– Не найдется человека, который не пожалел бы о смерти такого короля, – спокойно начал подошедший Сухвильк, к словам которого все относились с уважением за его ум. – Это потеря, которую нельзя вознаградить; но Господь дал нам достойного наследника, который продолжит и завершит начатое им дело. Пора была уставшему отдохнуть и получить заслуженную им награду. Ведь ни один из королей так долго и с таким успехом не работал для королевства. Лишь старики помнили о начале его деятельности, мы же о ней знаем из их уст… Из ничего он создал это королевство, разорванное на куски, а подумайте только, какую борьбу ему пришлось вести и с какими могущественными противниками, с их численным перевесом, с их злобой, с их союзниками и их деньгами. В помощь ему была лишь милость Господня! И Он совершил чудо.

– Да, – подтвердил Ясько из Мельштина, наклонив голову, – а еще более трудную задачу он передал сыну, оставив начатое дело; а так как все знают о том, сколько отец сделал, то надеются, что сын докончит. Поэтому нечего удивляться тому, что королевич так убивается по отцу, получив в наследство тяжелое бремя, под которым он сгибается.

– У всякого свои заботы, – произнес Сухвильк, – но в тяжелые минуты Провидение посылает свою помощь.

Они печально переглянулись.

– Мы все обязаны служить молодому королю с той же любовью, как и покойному.

Раздались голоса, подтвердившие только что сказанное.

– Я жалею своего пана, – произнес Кохан торопливо, – очень жалею. Для нас окончились дни свободы и веселья. Вы все поочередно запряжете его в этот плуг, так что он не сможет хоть на час освободиться из-под вашего ига. Да! Теперь ни днем, ни ночью не будет отдыха… Даже во сне он будет чувствовать заботы. Мой бедный господин! Корона прекрасная вещь, но не те обязанности, которые она на человека возлагает и от которых он не может освободиться. Война? – он должен быть солдатом. Мир? – он должен быть администратором; ночью – сторожем… Эх! Эх! Вот она участь наша. Он будет назван королем, а в действительности станет рабом.

Ясько из Мельштина утвердительно кивнул головой.

– Устами королей глаголет Бог, и чтобы оказаться достойным этого, нужно быть великим и чистым.

Кохан Рава накрутил усы и сделал гримасу.

– А также, – добавил он, – отречься от всего земного. Мне жаль моего пана!

Остальные собеседники переглянулись, но ничего не ответили.

Кохан медленно подошел к дверям и направился в помещение королевича; остальные остались в передней.

– Мне кажется, – сказал Сухвильк, глядя вслед уходившему, – что Рава не столько жалеет наследника, сколько самого себя. Он боится потерять его расположение и лишиться службы. Это вовсе не было бы в ущерб молодому пану, потому что, хотя Рава и служит ему верой и правдой, но он человек молодой, горячий, живой… А подливать масла в огонь опасно.

Ясько из Мельштина молча взглянул не говорившего. Остальные не противоречили и не поддакивали. Вержинек, удалившийся немного в сторону, стоял задумавшись. Начали собираться старшие придворные, и во всех костелах раздался погребальный звон колоколов. Народ устремился в Вавель.

На дворе краковского замка на скамейке, прислоненной к стене, отдыхали двое молодых людей. Глядя на их изящную одежду, на их смелый высокомерный вид, самодовольные гордые лица, слыша их громкие голоса, видя их непринужденное поведение, можно было легко догадаться, что они чувствуют себя тут, как дома, и принадлежат к королевскому двору, а может быть, даже близко стоят к королевской особе.

Весенние солнце освещало убежище, в котором они скрывались от холодного ветра, и приятно согревало их своими лучами. Весна в этом году была ранняя и не особенно теплая.

Один из них, свободно растянувшись на каменном сидении, с приподнятыми ногами, подперев голову рукой, задумчиво присматривался к белым облакам, быстро носившимся по небу.

Свободной рукой он изредка покручивал усы и разглаживал свою темную, длинную, вьющуюся бороду.

У него было красивое, выразительное, подвижное лицо, уста его складывались в какую-то странную гримасу, и вся его фигура ежеминутно меняла положение, подобно волнующейся воде, колыхаемой ветром. Кровь в нем играла и не давала ему спокойно лежать; он топал ногами, разражался смехом, ложился обратно и переворачивался с боку на бок.

Второй из них, сидевший на конце скамьи, опираясь на стену и заложив ногу за ногу, держался гораздо спокойнее; он производил впечатление человека сильного, смелого, гордого, надменного. Он смотрел на своего товарища свысока, как на капризное дитя, и не принимал близко к сердцу его выходки и остроты.

Как один, так и другой носили одежду покроя, принятого в то время во всей Европе в столицах и при княжеских дворах. Обувь с заостренными, приподнятыми кверху носками, узкие брюки, нарядные пояса и куртки с рукавами, плотно прилегавшие к телу. Сверху на них были накинуты плащи с длинными разрезными рукавами, придававшими живописный вид всему наряду.

Подвешенные у пояса кошельки, набитые серебром, и маленькие мечи в изящных ножнах дополняли красоту одежды.

Лежавший на скамейке был одет с большим старанием и роскошью, чем сидевший; забота об изяществе – род кокетства, свойственный тем, кто считает себя красивым, проявлялась в дорогих тканях и в их убранстве. Волосы, спускавшиеся локонами на плечи, были старательно причесаны и даже чем-то смазаны для блеска. Ножны, кошелек и носки обуви блестели серебряными и золотыми украшениями.

Он мог еще называться молодым, но не первой молодости. Красивое и здоровое лицо носило на себе следы невоздержанной жизни; ему, вероятно, минуло лет тридцать, но он своими манерами и наружностью старался казаться совсем молодым.

Его товарищ бы почти одного с ним возраста, хорошего телосложения, но не отличался особенной красотой и не заботился о своем внешнем виде. На его щеках был здоровый румянец, серые глаза смело смотрели на каждого, на устах его не было сладкой кокетливой улыбки, а гордое сознание человека, уверенного в своей силе.

Его одежда была такого же покроя, как и у первого, только из более обыкновенной ткани, чистая, хорошо на нем сидевшая, и на ней не было никаких блесток. Он отличался от лежавшего большей серьезностью и спокойствием.

В замке было довольно тихо, потому что король с небольшой свитой уехал на охоту; вблизи вертелась челядь, и молодые люди могли свободно разговаривать. Они поэтому и не соразмеряли голоса, и когда лежавший смеялся, а сидевший громко ему вторил, звуки разносились по всей этой части двора, окруженного стеной.

Роскошно одетый придворный был известный уже нам любимец короля Кохан Рава; второго звали Добеславом (Добком) Боньчей. Оба они занимали хорошее положение при молодом короле. На Добка даже была возложена обязанность разбирать споры между слугами.

Они не были советниками короля в делах государственной важности, потому что Казимир искал совета у других лиц; но они были неизменными спутниками молодого короля во время отдыха, на охоте, в экспедициях; при столе король не брезговал их разговорами и охотно пользовался их услугами для исполнения незначительных поручений.

Кохан был убежден, да и другие, судя по обхождению с ними короля, полагали, что Казимир его очень любит.

Король, уверенный в его любви и преданности, часто доверял ему такие дела, о которых он с другими не говорил. С детских лет они были вместе.

Кохан был неизменным спутником его детских игр и забав; много раз ему пришлось быть наказанным из-за королевича. Никто лучше него не мог отгадывать желания Казимира и приноровиться к его вкусам. Он его знал, как он выражался, и гордился этим. Часто случалось, что очень серьезные люди обращались к нему за советом, и это увеличивало его самодовольство. Добеслав также пользовался благоволением Казимира, который на него полагался и охотно пользовался его услугами; но со свойственной ему проницательностью король чувствовал, что Боньча не годится для исполнения всех поручений, потому что он не умел и не хотел льстить.

Оба одинаково были преданы и горячо любили короля, только их характеры были совершенно различными.

– Ты слышишь, Добек, – болтал со смехом, беспокойно двигаясь на скамье, Кохан, – я думаю о том, что сказал бы теперь старый покойный король, если бы он вышел из гроба и увидел бы, как за восемь лет со времени его смерти тут все изменилось… Ни замка, ни двора нельзя узнать, но и в стране все иное. Воевать мы как-то медлим, и люди могут, по крайней мере, хоть отдохнуть! С крестоносцами, которые нам покоя не давали, у нас перемирие за перемирием, мы в конце концов, не прибегая к оружию, заставим их держаться тихо, пока…

Кохан многозначительно кашлянул и умолк.

Добек посмотрел на него сверху вниз.

– Эх! Эх! – произнес он немного насмешливо. – Что ты или я можем знать о том, как король думает справиться с крестоносцами! Это не наше дело! Кастелян краковский, ксендз Сухвильк, воевода, епископ – они, может быть, что-нибудь знают; наш король не всякому доверяет свои планы!

– Как будто я нуждаюсь в том, чтобы мне говорили, о чем я сам могу догадаться! – рассмеялся Кохан. – Разве у меня нет глаз и разума?

Добек недоверчиво пожал плечами.

– Оставь ты это, – повторил он, – это не наше дело.

– Я с тобой согласен, – продолжал Кохан, – что у нас многое изменилось; при покойном старом короле все было просто, а наш молодой пан любит, чтобы все блестело, и чтобы Краков ни в чем не уступал Праге и Будапешту.

– Потому что так у нас и должно быть! – воскликнул Кохан убедительно. – Наш король, если бы ему пришлось выступить рядом с императором, не осрамил бы себя и не дал бы никому себя затмить. Он достоин большего, чем королевской короны! На всем свете второго подобного ему нет. Чего ему не достает? Красота, на которую не наглядишься, ум, проницательный глаз, золоте сердце, воинственный вид – всего этого у него вдоволь.

– Лишь счастья у него нет, – пробормотал Добек, насупившись.

Лицо Кохана стало пасмурным, и он ничего не ответил.

– Да, но он еще молод, – отозвался Рава после некоторого размышления. – Все, что он пожелает, он еще сможет иметь. Что значит для мужчины три десятка лет? Впереди вся его жизнь и свет… Если Господь только допустит, он многое и великое сотворит. Я его знаю, в нем, как в рудниках, чем глубже, тем большие сокровища находишь.

– Дай ему Бог всего лучшего! – вздохнул Боньча. – Кто мог бы желать ему зла? Ему, который самого бедного человека, нищего, мужика к себе приближает… Для каждого у него находится ласковое слово и доброе сердце…

Оба замолчали на некоторое время.

Добек вытянул свои длинные, здоровенные руки, как будто ему надоело сидеть, ничего не делая; Кохан ворочался на твердой скамье, затем приподнялся и сел, стараясь выбрать удобное положение. Взглянув на Добка, он шепотом спросил:

– Его необходимо во что бы то ни стало женить!

– Мне кажется, что он и сам об этом мечтает, – возразил Боньча.

– Женитьба, так женитьба! – прервал Кохан. – Красивых женщин на белом свете достаточно, а ему нужен сын… Он хочет иметь непременно мужского потомка… Его единственная забота о том, чтобы престол не перешел в наследство по женской линии или в чужие руки… Сын, сын ему нужен, а здесь…

– Вы знаете, что баба-ворожея ему предсказала? – добавил он, обращаясь к Добку.

Последний, покачав головой, лаконично ответил:

– Я ничего не знаю.

– Вы, вероятно, вовсе не любопытны, – произнес Кохан, – ведь все об этом знают. Я считаю своей обязанностью знать обо всем, что касается моего пана. То, что его огорчает, и меня огорчает, что ему больно, то и мне больно… О! Если бы не эта Клара, – продолжал он, – если бы не эта Клара, тень которой его преследует, он был бы счастлив! И он не поверил бы этому глупому предсказанию… Он не раз говорил о ней во сне, и сохрани Боже, чтобы кто-нибудь из тех венгерцев попался к нему на глаза.

Добек слушал равнодушно, глядя вверх за улетевшей парой голубей.

– Я из этой венгерской истории едва знаю через пятое или десятое, –произнес Добек, – потому что меня в то время не было при дворе. Я тогда еще бродил в отцовских лесах. Об этом разное рассказывают. Вы, кажется, тогда были вместе с ним?

– А как же иначе? Где это я с ним еще не был? В Пыздрах меня крестоносцы едва не взяли в плен, – сказал Кохан. – Я был на его свадьбе с язычницей, я ездил с ним в Венгрию, ну, и повсюду! Я вам говорю, что он со времени своего пребывания в Вышеграде стал иным человеком. Раньше он всегда был весел, любил поговорить, пошутить, посмеяться, пользовался жизнью… Теперь все это случается с ним очень редко, и то лишь, когда он забывается. Он сразу постарел, стал грустным… Лишь тот, кто с ним остается наедине, как я, может понять, как он страдает. Кажется, всего у него вдоволь, а его тяготит какое-то бремя.

– Заботы, потому что их у него много, – возразил Боньча, – со временем все, что его сокрушает… Забудется.

– По всей вероятности, – произнес Кохан, – но для того, чтобы стереть все эти печальные воспоминания, необходимо, чтобы его жизнь переменилась к лучшему и согрелась лучами счастья, а мы бессильны это сделать. Теперь, как будто, просиял какой-то луч надежды, но мне этому верить не хочется. Добек слушал не особенно охотно, как будто был недоволен разговором на эту тему. Кохан, наоборот, был рад, что мог поговорить с приятелем откровенно, потому что эти вещи он не каждому мог доверить, а они тяжестью лежали на его груди.

– С самого начала ему не везло в семейной жизни, – продолжал Кохан. –Я всему этому был очевидцем. Его женили на литовке не ради него, а потому что покойному королю был необходим союз с Литвой, а Литве с ним – союз против крестоносцев. Жена принесла в приданое нескольких польских пленников, сосланных в местности, разрушенными татарами, и несколько десятков собольих и куньих мехов.

Про покойницу ничего плохого сказать не могу; она была красива, добра; это было дитя природы, вольная птичка, которую вывезли из лесов и посадили в клетку. Вкусы их были различные. Короля тянуло в одну сторону, ее в другую. Ему хотелось в широкий свет, попасть к таким дворам, как французский, итальянский, венгерский, а Ганну манил лес! Манеры у нее были простые, как у крестьянки: она смеялась вслух, не обращая внимания на присутствующих, говорила все, что ей в голову приходило, и не соблюдала придворных обычаев. Ксендзы были в отчаянии, потому что ее с трудом научили правильному крестному знамению. Возможно, что король полюбил бы ее, но чтобы приспособиться к ней ему нужно было превратиться в дикаря, а этого он не мог. Хоть бы она ему сына родила, а то дочку.

Добек нетерпеливо прервал его.

– Если хочешь разговаривать, то лучше расскажи мне эту несчастную историю. Я ее хорошо не знаю.

– Припоминать старую беду и печаль, – отозвался Кохан после размышления, – это все равно, что бредить зажившую рану. Но раз зашла речь об этом, то я расскажу. Я там был вместе с ним. Мы в то время ездили по распоряжению нашего старого пана в Вышеград к Кароберту и к жене его, королеве Елизавете. Вы у этих французов никогда не были?! Такой двор, как у них, на всем свете найти трудно. После нашего он казался раем. Роскошь, веселье, пение, музыка, изящество, блеск, а нравы особенные, французские и итальянские. Там собрались из всех стран фокусники, певцы, ремесленники, а одежда их была из парчи или из шелка.

Когда во время праздников выступала королевская чета, то говорили, что даже при дворе императора пышнее не может быть. Там слышны были все языки, начиная с венгерского, которому я никогда не мог научиться, и французский, и итальянский, и немецкий, и латинский. А так как королева, сестра нашего пана, очень любила забавы, танцы, музыку, турниры, то ежедневно было на что глядеть и чем развлекаться. Она приложила все старания для того, чтобы устроить брату, которого она очень любила, пышный прием, так что не был ни минуты отдыха. Банкеты следовали за банкетами, танцы, пение, разные игры, охота, турниры – весь день проходил в развлечениях. При дворе были и венгерки, и итальянки, и прямо глаза разбегались; я бы даже сказал, что они красивы, как ангелы, но они, к сожалению, не были похожи на ангелов. Пригожие девушки, каких у нас не видно, и если которая взглядом обдаст, то словно огнем обожжет. Казалось, что кровь кипит в этих язычницах… Страшно было! Дрожь пробегала по телу! А если одну из них, бывало, пригласишь танцевать, то совсем голову теряешь… Пиршества продолжались больше недели, и мы это время провели, как в раю.

Среди девушек, окружавших королеву, самой красивой была Клара, дочь служащего Кароберта Фелецина Амадея. О нем говорили, что он начал с малого, служил вначале в имении Мацька из Тренича Семиградского, от которого перешел к Кароберту. Девушка достойна была даже называться королевой: белое, как снег, лицо, черные глаза, вьющиеся волосы, чудная фигура, гордое величие придавало ей красоту. Зато отец имел страшный вид и выглядел, как разбойник, Высокого роста, как дубина, неуклюжий, косоглазый, с хриплым голосом, если, бывало, заговорит, то мороз по коже проходил. В нем было что-то дикое, как будто он только что вышел из леса. Он отталкивал от себя своей гордостью, потому что он, хоть и простой хлоп, но он и короля еле удостаивал кивком головы. Встретиться с ним вечером на проезжей дороге было рискованно даже для самого храброго. Но король любил этого медведя, потому что он своей сильной рукой поддерживал порядок при дворе. Во время танцев я заметил, что Клара очень понравилась нашему королевичу. Однажды вечером, когда мы с ним возвращались в наши комнаты на отдых, я завел с ним разговор о ней; он ничего не ответил и рассмеялся. На следующий день он сам заговорил и сказал:

– Лакомый кусочек.

Перед моими глазами мысленно предстал верзила-отец с косыми глазами, и я королевичу ответил:

– Приглядитесь только к этому старому дьяволу, и с вас спадут чары его дочери.

Пан обратил мои слова в шутку.

Королева Елизавета была довольна тем, что может хорошо принять своего брата и угостить его; заметив, что он глаз не спускал с Клары, она начала его преследовать. Он не отрицал, что Клара ему приглянулась.

– Я в жизни не видел более красивой девушки, – сказал он.

Поэтому Клару постоянно выбирали королевичу для танцев и отводили ей место при столе рядом с ним для того, чтобы он мог вдоволь наглядеться на нее. Он часто рассказывал мне о ней и жаловался:

– Она, как каменное изваяние, – говорил он, – чем больше я стараюсь заслужить ее любовь, тем она строже. Она не хочет принять никакого подарка, а если вынуждена промолвить слово, то словно грудь пронзает острым железом…