Неумелые политики Брюловского дворца для поощрения великого князя приготовили ему на Праге искусственную овацию, которая только напрасно раздражала чувство народного достоинства.

Нужно было быть воспитанником царских дворцов и потомком императорского рода, привыкшего кормиться лестью, чтобы поверить в правдивость этого насильного энтузиазма.

Немного размышления и здравого смысла сразу указали бы, что этот народ, исполненный благородного достоинства и чувств, не мог внезапно с таким запалом приветствовать нового наместника, который ему ничего не приносил, кроме воспоминаний и традиций николаевской семьи, дрожащей от одного имени поляка.

Здоровая часть варшавского народа, которая думала закрыться в домах, чтобы улицы были пусты, очень удивилась, узнав, что на Праге нашлись толпы, крики, что какие-то люди цеплялись за кареты, что великого князя приветствовали как избавителя народа.

Для всех было очевидно, что полиция Великопольского довольно ловко составила эту репрезентацию, которая возмутила всех. Станислав из интереса поехал переодетым на Прагу. Около железной дороги он нашёл великую давку, а толпа, из которой выбраться уже было невозможно, вытолкнула его на какую-то карету, в которой сидели женщины.

Припёртый к самой дверке, он робко поднял голову и с ужасом увидел над собой глаза Натальи Алексеевны. Он стоял так близко, что, несмотря на другую одежду, невозможно было остаться ею неузнанным. Знал он, что если она его узнает, немедленно укажет полиции, потому что Книпхузен и иные его товарищи, с которыми виделся сто раз, повторяли ему, с какой неумолимой ненавистью генераловна о нём говорила. Он хотел тут же отступить за карету, но так был прижат толпой, что даже двинуться было невозможно.

С первого брошенного взгляда он почувствовал грозящую ему опасность. Мимолётным блеском глаза Натальи поведали ему, что узнала его, услышал над собой крик и оживлённый шёпот женщин. Напрасно он отчаянно пытался, обливаясь холодным потом, видя, что не имеет другого спасения, кроме смелости, поднял живо голову и смело посмотрел на генераловну. Бледная, с сжатыми устами, сидела она дрожа и, казалось, кого-то ищет, чтобы ей послужил для выполнения какого-то намерения. Смерть стояла в глазах Наумова, но к нему тут же вернулась отвага, он приложил руку к шапке и сказал тихим голосом:

– Вы меня узнали, Наталья Алексеевна? Вижу, что ищете полицейского, чтобы приказать меня за воротник схватить. Этого я ожидал от вас, но послушайте, из-за крика и шумом не дозовётесь никого, я же, даю вам слово, что если откроете рот, защищая не свою жизнь, но это дело, которому я посвятил себя, выстрелю в вас и убью.

Сказав это, он приоткрыл сюртук и быстро показал рукоять револьвера.

Только губы задрожали у Натальи, спустя мгновение хитрая усмешка пробежала по ним.

– Святослав Александрович, вы, правда, отвратительны мне как предатель, но кто же вам сказал, что я хотела перемазаться вашей кровью?

– Твои глаза, Наталья Алексеевна, – сказал Наумов, – они тебя выдали!

Наталья покачала головой. Станислав говорил дальше:

– Понимаете, что дело идёт о моей жизни; не дам взять себя неотмщённым. Можете позже поведать обо мне папе, приказать искать меня по всей Варшаве; этого уже не боюсь, но ежели тут наделаете шума, хотя бы я, может, смилостивился над вами, нас тут находится больше, – добавил он с акцентом, – нас тут больше.

Дочь генерала была, очевидно, испугана, смотрела вокруг, молчала, даже любопытное зрелище ожидающих экипажей, одетых в мундир должностных лиц двора великого князя не смогло обратить её внимания. Остывший Наумов разглядывал её с любопытстывом, с какой зрелый человек смотрит на безделушку, с которой играл в детстве.

– Как вам не стыдно, – отозвалась, смущённая его взором, генералова. – Как вам не стыдно, вам, настоящему русскому, изменять царю и переходить к бунтовщикам?

– Мне было бы стыдно, – отпарировал живо Наумов, – если бы после того дня, когда вы меня видели, я остался в рядах войска, которое казнило безоружных. В тот день я стоял ещё в рядах, когда царская пуля убила моего брата, покалечила сестру. Вы видели меня? Должен я был стрелять или приказывать стрелять в братьев? Слушайте, Наталья Алексеевна, выше приказов вашего царя есть приказ Бога: «Не убий». На войне человек защищает свою жизнь и вольно ему причинить смерть, дабы спасти себя, но это не была война, это была бойня, с одной стороны штыки, с другой – народ с песней и крестом.

Наталья бледнела всё больше, слушая его. Первый раз в жизни доходили до её ушей столь смелые слова, которыми решались так осуждать царя и ставить его в противовес Богу, когда, согласно понятиям русских, он есть воплощением Бога на земле. Она не могла ответить, а в те минуты шумное: «Ура! Да здравствует!» – ознаменовали прибытие князя и княгини. Наталья немного вылезла из кареты, а Станислав с интересом посмотрел в ту сторону, где стоял бледный, как стена, с коротко остриженными волосами молодой человек. Он видел его руку, дрожащую на груди, знал по глухим слухам, что он должен был стрелять в великого князя; был это Ярошинский, который, как позже признался, не совершил в то время своего намерения, увидев саму княгиню и боясь её случайно ранить.

С той минуты, когда первым выстрелом и первым стилетом революция придала себе новый, необычный у нас характер, люди, знающие глубже наш народ, сразу отгадали, какое влияние влило в неё ту ложную идею, что убийством и терроризмом, что нападением на беззащитных можно работать на благо страны.

Эта идея была не польской, её принесли с собой из московских университетов молодые фанатики, принесли её революционеры с запада. Народ сразу её оттолкнул и неизмеримая боль в его глазах была только её оправданием. В истории всей Польши, в самых ужасных её переворотах нигде не найдём ни следа подобных деяний, ни убеждения, что они действительно как-нибудь пригодились бы делу. Свободный народ всегда гнушался терроризмом, отказывался от жестоких покушений. За тысячи лет только раз, и то безумец, Пекарский, покушался на Сигизмунда III.