Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в сторону асфальтовой дороги. В один прыжок через пять ступеней влетает в двери школы. Я бегу следом за ним. Мне хочется сделать всё так же красиво, как Слава: автомат в бок, длинные очереди на бегу. Но автомат у меня почему-то стоит на одиночных (когда я успел переставить предохранитель?), и поэтому вместо роскошных трелей своего «калаша» я слышу редкие хлопки, сопровождающиеся ощутимой отдачей приклада в живот. Бежать и стрелять одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок и, прижав автомат к груди, со счастливой улыбкой вбегаю на базу. В коридоре толпою стоят наши, встречают. Лица у всех возбужденные. Я даже с кем-то обнялся, вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся.

За мной вбегает десант. У дверей школы, вижу я, остановился еще один десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то из стоящих рядом позвал его по имени – хорош, мол, давай двигай в школу, но тот, взбрыкнув, падает. В голове его, будто сделанной из розового пластилина, выше надбровья образовалась вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда пальцем, и палец вошел почти целиком.

Все оцепенели.

К десанту подбежали Семеныч с Васей, схватили его за руки – за ноги и втащили в школу.

– Док где? – орет Семеныч.

Подбегает наш док, дядя Юра. Садится возле парня, берет его руку за запястье…

– Мужики, у него дочка вчера родилась! – говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку еще не видел.

Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметный жест, как бы бессильно раскрывая ладони; смысл движения этого прост и ясен – парень убит.

Семеныч сгоняет всех в «почивальню», приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.

– Ты чего же меня бросил, боевик херов? – спрашивает Семеныч у Славы. – Почему меня Вася Лебедев прикрывал?

– Семеныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул… – начинает рассказывать Слава, но Семеныч уже вышел, долбанув дверью.

– Каждая Божия тварь печальна после соития, – произносила Даша слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями, и она гладила мою бритую голову, – каждая Божия тварь печальна после соития… а ты печален и до, и после.

– Я люблю тебя, – говорил я.

– И я тебя, – легко отвечала она.

– Нет… Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю…

– Там, где кончается равнодушие, начинается патология, – улыбалась она.

Ей нравилось, что кровоточит.

В те дни у меня начались припадки. Я заболел.

Я шел к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей «Газели» ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.

«Газель» стояла у входа в подвальчик. В кузове топтался водитель, подающий лотки. Из подвала выбегал юноша в распахнутой куртке, расстегнутой рубахе, потный, ребристый, на голове ежик. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова еще один лоток и шел в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между «Газелью» и входом в подвал, и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства.

Во дворе дома стояла клетка метра два высотой, достаточно широкая. Там жили колли, мальчик и девочка. Их легко было различить – сучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она все-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.

Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один.

Он метался возле прутьев и, увидев меня, залаял злобно и немелодично.

– Ма-альчик мой, – протянул я и тихо направился к клетке, – а где твоя принцесса? – спросил я его, подойдя в упор. Он заливался невротическим лаем.

Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил.

– Ну, тихо-тихо! – сказал я ему и пошел дальше, удивленный. Они были хорошей парой.

Следующим домом была общага, из ее раскрытых до первых заморозков окон доносились звуки отвратительной музыки.

Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждет или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости, в сумках нежно позвякивали бутылки.

Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок и присаживался на ящик.

Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: «Ра-аз, два-а, три-и… – затем торжественно, – больше! – с понижением на полтона, – не! – и, наконец, иронично-нежно, – пла-ачем!»

Сидя на ящике, я повторял себе: «Раз! Два! Три! Думаем о другом!»

О другом не получалось.

Я бежал вниз по лестнице и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.

«Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она, не могла, что ли, как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь мое! Только мое!»

Я бормотал и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по привокзальной площади и сдерживал слезы безобразной мужской ревности. Мне было стыдно, тошно, дурно.

«Истерик, успокойся! – орал я на себя. – Придурок! Урод!»

Ругая себя, я отгонял духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин, бывших с моей любимой. Я сам развел этих духов, как нерадивые хозяева разводят мух, не убирая со стола вчерашний арбуз, очистки, скорлупу… Я вызвал их бесконечными размышлениями о ее, моей Даши, прошлом.

К тому времени, когда мой разум заселили духи, я досконально изучил ее тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно беззащитного…

Печаль свою, лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в пригороде Святого Спаса, я не довозил. По ошибке я садился в электричку, мчавшуюся в противоположную сторону. Остановки через две я замечал совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном.

«Когда их успели понастроить? – удивлялся я. – Почему я их не видел? Может быть, я все время в другую сторону смотрел? Скажем, в Святой Спас я ехал слева, а обратно – справа? И в итоге всегда видел одну сторону… Чушь…»

– Куда электричка едет, не скажете?..

«Ну вот, я так и думал… Ну что за мудак, а?»

Я вставал и направлялся к выходу, и тут, конечно же, навстречу мне заходили контролеры. Строгие лица, синие одежды. Несколько минут я с ними препирался, доказывая, что сел не в ту сторону, потом отдавал все деньги, которых все равно не хватало на штраф, в итоге квитанцию я не получал и выдворялся на пустынный полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек, как и все полустанки России. Подъезжала еще одна электричка, но там (о, постоянство невезенья!) контролеры стояли прямо на входе и проверяли билеты у всех пассажиров. Опережая полубомжового вида мужчину с подростком лет семи, я подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы помогая ему забраться, и под прикрытием своей ноши проникал в вагон.

– Билетик где? – шумела проводница-контролер, злобная тетка лет сорока пяти, похожая на замороженную рыбу.

– Дайте ребенка-то внести! – огрызался я, обходил ее, ставил лицом к ней мальца и, пока она недоуменно разглядывала «корочки» мужика полубомжового вида, я бежал в другой вагон.

Я выходил на вокзале Святого Спаса отчего-то повеселевший и пешком добирался до Дашиного дома. Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил.

Семеныч еще не успокоился после вчерашнего – Слава Тельман сидит на своей койке хмурый: Семеныч уезжал вместе с десантами, убитого отвозил, Славу с собой не взял, а тут еще одно злоключение – Вася Лебедев кинул гранату в окно.

Семеныч как раз вернулся. Мы стоим возле входа в школу, обсуждаем случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали.

– Проверяйте посты, чтоб не спали, – мимоходом говорит Семеныч Шее и Столяру. – Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании.

Шея заходит за Семенычем, кивает из-за плеча командира дневальному – докладывай, мол.

– Товарищ майор, за время вашего отсутствия произошло чрезвычайное происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно.

– Пострадавшие есть? – быстро спрашивает Семеныч.

– Нет.

– Лебедева ко мне.

Лебедев, впрочем, вовсе не виноват. Старичков, сапер наш, когда-то вытащил чеку из эргээнки, наверное, на одной из зачисток, но бросать гранату не стал. Обкрутил, прижав рычаг, гранату клейкой лентой и так и носил в кармане разгрузки. Сегодня утром, пока Семеныча не было, Старичков хорошо выпил – наверное, Плохиш, поганец, поднес. Пьяный Старичков пришел в спортзал и со словами: «На! Твоя…» – дал Васе Лебедеву гранату. Лебедев взял гранату, сел на кровати, повертел эргээнку в руках и стал снимать с нее клейкую ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчок – сработал запал. У Васи было полторы секунды.

В спортзале на кроватях валялись пацаны, никто, к слову, даже не заметил, что произошло. Я видел Васю краем зрения, я читал в это время. Вася двумя легкими шагами достиг бойницы и кинул гранату. Ниже этажом ухнуло.

– Вася, ты что, охренел? – закричал Костя Столяр, подбегая к Лебедеву, все еще стоящему у окна.

В общем, обошлось.

– Вы представляете, что такое ехать с гробом к матери? – Семеныч зло смотрит на нас, собравшихся в актовом зале, и совершенно не смотрит на Старичкова, который понуро, как ученик, стоит перед парнями справа от Семеныча. Рядом с Семенычем сидит неизменно строгий Андрей Георгиевич – Черная Метка.

– Вы представляете, что такое приехать и сказать матери, что ее сын погиб не героем в бою, а его угробил какой-то мудак? Ты знал, что граната без чеки?

– Знал, – отвечает Старичков.

– Зачем ты дал ее Лебедеву?

– Я не думал, что он будет ее раскручивать.

– Федь, ну как я мог подумать, что ты мне гранату дашь без чеки и ничего не скажешь? – спросил Лебедев с места.

– Я готов искупить кровью, – тихо говорит Старичков.

– «Готов искупить»? – передразнивает его Семеныч. – Вы еще войны не видели! – обращается он ко всем. – Это я вам говорю. Не видели! Вообще не знаете, что это за война такая! Вот когда, на хрен, клюнет жареный петух, – Семеныч снова обращается к Старичкову, но не смотрит на него, – я посмотрю, как ты будешь «искупать»! Домой поедешь! – безо всякого перехода говорит Семеныч и впервые брезгливо оборачивается к провинившемуся. – А здесь пацаны будут за тебя искупать. Собирай вещи.

– Сергей Семеныч… – говорит Старичков.

– Всё, свободен.

Сопровождать Старичкова в аэропорт поехали начштаба и мы со Скворцом. Вася Лебедев напросился в водилы. По дороге я избегал со Старичковым разговаривать, да и у него желания с нами общаться явно не было. Вася все порывался его развеселить, но тот не откликался.

«Странно, – думал я, – Вася, который чуть не взорвался и к тому же остается здесь, успокаивает Старичкова, который вечером будет у жены под мышками руки греть… или Старичков не женат?»

Федя, как казалось, равнодушно смотрел в окно, но уже в аэропорту, выходя из машины, я увидел, что он плачет.

«Повезло ему или нет? – думаю я. – Вот если бы меня отправили, я бы огорчился? Все-таки домой бы приехал, к Даше…»

Втайне понимаю, что мне никак не хотелось бы, чтобы меня отправили домой. Это было бы неправильно – так уехать, одному. И кажется, все бойцы только так и рассуждают. Со Старичковым даже никто не попрощался. Не потому, что вот его все вдруг запрезирали, а оттого, что он отныне отчужден. Да и сам Федя, чувствуя свое отчуждение, только Филю, пса своего, обнял. Филя и не понял, что хозяин уезжает.

Начштаба пошел в аэропорт.

На крыше аэропорта стоят буквы: «Г», «Р», «О», «З», «Н», «Ы», «Й».

Слева от аэропорта плац, маршируют солдатики. На них неистово кричит офицер, требуя, чтоб «Левой! Левой! Левой!»

«Им, может, умирать завтра, а их маршировать заставляют. Что-то тут неправильно…» – думаю.

Старичков следом за начштаба выходит из «козелка», вытаскивает свой рюкзак. Взяв за лямки, волочит его по асфальту в сторону автовокзала. Вася выскакивает, окликает Старичкова – куда, мол, но тот не отзывается.

Вася, пожав плечами, садится в машину.

Проходящий мимо усатый майор строго смотрит на Старичкова. Тот останавливается, не дойдя до аэропорта.

– Санёк, хочешь домой? – спрашиваю я Скворца.

– Нет, – отвечает.

Появляется наш начштаба, молча проходит мимо Старичкова, идет к «козелку».

– Рейс отменили, – говорит начштаба. – Чего делать-то?

«Тоже мне капитан, – думаю, – совета спрашивает».

– Давай его до Рязани подбросим? – весело предлагает Вася и в знак полной готовности хватает обеими руками руль.

– До Рязани далеко… – говорит начштаба серьезно. «Интересно, – думаю, – он действительно тупой или просто такой вот человек?»

Начштаба раздумывает, вызвать ли ему Семеныча по рации, на запасной волне, чтобы спросить, что делать, и сомневается – не покажется ли он при этом слишком бестолковым.

– Поехали на базу, – насмешливо говорит Лебедев, – завтра отвезем.

Начштаба неопределенно кивает, и Лебедев, как мне кажется, даже не заметив этого кивка, высовывается из машины и зовет Старичкова. Тот оборачивается, кивком спрашивает, что надо, но Вася, не ответив, заводит машину. Старичков нехотя идет к «козелку». Открывает дверь и молча смотрит на нас. Такое его поведение начинает раздражать.

«Он что, презирает нас всех теперь?» – думаю.

– Садись, – говорит Вася. – Твой самолет улетел.

– Чего такое? – цедит сквозь зубы Старичков.

– Садись, говорю.

На базе Старичков хмуро вытащил рюкзак и молча прошел мимо курящих на входе пацанов. У каждого были сведены скрытой насмешкой скулы. Я, улыбаясь, побрел вслед за Старичковым в «почивальню».

– Не раздевайся, – говорит мне Шея.

– А чего?

Шея, не отвечая, приглядывается к пацанам и выкликивает поименно Хасана, Диму Астахова и Женю Кизякова. Отправляемся в кабинет Черной Метки.

– Чего случилось, взводный? – интересуется Астахов по дороге.

– Попросили собрать пять надежных ребят. За неимением надежных остановился на вас, – на серьезке говорит Шея, открывая дверь в кабинет. Нас молча ждут Андрей Георгиевич и Семеныч.

– Хасан, знаешь дом шесть по улице Советской? – спрашивает Черная Метка, когда мы рассаживаемся.

– Знаю, – говорит Хасан.

– Точно помнишь, где он? Ты ведь давно в Грозном не был? – спрашивает Семеныч.

– Я здесь жил. Я помню, – отвечает Хасан.

Черная Метка пишет на листочке цифры – «6» и «36».

– Это номер дома и номер квартиры. Здесь живет Аслан Рамзаев. По оперативным данным, он находится в городе, приходит ночью домой. Надо его аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней.

«Вот ты, бля…» – думаю ошалело.

– Насколько аккуратно? – спрашивает Шея.

– Без пулевых ранений в голову, – говорит Семеныч.

Мне кажется, что Семеныч заговорил лишь затем, чтобы показать, кто все-таки здесь начальник.

Решаем выйти вечером, в двадцать ноль-ноль. Город начинают обстреливать ближе к полуночи, есть смысл отправиться пораньше. По поводу обратной дороги никто даже не задумывается.