрен палить! – орет Семеныч, в лазе чердака появляется его круглая голова. – Пошли!

– А у нас тут мертвяк! – встречает нас Язва во дворе дома напротив.

– Боевик? – спрашивает Астахов.

Гриша ухмыляется, ничего не отвечает.

– Мы его вниз с чердака сбросили, – говорит он Семенычу.

Мы подходим, от вида трупа я невольно дергаюсь.

Чувствую, что мне в глотку провалился хвост тухлой рыбы и мне его необходимо изрыгнуть. Отворачиваюсь и закуриваю.

В глазах стоит дошлое, будто прокопченное тельце со скрюченными пальцами рук, с отсутствующей, вспузырившейся половиной лица, где в красном месиве белеют дробленые кости.

Астахов подходит в упор к трупу, присаживается возле того, что было головой, разглядывает. Я вижу это боковым зрением.

– Дим, ты поройся, может, у него зубы золотые были, – предлагает Астахову Язва, улыбаясь.

– Мужики, это ж пацан! – восклицает Астахов. – Ему лет четырнадцать!

– Все собрались? – оглядывает парней Семеныч. – Шея! Костя! Не расслабляйтесь, выставьте наблюдателей… Ну что, все целы? Никого не задели?

Мы возвращаемся к машинам.

В первом «козелке» с вдрызг разбитой лобовухой сидят два чеченца – те самые, которых мы везли на базу. Оба мертвые. Вся кабина в крови, задние сиденья сплошь залиты.

У второго «козелка» все на том же месте валяется старичок, живот щедро замазан красным; остывает уже.

– Четыре – ноль, – смеется Язва.

– Вот бы так всегда воевать, чтоб чичи сами друг друга расхерачивали! – говорит Астахов.

– Сплюньте! – отвечает им Семеныч.