Николка с Мартином забрались на печь и лежали там, высунув головы из-под занавески. Они быстро согрелись, потому что печь в доме Платоновых никогда не остывала – ведь здесь не было особого очага для готовки, как в доме Мартина, – и теперь с замиранием сердца слушали захватывающий рассказ купца Трифона.

По Трифону было заметно, что он уже давно начал утолять жажду: у него было красное, лоснящееся лицо и немного осоловелый взгляд. Меж тем он продолжал рассказывать:

– Ну, думаем, пришёл наш последний час. Бросили мы вёсла, повалились на дно, лежим, Богу молимся – всяк по-своему. А ветер в снастях стонет-завывает, сердце рвёт, будто мы уже покойники. Посудина моя скрипит, того и гляди развалится. С каждой новой волной думаю: теперь конец. А сам уж по горло в воде и – веришь, Варфоломей? – плачу. Да, лежу и, как дитя, плачу…

Трифон зачерпнул из бочонка и выпил. Это был плечистый мужчина с кудрявой чёрной бородой. На нём была чистая белая рубаха с черно-золотой вышивкой у ворота, схваченная в стане жгутом, тоже из чёрной и золотой пряжи.

Николка попытался представить себе Трифона плачущим и не смог. Мальчик кривил лицо, думал о жалостном, сам чуть не расплакался, но лицо Трифона в его воображении оставалось медно-красным, лоснящимся и сонным от хмеля.

А Трифон продолжал свой рассказ:

– – Да… Лежу и плачу. Вспомнил обиды, какие причинил жене своей безответной, безропотной… Вспомнил малых своих детушек – тоже и перед ними я оказался небезгрешен! Вспомнил, кого когда обманул-обвесил. Кого словом неласковым ушиб, кого – кулаком, а кого – кистенём. Да… Много в жизни было всякого, Варфоломей! Больше, конечно, кулаком. Вот этим!

И он поднял крепко стиснутый пудовый кулак и поднёс его близко к глазам, отчего глаза его немного скосились к носу и лицо приняло как бы недоумевающее выражение. Разжав пальцы и бессильно уронив ладонь на стол, он продолжал:

– Всех вспомнил. И помолился я в сердце своём: Никола-угодник, смилуйся! Как же мне умирать, не заслужив перед людьми великие вины свои? С какими глазами предстану я Спасителю нашему и Матери Его Пречистой, Заступнице нашей? Да… А сам плачу. Вдруг меня словно кто толкнул и посветлело будто. Поднял я голову и – веришь, Варфоломей? – вижу: идёт к нашему судну Никола-угодник. Да… Совсем как на иконе. Волосы и бородка курчавая белеют, что пена морская. Облачения не подбирает – не боится, верно, полы замочить. Идёт себе по волнам, как по горочкам. Да…

Слушатели затаили дыхание, В это время избу потряс сильный удар грома. Все перекрестились. Трифон сказал:

– Вот и Илья-пророк подтверждает, что всё так и было! Ведь сам себе не верю порой, Варфоломей! Да… Ступил он на корму, весь светлый, словно серебряный. Гляжу: а полы-то и правда не замочил! И говорит он мне: «Трифон! Что это вы вёсла побросали и лежите вповалку, как кули с солью?» А я отвечаю: «Отчаялись мы, Никола-угодник, настал, дескать, наш последний час – вот, лежим, Богу молимся!» А он мне и говорит: «Ну-ка, говорит, беритесь за вёсла! Кто сам себе помогает, тому и Бог помогает! А молиться за вас буду я». Ну, мне, сам понимаешь, повторять не надо. Он молиться начал, а я кричу работникам: «А ну, ребята, навались!» И сам первый схватился за весло. Их тоже уговаривать не надо. Встрепенулись мои молодцы, навалились! Тут вроде и буря помаленьку стихать стала, и вой в снастях уже не такой заупокойный. Глядь – а на корме никого нет! Посмотрел на нос – тоже нет!

Взглянул на своих ребят – работают, что есть мочи, ничего не примечают. Тут-то я и дал обет: коли прибуду живой и невредимый в Юрьев, закажу Варфоломею лампаду серебряную, чтобы к празднику, к Николе Зимнему, зажглась она в храме, пред его, Николы-угодника, образом. Да…

Трифон с Варфоломеем зачерпнули ещё по ковшу и выпили. Голос Трифона становился всё громче. Он кричал:

– Верю, Варфоломей! Сделаешь! Верю! Но сделай так, чтобы моя лампада не хуже была, чем в Колыване, в тамошней Никольской церкви! Бывал в Колыване, видал? То-то! А за деньгами я не постою! Вот задаток!

И он бросил на стол горсть гульденов. Серебряные монеты засияли на тёмном некрашеном столе, точно маленькие луны. Один гульден покатился по столу, со звоном спрыгнул на лавку, с лавки – на пол и докатился до Саввушки. Саввушка поднял гульден, некоторое время рассматривал изображённого на нём бородатого человека, а потом снова положил монету на пол и вернулся к своему воску.

Мальчики утратили интерес к разговору захмелевших мужчин, опустили занавеску и оказались одни в тёплой уютной темноте, словно отгороженные от всего остального мира. Они начали шептаться.

Николке с Мартином не мешали пьяные голоса – мальчики почти не слышали их. Только раз застольный разговор ворвался в их тихую беседу: они вдруг услышали страшный грохот и треск. Сперва им показалось, что в дом ударила молния, но в следующее мгновенье раздался оглушительный рёв, который могла исторгнуть только глотка платоновского гостя:

– Да! Великий грешник – Трифон Аристов! Вот увидишь, Варфоломей, раздам всё добро нищим и уйду в монастырь!

И Николка догадался о причине треска. Выглянув из-за занавески, он убедился, что так оно и есть: великий грешник Трифон Аристов проломил своим кулачищем дубовую столешницу. Недаром среди русских ходила молва о его силе.

Сначала Николка пересказал Мартину по-немецки про Николу-угодника, потому что Мартин, конечно, не понял ни слова из того, что говорил Трифон. А потом разговор так и пошёл про удивительное и таинственное. Николка сообщил:

– Говорят, из бискупова замка в Домский собор подземный ход ведёт.

– А зачем он?

– Сказанул – зачем! – воскликнул Николка. – Да как же без подземного хода? Захотелось бискупу, скажем, сокровища свои проведать, те, что в Домских подвалах лежат, что ж, ему поверху шлёпать, что ли?

– Какие сокровища? – спросил Мартин.

– Обыкновенные, – ответил Николка. – Золото, серебро, алмазы там разные, жемчуга…

– А почему он их у себя в замке не хранит?

– Хранит и в замке, – сказал Николка, – только в замке все не умещается.

Мартин был потрясён. Пресвятая Мария, сколько сокровищ – даже в замке не умещаются! Он постарался вообразить всё это богатство, и оно предстало его мысленному взору в виде большой горы монет, кубков, перстней, ожерелий и прочих драгоценностей. Куда столько одному человеку?! Мартин вспомнил любимые дедушкины слова: «Свобода – это мешок, набитый золотом».

– Вот бы нам с тобой набить мешок! – сказал он мечтательно.

– Ты про что? – не понял Николка. – Про бискуповы сокровища, что ль?

– Да, – тихо ответил Мартин.

– Так тебя к ним и допустили! Там небось железные двери кованые да замки пудовые. И, понизив голос, Николка добавил:

– А может, кое-что и почище!

Мартин встрепенулся. Он понял, что сейчас Николка что-то расскажет о зловещей тайне собора.

– Давным-давно, лет двести тому назад, а может и более, жил здесь, в Юрьеве, так же как и теперь, бискуп. Уж так дрожал над своим добром! Никому и ничему не доверял – ни дверям кованым, ни тяжёлым засовам, ни стражам с оружием. В замке-то надёжно – сам сторож! Да вот беда: сокровищ день ото дня всё больше становится, так что в замке уже и места нет. День и ночь ломал он голову: где хранить новые сокровища? И спознался тот бискуп с нечистой силой. Сатана ему и присоветовал, как быть. Не задаром, понятно. Плата известная – душу взамен отдай! И говорит сатана бискупу: «Строй, говорит, церковь соборную и рой под ней подвалы громадные. А там видно будет». Бискуп так и сделал – начал строить Домский собор. Сложили стены подвалов, верхние стены стали выводить, И тут – что за наваждение! День строят, а за ночь всё разваливается. Работают, работают – и ни с места! Бискуп снова к сатане: как, мол, быть? И велел сатана замуровать в стену молодую прекрасную девицу. Замуровали. Дело сразу начало спориться, и скоро собор был построен. Но с тех пор каждую новогоднюю ночь девица выходит из стены и бродит вокруг собора. На шее у неё висят ключи. Её так и называют: Дева Ключница. А бродит она вот зачем: ей нужно повстречать другую прекрасную девицу. Тогда она набросит ей на шею связку ключей и навсегда освободится от обязанностей ключницы.

Наступило молчание. Наконец Мартин спросил:

– А сокровища кто стережёт?

– Она и стережёт – у неё все ключи. А без ключа в подвал не попадёшь! Иные пробовали подкоп рыть – пустое дело!

Рыли, рыли – никаких подвалов не нашли: будто их там и не было сроду. Ясно: это нечистый так подстраивает. А говорят, если встретить Деву Ключницу на Новый год ровно в полночь, особенно в полнолуние, она может отворить тебе ненадолго подвалы с сокровищами. Но на совести у тебя не должно быть никакого преступления и жалость в сердце должен иметь. А на безжалостных да на бессовестных, кто к ней явится, напускает она порчу. Многие здешние из немцев пытались её просить – все теперь порченые. Видал бесноватых на Домской паперти? Это они и есть. Больше уж никто не просит у Девы сокровищ. Без толку.

– А что если нам попытаться? – робко спросил Мартин.

– На-ам? – озадаченно протянул Николка и медленно почесал в затылке.

– Мы ведь не безжалостные и не бессовестные, – сказал Мартин, – значит, нам бояться нечего?

– Да оно конечно, – согласился Николка, – нам-то бояться нечего… Ай да Мартын! Как это я сам не додумался! Ведь проще пареной репы! Коли Дева смилостивится – вот тебе и корабль! А то и два!

– Два? – переспросил Мартин. – Да если взять по хорошему мешку да набить доверху, небось двадцать два корабля купишь, а может, и сто! Эх, жаль только – январь ещё не скоро!

– Нам январь ни к чему, – заметил Николка.

– А как же, – спросил Мартин, – ты ведь сам говорил, что Дева Ключница выходит только в Новый год?

– Так это ваш латинский новый год в январе, а наш православный – первого сентября. Уже меньше трёх недель осталось.

Мартин не был уверен, что католические привидения соблюдают православные праздники, но Николка сказал:

– Кто ж знает, какой веры Домская дева? Ты знаешь? И я не знаю. Скорее всего, не латинской. Зачем вашим свою замуровывать? Ну, а в крайнем случае, если она в сентябре не выйдет, попытаем счастья в январе.

На том и порешили,

Гроза меж тем кончилась.

– Аида на голубятню, – сказал Николка.

Когда мальчики поднялись на чердак хлева, где была голубятня, Николка достал из ветхого сундучка сверлильце и начал провёртывать отверстия в ровных обтёсанных жердях, из которых у него был сделан остов большой клетки. Мартин сел на охапку сена, обхватил руками колени и, положив на них подбородок, стал смотреть на голубей.

Каких тут только не было: белые, чёрные, сизые, красные, пегие!.. Много было такой масти: весь голубь белый, а верхняя часть крыла пепельно-голубая. Два чёрных пояска поперёк крыла, словно нарисованные, отделяют пепельно-голубое от белых маховых перьев. Ноги мохнатые. Мартин уже знал, что голуби этой масти называются «чистые».

Голуби вольно влетали и вылетали в отворенное окно. На чердаке стоял немолчный шум от хлопанья и свиста крыльев. Некоторые голуби ходили кругами возле своих голубок. Распустит такой голубь хвост до полу, надуется и вдруг, низко опустив надутый зоб, кинется бегом к голубке, но, не добежав нескольких шагов, внезапно остановится и начнёт кружиться на месте. И воркует, воркует, будто стонет.

Все Николкины голуби были хольные: кажется, тронешь – и к пальцам пристанет пыльца, как от крыльев бабочки.

Николка провёртывал отверстие за отверстием в верхней и нижней жердях, следя, чтобы они точно приходились одно над другим. Время от времени он откладывал сверлильце и брал ракитовые прутья из лежавшего рядом вороха. Каждый прут, слегка согнув, он вставлял концами в верхнее и нижнее отверстия, а когда отпускал их, они распрямлялись. Получалась деревянная решётка.

В углу уже стояла одна клетка – не очень большая, гораздо меньше той, которую мастерил Николка. В ней сидело несколько крупных сизых голубей.

– Мартын, – сказал Николка, – сбегай-ка, принеси свежей воды.

Мартин схватил лёгкое, из тоненьких досочек ведёрко и побежал на колодец. Вернувшись, он выплеснул за окно остаток воды из долблёного корытца. Потом отворил клетку с сизыми голубями, достал оттуда глиняную плошку, переменил в ней воду и поставил обратно. При этом одни голуби забились в угол, а другие норовили клюнуть его в руку. Сразу было видно, что эти отнюдь не из ручных.

– Почему они всё время сидят в клетке, – спросил Мартин, – а не летают, как остальные?

– Это Трифоновы голуби, – отвечал Николка, не прерывая работы, – он ещё весной привёз их сюда из Пскова. Если их выпустить, они сразу полетят домой, никуда не сворачивая. Гонцы – такая порода. Их тут было больше! Иных мы уже выпустили, а эти пока сидят – на всякий случай. Ты не думай, я их выпускаю полетать по чердаку, чтоб не засиделись. Затяну окно сетью и выпущу. А теперь вот – видишь, какой здоровенный отсадок делаю – не захочешь улетать! – и он показал на недоконченную клетку.

– А на какой-такой случай они пока сидят?

– Случай-то? – Николка почесал в затылке. – Да мало ли… Ну, навезли, скажем, в Юрьев соли – видимо-невидимо! Дешевеет она не по дням, а по часам. Тут её самое время покупать. Нужно Трифону весть подать: езжай, мол, сюда, соль дешева, а будет ужо ещё дешевле. Или другое что-нибудь… Без голубей трудно! Кто же с вестью до Пскова так скоро доберётся? Ведь голубю тут дела всего часа на два – ход у него быстрый, путь прямой! Ему не надо петлять по рекам да по озёрам, как на судне, или по дорогам, как на лошадях. Вылет тел он из города – под ним блестит-сверкает Омовжа. Потом Омовжа побежит влево и скроется из глаз. Пойдут леса, болота, речки, деревни… А как перевалит наш гонец за половину пути, полетит он над Чудским озером: справа – берег, слева – вода без края. Потом река Великая – там ему и Псков уже виден… Псковичи у нас оставляют своих голубей, а мы – у них.

Конец ознакомительного фрагмента.