В 1934 г. в той же газете Рудницкий попытался также истолковать, почему именно кофейня стала таким привлекательным местом для богемы: «Мы, грешные, ходили и ходим в кофейни, там можем обмениваться мнениями, как равные с равными, с людьми, которые полысели от студий над литературой, и с молокососами, которые называют нас ретроградами. Кофейня стала демократическим учреждением, чем-то вроде читальни «Просвещения», где все равны, с той разницей, что голос здесь имеют не те, которые должны были слушать, а те, которых можно слушать… Принимаем кофейню как необходимое зло потому, что не можем всех принимать у себя дома. Диву даемся, что никто из наших патриотов в 250-летнюю годовщину обороны Вены не аннексировал кофейню как наше национальное изобретение.

Сказал кто-то, что когда-то проповедовали на горах и по святыням, сегодня – по кафе. Все крупные литературные направления XIX века, теории, манифесты и лозунги рождались в кофейне.

И творившие их понимали, что они не предназначены ни для улицы, ни для популярных лозунгов. Не потому, что эти создатели были аристократами или считали себя избранными народом – большинство из них убегали из холодной комнаты и грелись одним стаканом кофе.

Наши современные идеологи стерилизованной Европы тоже живут кофейней – только ее огарками и заголовками газетных статей. Считают себя 100-процентными европейцами потому, что ходят в «Европейку», а нас – пацифистами, потому что… мы ходим в «Cafe de la Раіх». Это облегчает им ориентацию в мировоззрениях. Себе предоставляют право ходить в кофейни потому, что военная старшина всегда имела на это право, а «мужики» имели приказ в это время «толочь» дисциплину («зубрить», «ковать») в казарме. Лозунг «молчать и не рассуждать!» одолжили у царской Москвы вместе со всем ее азиатским фанатизмом, и когда декламируют «Европа», «Западная культура», или «Окцидент», видят перед собой только стены, под которыми можно расстреливать контрреволюционеров.

Революционеры на пенсии, дойдя до 50 лет жизни, открывают обратную традицию. Когда традиция покрывается идеями, которые повторяет каждый студент, она все же слишком молода, чтобы иметь к ней доверие. А мы жаждем идеи кофеен вчерашней ночи, которые завтра изменим после основной дискуссии.

Ах! Как обидно нам, что мы все-таки скептики, может, и циники, и не верим в эликсир для обновления культуры, когда его пропагандируют люди, которые всю жизнь просидели в кофейне, все свое мировоззрение формировали под влиянием политических дуновений и веяний, и проповедовали святыни родные, церкви, государства и армии только потому, что сами никогда ни в одной из них не служили.

Это оригинально, но таких каламбуров мы делаем сотню за один вечер за столом кофейни, и не называем это ни новой Европой, ни новооткрытой Америкой».

Автор исторических романов Владимир Бирчак вспоминал, что после того, как молодомузовцы отбывали свои горячие заседания, то «проверяли свои карманы и шли в кофейню, где наибольшим, что мы себе позволяли, был черный кофе и «черная индия». В кофейне шла дальше жаркая дискуссия – иногда с восьми вечера до семи утра – при одном «черном»… Мы сходились почти ежедневно с Иваном Франко в «Монопольке» («Дело», 26. 02. 1933 г.).

Количество кофеен росло, а каждая из них внушала свою особую ауру и собирала своих оригиналов. Преобладали, по словам Юзефа Виттлина, кофейни венского типа, где подавали к маленькой чашке кофе три стакана холодной воды, локали – с более или менее привлекательными кассиршами за прилавком, которые выделяли официантами контрамарки, ложечки и сахар. Официанты рекрутировались чаще всего из немецких колонистов, а каждого звали если не Бехтлёф, то Бизанц. В любое время дня можно было зайти в любую из больших кофеен и крикнуть: «Пан Бизанц!» – и с уверенностью вызывался приземистый тип в смокинге и вежливо отвечал: «Служу пану советнику (графу, помещику, профессору, доктору)». «Пан Бизанц! Платить!» «Пан обер! Меланж (кофе с молоком)!» «Пан Бехтлёф! Капуцина!» – таким было эхо канувших времен.

Существовали во Львове кофейни, куда хаживали только мужчины. Появление женщины в кофейне «Европейской», на углу ул. Ягеллонской и ул. Третьего Мая, было тревожным исключением, так как собирались там, прежде всего, люди интересов, и естественно, что женщин с собой не брали. Зато в других, изысканных кофейнях, а особенно в кондитерских, полно было женщин всех возрастов и в разных костюмах. Запах женщины добавлял тем локалям великосветской окраски и склонял к амурным фантазиям.

Остап Грицай в 1912 г. посвятил кнайпам целую статью «Проблема кофейни» в польском журнале. Итак, «проблема, – пишет он, – это определение какой-то жизненной глубины, а понятие кофейни, если смотреть на нее ленивым взором художника, практически эту глубину исключает. Припоминаем совершенные менее или более выставочно обустроенные покои, так странно несвойские и холодные помимо кичливых позолот, арабесок a la Watteau и мрамора в нескольких цветах, припоминаем навязчивое плебейство официантов, смешное своей выдрессированной элегантностью и лакейской изысканностью, кипы газет, которые никогда нормально не читаем, напитки, которые выпиваем без аппетита, – и понятие кофейни исчерпано. Разве что мы добавим еще капеллу, дамскую или мужскую, которая тут и там, обычно ночью, а порой и пополудни ласкает или оскорбляет твое ухо сомнительными сладостями Легаров и Айслеров, или самоубийственно безнадежными мелодиями будапештских Паганинкулов, – изысканную публику, которая собирается в кофейне с той тщательностью, с которой собирается с визитом или в театр, вот уже и всё. А проблема?

Действительно, сложно понять его вне невинной маски кофейных сеансов. Ведь на глаз современная кофейня является таким же невинным созданием, как ее естественная сестра, бедная золушка, молочарня. Точка доступа была той же. Вначале был голод. Не было показушного сплендора, не было радужного мрамора, газеты не представляли всех четырех сторон света, нагрудники официантов не украшали бриллианты Таита, и публика не одевалась в кофейню, как на выступление пана Карузо или на лекцию Анатоля Франко. Был один или несколько скромных покоев, один или два добродушных прислужника, одна газета и несколько постоянных гостей, которых хозяин знал, как свою кассу, и относился к ним с непринужденностью знакомого или соседа. Закон жизненной законченности приводил беспретензийного гостя к этой древней, непритязательной кофейне. И как каждая жизненная законченность, так и та древняя кофейня удовлетворялась примитивными условиями существования. Потому что законченность не имеет времени. Должен готовить неприхотливые блюда крестьян. Должен спешно ставить бедные палатки кочевников. Должен ветошью прикрывать тело. Законченность санкционирует и уравновешивает всё, поднимает глупость до достоинства традиции, а примитивность – до комфорта. В этой жизненной конечности сидит что-то из психологии толпы: требования единицы должны применяться к требованиям массы. Утонченный вкус субтильной организации подлежит общей тирании потребности.

Как современное кино можно вполне справедливо назвать демократизацией аристократического театра, так современная кофейня – это демократизация аристократического салона. Если бы убрать из той или другой кофейни мраморные столики и бильярды, то ее золоченые стены несомненно произвели бы на нас впечатление интерьера господской внутренности дворца. Потому что не в кофе упирается завсегдатай, а именно в этот дворцовый интерьер. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? Наш век не любит традиций и не любит границ, которых не преступает. Он является врагом всяких невозможностей. Поэтому он устраняет эту типичную невозможность, которую встречает толпа в стремлении красоты жизни: невозможность превышения тех границ, которые были растянуты когда-то между привилегированными и ею. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? В конце концов, толпа – это только сумма единиц, сознание которых вырастает по мере бахусматичного похода культуры наслаждений. И она в совершенстве чувствует убогую примитивность успокоения жизненных потребностей в противопоставлении к изысканности жизни тех, которым можно использовать всю красоту существования. Итак, создадим ему иллюзию той барской жизни, протекающей между золоченых стен, плюшевой мебели, резных столиков, хрустальных зеркал, укажем обслуживать его послушными на каждый кивок официантами, дадим ему возможность быть в сопровождении красоты, даже изысканно одетых людей и развлечем его безвозвратно сладким звуком музыки. Вот одно из чудес современной культуры.

Не припоминается ли нам та восточная сказка, в которой бедняк на взмах волшебной палочки видит себя тотчас в прекрасном дворце среди молчаливой, но внимательной обслуги? Потому что наш век не любит границ, которых не преступает, и охотно реализует мечты человека. Использует каждую жизненную законченность в целях улучшения жизни. Кратковременную потребность жизнь преподносит до кратковременного наслаждения. А та кофейня, которая раньше успокаивала только кратковременный, физический голод, успокаивает теперь тот глубокий голод души, который всегда отзывается в ненасыщенном человеке: голод жизни и роскоши. И в современной кофейне есть что-то от лозунга: panem et circenses. Единственно, не стремимся к крови, только к красоте.

Жаждем вида золоченых стен, плюшевой мебели и одетых женщин, целая галерея которых передвигается перед нашими глазами. А мы на нейтральной почве, которая устраняет те соображения, которые повинны в хозяйствовании в частном доме. Мы полностью свободны, ничто нас не связывает, разве что эта упомянутая космополитическая учтивость. Зачем же, следовательно, теперь эти традиционные визиты?

В кофейне гораздо удобнее, намного свободнее. Здесь каждый является гостем и каждый – хозяином. Просмотр газет довольно счастливо заменяет тягостную иногда беседу. Нет смешных историй с ожиданием, сервировкой стола и споров со служанкой. Всё сейчас же, и всё подано изысканным способом, ведь современная кофейня любит серебряные сервировки, что подходит к золоченым стенам, плюшевой мебели и хрустальным зеркалам.

Не утомляет вид одних и тех же лиц. Каждый раз другие лица, другие глаза, голоса, костюмы. Можно так сесть на целое пополудни при мраморном столике и всегда иметь что-то новое в поле зрения. А вечером, когда мягкий блеск электрических ламп озарит золотистые арабески и хрустальное зеркало, – когда приходит людей все больше, прекрасные женщины источают роскошь своих убранств, и музыка начнет свою нежную игру, тогда это ощущение красоты жизни доходит в не одной тоскливой, или одинокой, или отчаявшейся душе до экстаза, и возвращение домой становится страшным, словно из объятий минутного счастья должно возвращать в болезненные объятия страдания.

Какими же убедительными и красноречивыми становимся мы в кофейне! Как много тем для обсуждения, с каким легким сердцем забываются часы, как дорога иногда каждая минута! Сколько же здесь бережно замаскированных жизненных тайн! Может, этот и тот – это бездомный несчастный, который спрятался здесь перед ужасной пустотой собственного существования, может, этот юноша, который с такой жаждой опрокидывает бокалы шампанского, завтра попадет в руки полиции, которая ищет преступника, может, эту молодую пару, которая с такой тоской всматривается друг в друга, завтра найдут с простреленным сердцем где-то в одиночестве, может… но зачем же тревожить голубые отблески зеркал и ламп черными догадками? В этой волне есть кипучая забава, есть мгновенное успокоение иллюзии, так не хватит ли? Тайны душ, кто бы их здесь исследовал?

Уже почти каждая общественная сфера имеет свою кофейню. Кофейня произвела на современную литературу решающее влияние, творя искусство настроений, которому на мгновение поддалось всемогущее искусство классицизма. В конце концов кто знает, как это последнее будет обязано воевать с уставом, который противоречит всем правилам благородного Аристотеля. Кофейня стала на переломе нашей эпохи, как общественный узурпатор sui generis. Воспитывает себя и своих людей, свои творческие личности и свою – любовь. Ту страстную, болезненную любовь, которая кормится настроениями и нездоровым сентиментализмом слащавых Легаров и будапештских псевдоцыган. Половина самоубийств и убийств на эротическом фоне – это плод той романтики кофейни, возбуждаемой шампанским и ноктюрнами цыганского оркестра. Возможно, никогда еще самоубийство не распространялось с такой преобладающей силой как теперь, в эпосе этой культуры наслаждения, которая везде строит дешевые дворцы мечты.

Кофейня утратила вполне первичный характер конечного для жизни помещения. Культура наслаждения не признает законченности. Она знает шик. Кто голоден – для этого есть золушка молочная. А большая, прекрасная, позолоченная современная кофейня дает иллюзию жизненной красоты, прекрасные настроения, создает бенгальское очарование большой, полной роскоши жизни и знает, что сохранится.

Потому что мы потеряли жилку к простым, одиноким красотам существования, а любим искусственные гейзеры мгновенной сверхжизни».