Все говорили о гордости князей Массальских, которая тем меньше поражала, что их семейство было связано с запутанными делами, нехваткой денег и хватанием их где и как попало.

Кроме этой гордости и пренебрежения людьми, ксендз-епископ имел темперамент, обычаи, образ жизни, которые больше пристали распущенному вояке, чем пастырю овчарни и духовному отцу.

Предписаний церкви он вовсе не соблюдал, ни будучи верным ни духовному облачению, ни капелланским обетам. Одевался чаще всего по-граждански, по французской моде, со шпагой, как шеф полка своего имени.

Днём он забавлялся как можно более свободным режимом жизни, разрываясь между вуалями и робронами, и целыми ночами видели его за зеленым столом безумно играющим. Свои и чужие, капитульные и епископские суммы, когда попадали в его руки, уважаемы не были. Торговал имуществом, не спрашивая, а в поведении его своеволие не знало узды.

Резкий, пылкий, поочередно галантный и грубый, его ничем нельзя было обуздать, а так как ему нужны были помощники, он окружил себя такими, как сам. Достойное и благочестивое духовенство цепенело от позора и ужаса. Но более серьезным людям, когда те решались упрекать его, он отвечал бранью или хватался за шпагу.

Злобный, остроумный, циник, был он поистине чудовищным явлением, даже среди этого света, который особой суровостью обычаев не отличался.

Ксендз-епископ Массальский был родственником Радзивиллов, но разгневанный до бешенства на воеводу, всей силой духовенства, которую имел в руках, выступал против него. Радзивилла на самом деле мало это трогало, но другие оглядывались на костёл, на духовенство и проклятия, которыми оно угрожало.

Неприязнь между князем-воеводой и ксендзем-епископом дошла до той степени, что Радзивилл по десять раз на дню повторял:

– Он хочет быть Станиславом, тогда я ему Болеславом буду!

Массальский не хотел быть мучеником, но в безопасности за стеной и своей гвардией, он брызгал самыми отвратительными, грубыми угрозами против князя.

Ещё далеко было до открытия Трибунала, а Вильно уже выглядел, как осажденный. По улице день и ночь тянулись вереницы повозок, гружённых плодами, сеном, мукой, запасами кладовой и бочками с напитками.

Некоторые везли вещи, оружие, домашний инвентарь, палатки под конвоем дворских солдат с разным оружием, в самых особенных цветах. Не было более приличной усадьбы, каменицы, сарая, где бы подъезжающие люди и кони уже не разместились.

А оттого что с обеих сторон подходили враждебные друг другу силы, а с местом было трудно, рождались ссоры, драки и среди вымыслов каждую минуту раздавались выстрелы.

Рядом с дворцами, которые должны были занимать гетманы, на Антаколе у Сапегов, около кардиналии Радзивиллов стражники сохраняли некоторый порядок, но по углам распоряжался, кто хотел, и возмущался, кто мог.

Одним и другим пройти по улице, не столкнувшись, было трудно.

Из того, что можно было увидеть в самом ядре города, можно сделать вывод, что происходило за ним в предместьях и лагерях, на юрисдикции Радзивиллов Снипишков, на Антаколе, возле резиденции епископов.

Здесь ни одни ворота не отворялись в белый день без парламентёра, а прибывший должен был указывать, кем был и с чем ехал.

Даже костёлы, доступ в которые Массальский запрещал людям Радзивилла, охранялись или были закрыты.

Монашки, которых давние отношения связывали с панскими семьями, под предлогом монастырской автономии не менее свободно себя чувствовали, дав приют благотворителям и приятелям.

Толочко пани гетманова отправила в Антокол вперёд, поручив ему, чтобы заранее рассмотрел положение и собрал для неё всё, что могло его прояснить.

Ротмистр не был чужим в Вильне, знал его как каждый литвин, но он давно там не был и приезжал на короткое время, поэтому оказался как в лесу. Только везде умел справляться. Из прошлых связей осталось у него много знакомств с радзивилловскими, которые считали его своим. Мало кто из здешних держался с Чарторыйскими или Флемингом, потому что первые никогда не старались завоевать популярность, и её также не имели, а другого высмеивали как немца.

О нём ходили анекдотики, которые рисовали его как слабоумного и совсем незнакомого со страной.

Радзивиллы же, если бы даже кто-то из них донимал шляхтича, считались своими, и люди им очень симпатизировали.

Следуя по улице в Антоколе, Толочко, который из-за повреждённой ноги ехал в карете, встретился со старым знакомым, Деркачем, который ехал верхом; он некогда был его слугой, а потом из-за умения приманивать и подражать всяким голосам зверей попал в несвижское охотничье ведомство.

Толочко имел то счастье, что люди, которые когда-то имели с ним дело, сохраняли к нему хорошее расположение.

Заметив его, Деркач прибежал чуть ли не ноги целовать. Человек был немолодой, седой, некрасивый до ужаса, но ловкий, умный, каких мало.

– А ты что тут делаешь? – спросил ротмистр. – Ведь не охоту на улице устраиваешь!

– Дай Боже, чтобы ее не было, и чтобы шляхетского зверья не били, – ответил Деркач, – но кто сейчас знает, куда всё идёт? Меня отправили с важными письмами.

Толочко не мог остановиться на улице, поэтому потащил его с собой на Антокол, расспрашивая по дороге.

– Не хотел бы я быть в шкуре Чарторыйских. Что там станет с Трибуналом, этого я не знаю и не понимаю, но что на князя-канцлера устраивают большие засады, это точно.

– Все-таки не на его особу, – сказал Толочко, – потому что Радзивилл побить побьёт на дороге, но устраивать заговор на жизнь, не его дело.

– Не его, а приятелей вербовать трудно, да и невоможно узнать, что кто делает.

Потом они говорили о разных вещах, но, прибыв в Антокол, где уже нашёл для себя готовое жилье, ротмистр взялся расспрашивать Деркача.

– Ты что-то говорил о канцлере? – спросил он. – Все-таки не покушаются на его жизнь?

Деркач смешался.

– Не буду говорить о том, чего толком не знаю, а что в одно ухо мне влетело, то из другого вылетело. Только определённо то, что он может бояться за свою жизнь. Такая ярость против него.

– Не боится он этого, – сказал Толочко. – Напрасно, этим его князь не потревожит. Имеет и он силы, пожалуй, больше, чем у князя-воеводы, потому что ему в помощь идут войска императрицы и, по-видимому, в дороге.

– Поэтому ему угрожают, – сказал Деркач.

– Где же ты об этом слышал?

Ловчий смутился.

– Отец мой, – сказал он, – не вытягивайте из меня то, о чем я должен молчать, – отпарировал Деркач. – Может, это сплетни, может, очернение.

– Но кто? Что?

Сильно склоняемый Деркач, который уже брался за шапку, только тихо объяснил, что этой новостью повеяло со двора князя из Митавы, но это могли быть сплетни. Больше от него Толочко не добился.

– У нас надеются, – добавил он потихоньку, – что польный гетман даст людей, чтобы избежать осложнений.

– Я очень сомневаюсь, – сказал ротмистр, – потому что тут сейчас слепая бабка и неизвестно кому помогать. Чарторыйские в оппозиции к королю и делают ему неприятности, потому что ими уже слишком долго правит. Радзивилл только помнит о себе и своей крови. Ни с одним, ни с другим держаться до смерти – нельзя. Король выслал от себя арбитров, а те их, наверное, помирят.

– Что дай Боже, атеп, – склоняя голову, добавил Дергач, – потому что гляда на то, что происходит, человек лишается разума.

Говоря это, ловчий, которому этот допрос был не по вкусу, попрощался с бывшим паном и исчез.

Так Толочко у самого выхода получив информацию, точно его опекало Провидение; он не имел уже покоя, пока не выехал в город, чтобы больше узнать, пока не подъедет пани гетманова.

Но то, о чем он узнал от Деркача, что потом вечером удалось ему вытянуть от Бростоцкого каштеляна, которого знал, и о чем повсеместно рассказывали, взаимно страшась Трибунала, так друг другу противоречило и несогласовалось, что всё казалось ему одной сказкой.

* * *

В кабинете министра Брюля, под вечер, лежал на столе огромный конверт, увешанный шнурками и печатями, которые только что посрывали. Извлечённые из него разной формы письма и бумаги в беспорядке лежали на бюро, а министр, белой рукой перебирая их, казалось, чего-то ищет, что ему было наиболее важно.

Презрительно скривленные уста, взгляд уставший и остывший, вся фигура человека утомленного, свидетельствовали о том, что полученным депешам не много доверял и не очень из-за них хотел спешить.

Иногда он поднимал взор к дверям, точно кого-то ожидал. В минуты, когда нетерпение доходило до наивысшей степени, двери медленно открылись и молодой, весьма красивый, и очень аристократичной внешности господин вошёл в покой.

Его костюм скорее позволял его приписать к саксонскому двору короля, чем к польскому. Одет он был по французской моде, и даже очень броский костюм Брюля не затмевал элегантности молодого человека, который с полной уважения доверчивостью приблизился к столику.

– Дорогой староста, – сказал министр, указывая на бюро, – вы прибыли из Вильна, имели возможность наслушаться всего, что там кипит и шумит против нас, избавьте меня от чтения слухов и скажите правду. Как показывают себя Чарторыйские?

– Они опираются на полковника Пучкова, который должен прибыть к ним в помощь.

– Один?

– Но нет, с полком, – сказал прибывший, – хотя будет он только угрозой, потому что биться не думают и войны не объявят.

Брюль равнодушно слушал.

– И я так полагаю, – вздохнул министр, – вы думаете, он испугается Радзивилла?

– Нет, – говорил далее староста, – но эти смельчаки неудобны.

– Их план неловок, детский, – произнес Брюль, пожимая плечами.

– Не думаю, – прервал староста, хмуря красивое лицо. – Их планы отлично обдуманны, дело в том, как их выполнят. Речь для него идет о срыве и предотвращении открытия Трибуналов. Это должно служить предисловием к созданию позже конфедерации против короля, которого хотят сместить с трона.

– Как им срочно, – шепнул Брюль холодно. – Это все пустые мечты; конфедерация с полковником Пучковым, страна им возмутится. Мутить по стране и вызвать бурю легко, с неприятелем связаться, хотеть родине права диктовать – дерзкая и безрассудная мысль. Детронизация! – повторил он грустно. – Значит, не знают, что иная рука, чем их, снимет с головы короля корону.

Староста беспокойно поглядел.

– Его величество уезжает в Дрезден?

– Как только сможет, он и я, – добавил Брюль. – Императрица позволит проехаться и развлечься своему полковнику, ничего больше; а тем временем, кто же знает, что может случиться с канцлером?

Он улыбнулся.

– Что же Алоэ? – спросил он.

– Это мне кажется нелепостью, – сказал староста.

– Да, но вещи неожиданные, детские, смешные чаще всего удаются потому, что никто к ним не приготовлен, – сказал Брюль.

– Алоэ, – говорил далее староста, – человек очень способный, дал этому доказательства, стоя у бока князя Кароля в Митаве. В этом его, однако, не узнаю.

– Может, я плохо расслышал? – вставил Брюль.

– Алоэ, который знает привычки князя канцлера и образ его жизни в Волчине, говорит, что было бы очень легко вынудить его отозвать все, что донёс императице. Для этого достаточно, чтобы нашёлся смелый человек, который бы князю в его канцелярии, где чаще всего один просиживает, приложил пистолет к груди и принудил его подписать приготовленное письма.

– В этом нет смысла, – сказал Брюль после короткого раздумья, – я это слышал иначе. Можно ли допускать, чтобы канцлер у себя дома дал принудить себя подписать, и чтобы потом дал спокойно уйти нападающим. Наконец, какое имеет значение вынужденная подпись? Все это авантюрное. Я не могу предположить, чтобы фаворит канцлера Малаховского давал такой совет, а люди серьезные могли принять его всерьез.

Брюль улыбнулся.

– То же самое, – добавил он, – в наших отношениях к России. Мы многим ей обязаны со времени покойного государя, которому Пётр всегда приходил на помощь, и ныняшняя императрица от этой традиции не отступит. Мы позволим им заблуждаться, что ради Чарторыйских, Саксонской династии она уступит. Они не могут на нас жаловаться, мы были и есть послушны – свидетельствует Курляндия. Король собственный интерес пожертвовал политике.

Староста слушал, забавляясь верёвкой, лежащей на столе, как если бы предмет разговора его мало волновал. Брюль также, хоть больше гневался и волновался, не придавал значения делу, о котором расспрашивал.

– Что же делают Красинский и Бжостовский? – сказал он, поразмыслив. – Епископ нам… то есть королю, обещал очень много.

– Мне сдаётся, – ответил староста, – что там, где дело шло о переговорах с паном воеводой, подобало сделать другой выбор доверенного. Епископ Красинский не удерживает ему плац в рюмке, а переговоры с ним насухо не может ни начаться, ни кончиться.

– Массальский должен быть ему помощью, – вставил министр.

– Не знаю, согласится ли он и пожелает ли примирения, – отозвался староста, – а вспыльчивостью он не уступит князю-воеводе.

Староста почувствовал легкий признак нетерпения, когда Брюль сказал:

– Значит, как вы думаете, чем это может закончиться? – сказал он живо. – Король знает, что вы еще сегодня собирались приехать, захочет из ваших уст послушать, что там делается, он беспокоится. Этот Трибунал отравляет ему минуты, которые мы должны стараться ему усладить. Что вы скажите перед его величеством? Тут вовсе не идёт речь о том, чтобы он узнал правду, было бы жестокостью ему её открыть. Староста должен так составить реляцию, чтобы она его утешила и успокоила. Понимаете?

– Но мне, – ответил староста, выслушав лекцию, какую ему преподал министр, – нет необходимости прислуживаться никакой ложью. Определенно, что Радзивилл per fas или per nefas выступает за Трибунал, а Чарторыйские останутся при манифесте. С одной стороны будут рыдания, о которых Пучков донесёт её величеству, с другой шумный триумф… потому что с такой безумной решимостью, как у князя-воеводы, он должен хоть на мгновение удержаться наверху.

– Безумная голова, князь-воевода, – сказал Брюль, – были люди, которые полагали, что воевода похоронит мечника, тем временем весь дух и обычай мечника перешёл на воеводу, к счастью, он с нами.

Брюль посмотрел на часы. Смеркалось.

– Тебе следует немедленно представиться королю, – сказал он, подумав.

– Где мне искать короля? – спросил прибывший.

Брюль немного нахмурился.

– Он на вечернем стрельбище, – сказал он тихо, – куда только доверенных допускают, но вы идите со мной.

– На вечернем стрельбище? – повторил староста.

Брюль не ответил на вопрос, спешил, и, указывая дорогу, предшествовал прибывшему.

Они вышли во внутренний коридор дворца, который бью освещён, и по нему крутилась служба.

Несколько раз повернули, прошли пустые покои, везде под ногами находя дорогу, выстеленную коврами. Наконец показалась лестница под крышей, опёртой на столбики. Это был род беседки, выходящей в тыл Саксонского двора и на пустую площадь.

Король Август сидел с ружьем в руках, нетерпеливо высматривая какого-то зверя, которого среди города отгадать было трудно. Староста с любопытством смотрел, не в состоянии понять. У подножия беседки, на золотом песке, в вечерних сумерках смутно вырисовывались формы рослого коня, который лежал вытянутый, неживой.

Вороны и галки носились над ним в воздухе, иногда снижаясь над оставленной им добычей и не смея её ещё коснуться. Немного дальше подбирались на бесплатную трапезу тени исхудавших бродячих собак.

Глаза короля были направлены на них, ружьё дрожало у него в руках, малейший шелест, который пугал собак, его, очевидно, раздражал.

Появление Брюля, шаги которого он услышал, также было принято грозным выражением лица, но едва он смог его различить, с весёлой поспешностью повернулся к нему.

– Ты, должно быть, принёс мне хорошую новость, раз пришел, – воскликнул Август, не выпуская из рук оружия и всматриваясь прищуренными глазками в старосту Пла-тера, который шёл за министром.

– Я сам не принес ничего, – ответил Брюль, принимая свободный и веселый тон речи, – но на это есть староста Платер, прибывший прямо из Вильно, который как очевидец приготовлений к открытию Трибунала, лучше может дать отчет обо всём.

Король с мягко улыбающимся лицом повернулся к старосте, который покорно ему кланялся.

– Говори, прошу, – сказал он.

Из физиономии и выражения лица Августа III, насколько вечерние сумерки позволяли на нём читать, легко было понять, что короля очень интересовала реляция о Трибунале, которую он должен был услышать от Платера, но он был слишком страстным охотником, чтобы совсем забыть о своей странной охоте, даже ради Трибунала. Можно сказать, что к большому ущербу королевского величия одна половина Августа слушала Платера, а другая бросала неспокойные взгляды на плац, на дохлого коня и тени собак, которые медленно, осторожно подходили к нему.

Одним ухом он схватывал рассказ, другим карканье ворон и бег собак по пустой площади. И нельзя было понять, что его в действительности интересовало больше: собаки, которых ждал, или Трибунал, о судьбе которого хотел узнать.

– Ваше величество, – говорил Платер с униженностью, – всё объявляет, что, несмотря на полковника Пучкова, которого Чарторыйские себе выпросили у императрицы, несмотря на угрозу российской интервенции, Радзивилл настоит на своём. Людей у него достаточно, он занял сильную позицию и устрашить себя не даст. Его с великой энергией поддерживает епископ Массальский.

Платер договаривал эти слова, когда король, который терпеливо его слушал, но не спускал глаз с собак, побежал на цыпочках, несмотря на свою тяжесть, в покрытую ковром галерею, которая окружала крыльцо, быстро прицелился и выстрелил.

Какое-то время клуб дыма не давал видеть меткости выстрела, но король помнил численность собак, только две были видны уходящими со скулением, а под галереей раздавался скорбный вой раненой.

Лицо Августа III и глаза, сначала погасшие, засверкали радостью триумфа.

– Не думайте, – сказал он Брюлю, – что я хотел её убить, а только случайно ранил. Я хотел её ранить и перебить ей ногу; оказывается, что исполнил запланированное. Собак мало, нужно их щадить.

Платер, дивно смущённый этим эпизодом, молчал, не зная, что делать, тем временем королю его охотничья челядь подала другое заряженное ружьё. Охота на голодных псов не была окончена.

– Мой староста, – сказал Август веселей, – дальше, слушаю. Мне кажется, что вы говорили о Массальском.

Король сделал многозначительную гримасу, давая понять, что не очень его уважал, хотя дал помощь Радзивиллу.

– Так точно, – начал староста, – князь-епископ.

– Епископ и полковник, – вставил шутливо Брюль, – это мне редко попадается, чтобы в одной особе две такие incompatibilia объединялись.

– Князь-епископ, – продолжал дальше староста, – закроет Трибуналу костёлы, не позволит духовенству слушать присяги депутатов. Своих людей даёт под команду воеводы.

– А не дойдёт до битвы и кровопролития? – вставил беспокойно Август III. – Не дойдёт?

– Чарторыйским будет не с чем выступить против мощи князя-воеводы. Радзивилловские полки хорошо прикрыты, мужества хоть отбавляй. Следовательно, кончится, вероятно, на манифесте канцлера, да и этого никакие акты не примут.

Лицо короля смеялось.

– А епископ Красинский? – спросил он.

– Очень деятелен, – говорил Платер. – Я сам был свидетелем его работы, – насмешка пробивалась в его голосе, – ни на минуту не выпрягают коней епископа, который стучит и долбит по очереди то в кардиналию, то в епископский дворец. Он и Бжостовский надеялись, когда я выезжал, довести до того, чтобы для переговоров были назначены арбитры.

– Это займёт много времени, и сомневаюсь, чтобы к чему-нибудь привело, – отозвался Брюль. – Чарторыйские, пока имеют какую-либо силу, не согнутся, Радзивилл не уступит. Счастье, что князь воевода сильнее.

Было уже так темно, что король, взглянув на площадь, на которой едва ещё виднелась лежащая приманка, со вздохом и очевидной жалостью отдал слуге ружьё, которое держал в руке, и, предшествуемый службой, которая явилась со светом, таща за собой министра и старосту, направился с ними в свои покои.

Там его ждали несколько человек. Король, несмотря на тоску по Дрездену, хоть беспокойный за судьбу Трибунала и раздражённый постоянными жалобами на Чарторыйских, был довольно весел, и, постоянно призывая к себе Брюля на какие-то таинственные шёпоты, слушал, что ему рассказывали, любезно принимая лесть и специально для него приправленные новости.