Читать книгу «Граф Брюль» онлайн полностью📖 — Юзефа Игнация Крашевского — MyBook.
image


 

 

 

 

 

 


– Какая поэзия! Что же далее?
– Если б я только смел, я проклинал бы вас и тот день, и час, в который я вас впервые увидал, – произнес Брюль с чувством. – Но стоит только на вас взглянуть, и я бессилен. Вы имеете надо мною какую-то власть.
– Так ли это? – поворачиваясь и смотря на него, холодно спросила она.
– Нужно ли клясться, да и к чему вам моя клятва, когда вы другому поклялись перед алтарем?
– Я не требую клятвы, – спокойно возразила она, – я хочу убеждения, что это так, а его часто не внушает даже клятва.
Она долго смотрела на него.
– Моя любовь…
– Послушайте, Брюль, я верю, что вы были влюблены в меня. В этом нет ничего удивительного: я молода, имела имя и будущее для того, кто должен был получить мою руку; но это могла быть такая любовь, какую мы видим ежедневно, воспламеняющаяся утром и потухающая вечером. Я такой любви не желаю.
– Моя любовь, кажется, дала вам доказательство; она началась еще в детстве и живет еще, несмотря на то что вы отняли всякую надежду; будучи отталкиваема, она возвращается; презренная, она все еще не потухла.
– Любовь это или самолюбие? – спросила маска. – В твоих поступках, Брюль, главную роль играет самолюбие.
Брюль немного помолчал и покачал головой.
– Не спорю, что, потеряв надежду на счастье, хочу теперь быть страшным и сильным.
Маска взглянула на него и, опершись на руку, начала медленно и плавно говорить:
– Мы не знаем, что ожидает нас в будущем. Я буду с тобой откровенна: я тоже не была к тебе равнодушна, с тобой я была бы счастлива, так как у нас одинаковые характеры и мысли, но так лучше… муж и жена – это сражающиеся на смерть враги, мы же можем быть верными друзьями.
– Друзьями! – прервал венецианец. – Как страшен этот гробовой покров, это имя друга!
Маска подняла голову и иронически ею покачала, причем бриллианты в ее короне ослепительно заблистали, ручкой же она ударила по руке Брюля.
– Муж будет любовником, а я другом, то есть отвергнутым слугой.
– Муж любовником? – засмеялась маска. – Где ты слыхал об этом? Эти два слова противоречат друг другу. Мой муж, мой муж! Да я его ненавижу, он мне гадок, я его терпеть не могу!
– Однако же вы вышли за него замуж.
– Меня выдал отец-король, но это случилось к лучшему, поверь мне. Я с ним свободна и сохраню себя для будущего. Я верю в будущее и в мою звезду.
– Но встретятся ли когда-нибудь наши звезды?
– Если это предназначено, то должны встретиться.
– Вы говорите это, графиня, таким холодным, равнодушным тоном.
– Потому что я всегда умею владеть собой, люблю ли я или ненавижу. Чувство, которое не умеют скрывать, становится добычей людей.
– Но как же верить в него, не видя?
– Что же такое, по-вашему, вера? – засмеялась прелестная маска. – Кто любит, должен чувствовать и угадывать, а кто не разгадает сердце женщины, тот его недостоин.
Она вдруг встала и исчезла в толпе прежде, чем Брюль мог опомниться. Он еще стоял ошеломленный и счастливый, когда к нему вприпрыжку подбежал очень странный паяц, так как, несмотря на шутовской костюм, огромные пуговицы состояли из рубинов, окруженных жемчугом. Казалось, он кого-то искал, но, застав здесь только венецианца, остановился, оглядывая его с любопытством. Он нагнулся почти до земли, желая заглянуть под маску, но Брюль прижал ее рукой. Тогда он начал прыгать вокруг него с напускной веселостью и шутовскими ужимками.
– Cavaliere nero[17], что сказала тебе королева? Ты ее знаешь? Что?
– Sono un forestiero… Addio![18] – прошипел ему на ухо Брюль и отошел от него, но паяц, не догоняя его, следил за ним. Колоссальный итальянец тоже не спускал с него глаз.
Немного спустя они встретились у колоннады. Паяц приподнялся к уху итальянца.
– Кто это?
– Брюль.
– Так и есть, – вырвалось у паяца, – я его узнал по той ненависти, которую почувствовал в его присутствии, но уверены ли вы?..
– Я? Я, который ненавижу и презираю его более вас, граф, я узнал бы его и в преисподней.
Паяц вдруг отскочил и побежал, увидав издали царицу, и со страстью во взоре стал за ней следить. Итальянец же задумчиво блуждал по залам.
Общество оживлялось все более и более, и те, кто, подобно паяцу, искали или следили за кем-нибудь, с трудом могли протолкаться в этой толпе. Шум, писк и хохот заглушали музыку. Брюль направился в комнаты молодой королевы. В проходе его остановил монах с опущенным капюшоном и схватил его за руку.
– Ежели ты хотел, чтобы тебя не узнали, – сказал он по-итальянски, – то ты не особенно мастерски переоделся. Тебя каждый узнает, господин директор.
И он засмеялся.
– Но как?
– По походке, по ноге, по движениям, по вкусу, с которым ты оделся.
Брюль не мог узнать маску и бросился к ней, но та уже исчезла.
Он готов был поклясться, что это Падре Гуарини, но что мог делать иезуит здесь, в маскараде?
Немного смущенный тем, что его узнали, он очутился в комнате, слабо освещенной лампами. Здесь его остановила женщина высокого роста, ударив веером по руке. Он не сомневался, что она узнала его, он тоже узнал ее с первого взгляда, но, желая быть любезным, он притворился, что не узнает ее.
– Следует поздравить вас… Брюль.
– Право, не с чем.
– Я знаю, что ваша мысль и самолюбие стремятся еще выше: но нужно идти по лестнице, иначе шествие будет неудачным. Ты уже и так стоишь высоко, а до сих пор еще не оперся на руку женщины, которая иногда умеет поднять еще выше.
Брюль вздохнул.
– Знаю я, для кого этот вздох и что у вас делается в сердце. Но нужно забыть неблагодарную царицу и поискать другую, – сказала высокая дама.
– Искать для того, чтобы, найдя, быть снова отвергнутым?
– Разве отвергнет та, которая не узнала бы тебя, а о такой и жалеть нечего.
Она нагнулась и, шепнув ему что-то на ухо, исчезла в толпе.
Брюль пошел далее. Напротив него был стол Франи Коловрат, окруженный молодыми людьми. Девушка кокетничала, смеялась, строила глазки и подавала всем то, чего кто желал. Брюль смотрел на нее издали. Она была в высшей степени интересна и привлекательна, в глазах ее блестело остроумие, но с этой холодной любезностью, одинаковой для всех и неистощимой, она показалась ему страшной.
Долго смотрел он на нее задумавшись и, не присоединившись к толпе, которая ее окружала, он отошел в сторону. Лишь только он бросился в кресло, чтобы отдохнуть, так как уже немного устал, и собраться с мыслями, как уже рядом с ним уселся великорослый итальянец. Он посмотрел на Брюля сверху и спросил:
– Не правда ли, прежде тебе была по вкусу царица, а теперь ты думаешь, не пойдут ли дела лучше с этой буфетчицей? Признайся!
Брюль, не желая завязывать разговор, отрицательно покачал головою.
– Это богатая девушка и в передничке принесет кому-то много бриллиантов… Тебе бы это пригодилось… Ведь ты их любишь?
Брюль не ответил ни слова, а сделал только нетерпеливое движение и, скрестив руки на груди, хотел не обращать внимания на то, что говорил его собеседник, и поэтому повернул голову в противоположную сторону. Но итальянец знал, что ни одно его слово не пропадает даром, и поэтому продолжал вполголоса:
– Посмотри только, какие белые ручки, какие, точно изваянные, плечи, какое личико, словно персик, которого пушок не был пошевелен крылышком птички. Это лакомый кусок, если не королевский, то по крайней мере министерский. Но Август II уже стар, а сын его слишком набожен… Протяни только руку – и получишь ее. Что будет потом, не знаю… посмотри, как она улыбается двадцати за раз, а что говорят ее глаза! Именно такая жена нужна такому, как ты, человеку. Гассе, великого музыканта, обвенчали с Фаустиной, и такой артист, как ты, должен жениться на такой актрисе. Сегодня она уже великолепно исполняет свою главную роль, а что будет, когда она станет исполнять роли кокеток?
Только невольные движения Брюля позволяли судить, что эти немилосердные уколы достигали своей цели; однако он не терял присутствия духа и сидел невозмутимо. Притворившись глухим и не смотря на итальянца, он встал и отошел.
Напрасно искал его неутомимый преследователь, так как венецианец исчез. Музыка гремела, и маски начали танцы, которые продолжались до утра.
В залах еще вертелись последние пары, когда в часовне на Ташенберге падре Гуарини посыпал пеплом головы королевы, наследника и их придворных[19].
IV
Несмотря на карнавал и большие постройки, которыми любил забавляться король; несмотря на пышность и роскошь, которая его окружала, Август II, по-видимому, сильно скучал. Его хотели для разнообразия женить; он зевнул и засмеялся: он не хотел справлять свадьбу, так как время было тяжелое, а королевский пир, который должен был быть достойным такого государя, стоил бы очень много. У него немного болела нога, и он был печален. Свет уже не мог ничего ему дать; он столько испробовал и дурного, и хорошего, что на дне чаши жизни осталась только одна муть. Самая прекрасная женщина была для него обыкновенной вещью; в его памяти проходил целый ряд лиц, засиявших на одну минуту и так же скоро потухавших.
Любомирская сделалась старухой, Козель была заперта, другие рассеялись по всему свету. Не имея возможности быть счастливым, он хотел быть великим, и вот он стал посылать в Африку ученых, а у себя строиться.
Стали воздвигаться огромные здания в новом городе, который, по его приказанию, заменил старый, начинали строить храмы, пирамиды и дворцы.
Король отправился в Кенигштейн, чтобы осмотреть новое здание, и зевал; ездил в Губерсбург и скучал; приказывал вести себя в Морицбург и находил, что он слишком обыкновенен; Дрезден же казался ему положительно противным. Если б ему кто предложил, он, может быть, велел бы сжечь этот город во время концерта, чтобы его воссоздать и отстроить заново; но этот замысел был уж слишком смел.
В Польше ему казалось, что он любит Дрезден, в Дрездене же он скучал по Варшаве; одним словом – везде ему было не по себе. Второго ноября был праздник патрона охоты святого Губерта[20] и праздновали этот день всегда пышно.
Дворы короля и королевича отправились в Губертсбург, за ними следовали псарни и оба охотничьи отряда, саксонский и польский. Народу было немало, начиная пажом и кончая ловчим. Великим ловчим двора был фон Лейбниц, великим сокольничим – Мошинский. Кроме того, были еще особенные охотничьи войска его величества, которые были специально предназначены для медведей и кабанов.
Но король находил святого Губерта уже слишком состарившимся, а охоту чересчур однообразной. Им овладевало какое-то беспокойство. На Новый год его привлекла в Лейбнице ярмарка, на которую торговцы обещали доставить прелестных лошадей, но король нашел их препротивными. Актрисы, выписанные из Бельгии, имели, как и лошади, фальшивые зубы.
К открытию карнавала Август вернулся в Дрезден 6 января и на первом же балу заметил, что все женские лица были уже не те, что были прежде, а какие-то впалые, бледные, без свежести, глаза потеряли свой блеск, а губы побелели.
Он надеялся, что лучше позабавит себя срыванием сейма в Варшаве.
Карнавал он поручил королевичу и падре Гаурини, а сам приказал своему двору готовиться к отъезду в Польшу. Брюль постоянно был при нем. Другие падали, исчезали, менялись, он же из пажа сделался уже министром, и король постоянно нуждался в нем[21]. Деньги и подати потоком текли в кассы, которые никогда не наполнялись.
Шляхта роптала; но это был способ добычи денег и им воспользовались. Двор наполнился чужеземцами. Словно грибы после дождя, выросли при дворе итальянцы, французы, датчане, пруссаки, баварцы, а польская шляхта удалилась, чтобы на пашне делать для короля деньги. Брюль находил, что его величество прав и что самые лучшие слуги те – судьба которых зависела от короля.
Десятого января двор замка наполнен был экипажами, лошадьми, людьми. Дворы саксонский и польский собирались в путь. В залах находились все те, кто должны были сопровождать короля. Август II прощался с сыном и его женой. Нетерпеливость и усталость заменили на лице его прежний блеск и бодрость. С чувством прижимался к отцу королевич Фридрих, с достоинством прощалась королева Жозефина. Фридрих пришел получить распоряжения, смотрел отцу в глаза и улыбался. Вдруг вошел Брюль, так как нужно было подписать некоторые бумаги и взять с собой деньги. Ожидали ста тысяч талеров, которые должны были прийти.
Король быстро взглянул на пришедшего директора и сделал несколько шагов к нему навстречу.
– Брюль… деньги!..
– Есть, ваше величество, – отвечал с поклоном тот, – приказание вашего величества исполнено.
Лицо государя просияло.
– Слушай, – сказал он сыну, – слушай, я поручаю тебе его… Это слуга, который освободил меня от многих хлопот и неприятностей и который всегда умел мне возвратить спокойствие… помни. Ему я обязан порядком при дворе.
Фридрих, смотря отцу в лицо, ловил каждое его слово и всей фигурой ясно показывал, что обещает свято исполнить его волю.
– Если бы у меня в Польше было несколько таких, хотя бы даже один, то их Речь Посполитая давно бы пошла к черту, и я завел бы там такой же порядок, как и в Саксонии, – прибавил король. – Те друзья мои и верные слуги: Липский, Гозий и вся их ватага боятся шляхты, а меня обманывают. Но скоро я всему положу конец, падет несколько или несколько десятков голов, и будет тихо. Я не потерплю, чтобы эта чернь могла ворчать, когда я приказываю… Будет уж всего этого.
Сын выказывал величайшее почтение и умиление словами отца. Начатое и прерванное прощание снова продолжалось.
Фридрих целовал у отца руку. Камеристы, пажи и служба ожидали его в передней. Тут же стояли чиновники и духовенство, в числе которых был и падре Гуарини, осторожно спрятавшийся в уголок.
Король любезно прощался со всеми. Ловчему он поручил позаботиться о привезенных из Беловежской Пущи зубрах, которые паслись около Морицбурга, и сошел к экипажам.
Почтальоны сидели уже на лошадях, придворные спешили на назначенные им места, на дворе с непокрытыми головами стояли дворяне, городской совет и мещане, на которых король только взглянул и велел им сказать, чтобы они платили подати. Немного спустя во дворце и Дрездене было пусто и тихо.
Все могли отдыхать до тех пор, пока король не воротится и пока опять не начиналась барщина развлекания разочарованного во всем Августа.
В то время, когда весь двор в сопровождении отряда гвардейцев двинулся из дворца на мост, на дворе замка стоял еще одиноко экипаж, который должен был вести Брюля и его имущество. Государев фаворит, только что получив похвалу, сошел на двор, сладко задумавшись; здесь увидал он Сулковского, стоящего с мрачным лицом. Брюль быстро подбежал и схватил друга за руку. Они вошли в нижнюю залу.
На лице Брюля рисовались живое участие, горячая любовь, искренняя привязанность. Сулковский был холоден.
– Как же я счастлив, что могу еще раз попрощаться с вами, еще раз могу поручить себя вашей памяти и сердцу! – воскликнул он с чувством.
– Послушай, Брюль, – прервал его Сулковский, – я тоже припоминаю тебе наш договор; что бы ни случилось, – мы всегда будем друзьями!
– Разве нужно это напоминать мне, питающему к вам любовь, дружбу, уважение, благодарность?
– Дай же мне их доказательства.
– Я жду только счастливого случая, чтобы доказать вам это. Доставьте мне его – и я упаду вам в ноги, – прервал Брюль. – Я прошу, умоляю, граф! Любезный граф, я-то ваш, но вы не забывайте меня. Вы знаете, что у меня на сердце.
– Франциска Коловрат! – сказал, смеясь, Сулковский. – О, будьте спокойны, она будет вашей. На вашей стороне мать.
– Но она сама?
– Не бойся, ее никто не станет завлекать. Нужно обладать таким мужеством, как у тебя, чтобы рассчитывать на такое счастье.
– Меня уже обошло одно и побольше этого, – вздохнул Брюль.
Сулковский, смеясь, похлопал его по плечу.
– Ах ты, плут, неужели ты думаешь, что при дворе что-нибудь скроется? То, что ты называешь потерей, очевидный выигрыш. Мошинский ненавидит тебя не без причины.
Брюль горячо начал отрицать и поднял руки.
– Но… граф…
– Нечего притворяться, не тебе бы говорить это; ты знаешь Мошинскую и находишься с ней в лучших отношениях, чем если бы она была твоей женой.
Брюль, не говоря ни слова, пожимал плечами.
– Мое сердце принадлежит Фране Коловрат.
– А рука ее ждет тебя – и ничего, ничего, и ничего. Старая сама тебе ее вручит. Да и Фране пора уже надевать чепчик, потому что глаза ее страшно блестят.
– Как звезды! – крикнул Брюль.
– Что скажет на это Мошинская?
Тут Брюль как бы опомнился после долгого забытья и опять схватил Сулковского за руку.
– Граф, – сказал он, – не забывайте меня перед королевичем; я боюсь, не слишком ли мало выказал свое почтение и свою привязанность к нему и мой восторг и восхищение нашей святой и чистой королевой?
– Не забывайте вы нас перед королем, и я не забуду вас перед моим господином. Впрочем, Брюль, у тебя там есть сторонники. Отец Гуарини обращает тебя, графиня Коловрат хочет иметь тебя зятем. Не ручаюсь, что у тебя там нет еще кого-нибудь.
– И все это ничего не значит, если у меня не будет вас. Я отдам и Гуарини, и графиню и еще кое-что в придачу за одну вашу дружбу.
– Только не Мошинскую! – со смехом отвечал Сулковский. – А теперь доброго пути и кланяйся всем моим землякам-медведям.
– А землячкам? – спросил Брюль.
– Только в том случае, если какая-нибудь из них спросит про Сулковского… но сомневаюсь… по-моему, немки лучше.
– И по-моему, тоже, – прибавил Брюль.
Они подошли к дверям, Сулковский его провожал:
– Eh bien, à la vie et à la mort![22]
Они пожали друг другу руки, и Брюль сел в экипаж. В стороне стоял падре Гуарини в штатском сером длинном сюртуке и, сложив руки, благословлял дорогу. Брюль двинулся за своим государем в Варшаву.