Конец гастролей

На следующий день девушки снова ждут меня за столом.

– Привет. Знакомься. Я – Марунька, а это – Леська.

– Мне очень приятно, что мы уже не греки. Кто у нас сегодня в гостях?

– Неизвестно. Вообще мы решили взять выходной. Поэтому даже не просили швейцара подсаживать кого-то.

– Вот деньги. Куда вы вчера пропали?

– Деньги забери себе, мы ведь вчера получили доплату. В виде подарков. Потому и задержались.

– И что вы там получили, если не секрет?

– Секрет. А это твоя сотня.

– Да нет, с меня хватит. Я ж не деньги пришел зарабатывать, а…

– …а писать роман. Знаем, знаем. Только позволь нам оплатить твой тяжелый труд. Мы очень уважаем труд писателей. Сам подумай – если мы не оплатим, то кто? Где ты этот клад напечатаешь? Мы вообще тут думаем, не переговорить ли с другими проститутками и не открыть ли для тебя стипендию? На период написания романа? Что скажешь?

– Я тронут до глубины души.

– Ну, так давай нам на всякий случай адрес.

Сдуру я продиктовал им адрес, даже не подозревая, в чьи руки он попадет и сколько неприятностей мне это доставит. Но случится это только несколько недель спустя. А сейчас я сижу в ресторане, и в кармане у меня стольник. Теперь я еще и проститутский стипендиат.

К нашему столу подсели двое. Один – худой высокий мужчина лет за шестьдесят, одетый в поношенный каштановый костюм. Второй – значительно моложе, под тридцать, в ядовито-синем костюме из кримплена. Одним словом, «рога». Разговаривают между собой на суржике. Видно, приезжие. Девушки на них не обращают никакого внимания. Цех между тем работает, аж гудит. Профура хрипит: «Марек! Хцеш келиха?», курдупель шатается между столами, чменники хрустят десятками, фарцовщики добивают торг.

Так проходит где-то с час. И когда начинаются танцы, Марианну приглашает какой-то майор. После танцев он подходит ко мне, отзывает в сторонку и кладет в руку две двадцатипятки. Я так же молча прячу деньги в карман и, сев за стол, провожаю их глазами.

– Выходной не удался, – смеется Леська.

Рагули попивают водку и у них понемногу краснеют лица. Я поглядываю по залу. Много интересного можно увидеть, если сосредоточиться.

Вот появляется группа цыган. Двое из них, муж и жена, – очень важные, толстые и надутые, словно индюки. На муже, который напоминает Риши Капура, поблескивает велюровый пиджак, джинсы с закатанными штанинами распирает громоздкий живот. На руках у обоих перстни, а когда они раскрывают рты, то засвечивается сплошное золото; их сопровождает двое охранников. Таких принято в этом мире называть гориллами. Пока они неспешно рассаживаются, юркий официант порхает над ними, словно колибри, и что-то трещит, стрекочет, щебечет. Должно быть, это какой-то барон цыганский.

– Это что – цыгане? – спрашивает старик.

– Да.

– Ты гляди! У нас таких и нет.

– А вы откуда?

– Из Житомира.

Потом старик начинает меня расспрашивать о ресторанах и о том, где здесь можно гульнуть.

– А что это на вас нашло – гульнуть?

– Понимаешь, сынок, болен я. А денег – тьма. Живу один. Некуда деньги девать. Вот и махнул сюда. Посмотреть на западенцев, интересный вы народ.

– Разве мы не один народ?

– Не-е… Западенцы – это западенцы.

– А что, – скалит зубы молодой, – и до сих пор, небось, в сене автоматы прячете? Ха-хха!… Да? – он лезет в карман и вынимает пулярес^[43]. Осторожно его раскрывает и тычет мне под нос Сталина. – Знаешь этого человека?.. Вот он вам залил сала за шкуру, скажи? Залл-л-ил! Да?.. А я уважаю. Хороший был, бдительный товарищ. Скажи, дядь Миш? Уважаешь?.. И дядь Миш уважает. А ты не уважаешь. Правильно?

– Дурак ты, – говорю я. – И не тычь мне под нос своих родственников.

– Что? – вызверяется тот, и я вижу в его пьяных глазах вспышку ярости. – Ти че? По мозгам хошь? Сделаем! Вот выпью щас псят грамм, и сделаем. Да, дядь Миш? Сделаем?

– Заткнись ты, – буркает старик. – Нахлялся уже?

– А че он выступает? Думает, с красивыми девочками сел, так уже и выступать можно?

– Заткнись, я тебе сказал!.. Не слушайте его. Дурак пьяный. Я его взял для компании. На побегушках у меня… Денег тьма… Куда их девать? Вот и гуляю. Жена умерла, детей нет. А я на мясокомбинате работал. Да и жена… Сам понимаешь. Зарабатывали хорошо. А теперь кому это все?.. Вот я и… пропью, прогуляю… На юг поеду… там еще посмотрю. А то всю жизнь пахал, как папа Карло. Света белого не видел. Ковры, хрустали там разные – этого у меня, как… Хоть бы семья какая была… а то… В тридцать третьем с голодухи три сестры мои умерли… А я выжил… потому что отец с фабрики печенье крал. Мне его размочат и дадут. Вот и выжил… Но отец не выжил… Поймали и расстреляли… за печенье… А это чмо… это чмо еще со Сталиным носится… Мало того, что в кабине у него один висит, так второго, вишь, у сердца держит…

– А вы, дядь Миш, не правы-ы… Уважаю я его! Потому что – бдительный был!

– Пошел ты! Чмо и есть… Родственник, понимаешь. Какой родственник – третья вода на киселе. И хоть бы что путное. А то…

Слово за слово выведал у меня старик, что я художником работаю.

– О! Это то, что надо! Слушай, нарисуй мой патрет, а? Вот умру, а патрет останется. Нарисуй! Плачу, сколько скажешь.

И не успел я еще объяснить ему, что я вовсе не портретист, а обычный оформитель, который создает лишь такие шедевры, как «Решения ХХV съезда КПСС в жизнь!» или «Не курить! Не сорить!», как он вытащил какой-то документ и – рраз! – вырвал оттуда свое фото.

– На, бери. Сейчас еще и деньги дам.

Леська сразу ожила и наклонилась вперед.

– Какие деньги? – говорю. – Не нужно никаких денег. Я портретов не рисую.

Леська меня пинает под столом ногой. Ясно – хочет раскрутить старика. Но при чем тут я?

– Он нарисует, – говорит она. – Он настоящий талант. Один раз как нарисовал меня – вы не поверите! – как живая! А один председатель колхоза заплатил ему целых…

На этот раз уже пинаюсь я, но получаю такого пинка в самую косточку, что сразу забываю, что хотел сказать. А старик уже кладет на стол триста рублей, которые мигом исчезают в Леськиной сумочке. Она у него еще и адрес берет – чтобы выслать портрет.

«Дядь Миш» расстегивает штаны и достает оттуда полиэтиленовый мешочек, набитый банкнотами. Но случилось непредвиденное. Юный сталинец, оказывается, одним ухом таки прислушивался к разговору, хоть Леська всячески его отвлекала и забавляла. Встрепенувшись, как после наркоза, он хватает старика за руку:

– Дядь Миша! Да вы что? Вы кого слушаете? Тут все жулики! – А потом ко мне: – Ты че пристал? Дядю Мишу охмуряешь, да? У дяди Миши куры денег не клюют, да? Запад, понимаешь!.. А я плевал! Только и ждете, чтоб русского человека надуть!

– Какой ты, к чертям, русский? – подал голос старик.

– А вот и русский! А они все бандеровцы! Понял? С кем спутался? Всех вас к…

Внезапно он захлебнулся. Крепкая рука сжала его шею.

Я поднимаю глаза и вижу курдупеля. Это его рука. И это он шипит так грозно, что у «русского человека» глаза вылезают из орбит и слезятся.

– Ты, жлоб! Чтобы я твоего поганого рыла больше тут не видел, ясно? Я тебе покажу бандеровца. Скотина!

– Он пьяный, – говорю я. – Оставь его.

– Если он через пять минут отсюда не уберется, то его вынесут.

– Мы уже уходим, – говорит старик. – Уже уходим. Он просто дурак.

Франь отпускает свою жертву и кивает мне головой – мол, выйдем.

В фойе он устремляет в меня свой хищный пронзительный взгляд, которым сразу просверливает в моей голове дыру, и я чувствую, как там уже начинает шевелиться червячок страха. Это меня раздражает. Почему я должен остерегаться этого курдупеля?

– Ну, что? Как мы с тобой договаривались?

– Не понимаю, о чем ты.

– Не понимаешь? Интересный ты чувак. Оно, может, так в жизни проще – шлангом прикидываться. Но сейчас ты влип, и если вы, не дай бог, продали товар, то туго вам придется.

– Послушай, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Какой товар? Во что я влип?

– Во что? Давай не будем, а? Я знаю точно, что поляков «поставили» твои девочки. И не говори мне, что ты ничего об этом не знал.

– Хорошо, оправдываться не буду. Ты мне только в двух словах объясни проблему.

– Проблема элементарная: твои ляли «поставили» поляков на двадцать часов. Если их пульнуть всего по пятьдесят, то получишь целый кусок. Неплохо? Правда?

– Они украли или…

– Ясно – украли. Какой дурак заплатит за ночь такие деньги?

Вот о каком подарке говорили мои девчонки!

– Но я об этом ничего не знаю. Они сказали мне, чтобы я оставил себе деньги, потому что они получили от поляков подарки.

– Хорош подарок! Я бы и сам от такого не отказался. Вот так они нашего брата и разводят. Хе… Я уже знаю, чего можно ожидать от этих двустволок. Не первый год работаю… в этой области, и как ты только позволил себя так облапошить? Поражаюсь. Ну да, будет тебе наука на будущее… Словом, сделай так, чтобы часы сейчас же объявились. Поляки приедут через несколько дней из Румынии. Часы необходимо вернуть. Чтобы без шума. Такие вещи надо уметь делать. Когда твои ляли захотят кого-нибудь «поставить», то пусть делают это в брамах, скверах, клозетах – где в голову взбредет, но не здесь… Ну, а если ты и действительно об этом не знал, то я бы на твоем месте всыпал им такого перца под хвост, чтоб надолго запомнили… И еще одно: после этого фокуса, сам понимаешь, больше им здесь гастролировать нельзя. Пусть пензлюют^[44] в другое место. Да и ты бы с ними лучше не путался. Подведут под монастырь, и глазом не моргнешь.

– Хорошо. Сейчас я часы заберу.

– Если они их еще не загнали.

– А если загнали?

– Ну, дорогой, тогда пусть бабки гонят. Не меньше куска с вуглом^[45].

– Ты же говорил – всего кусок.

– Чувак, эти часы идут по шестьдесят-семьдесят рублей. Прохавал? Вот и считай. За сколько продали – все до копейки на бочку. А то отсюда не выйдут.

Ничего себе, милые девочки. Так меня в дураках оставить!

Я возвращаюсь в зал и вижу их за столом одних, они весело над чем-то хохочут. Наверно, Марунька рассказывает что-то пикантное о майоре. Но когда их взгляды замечают мою насупленную физиономию, смех куда-то пропадает.

Теперь все зависит от того, как я начну беседу. Если начну ее так, как это умею я, писака, то вполне возможно, что меня просто высмеют. Как поступил бы на моем месте курдупель? И тут я вспоминаю французский фильм, где разыгрывалась именно такая сцена. Начиналась она со звонкой пощечины, и не одной. Но пощечины в ресторане непременно привлекут внимание. Внимание же курдупеля привлекать нет надобности. Он и так следит за нами вполглаза. Он по моему поведению быстро поймет, имею ли я какое-либо отношение к этим часам, а главное, действительно ли я такой сорвиголова, как ему показалось.

Я поворачиваю улыбающееся лицо к Леське, и, когда она пробует ответить мне улыбкой, ловлю ее за щеку большим и указательным пальцем правой руки, а левой прижимаю к себе. У бедолаги выступают слезы на глазах.

– Ты, шмара! Чтобы часы немедленно были на столе! Все двадцать.

– Какие часы? – возмущается Марунька. – Ты что, с ума сошел? Пусти ее!

– Пуфти… – шипит Леська. – Бо’ит!

– Разорву морду от уха до уха! Считаю до трех.

– Какие часы?! – нервничает ее подруга. – Перестань чудить! Я закричу!

– Тогда у нее будет рожа, как халява. Раз!

– Мы же не только для себя! Мы хотели с тобой поделиться! Хочешь, забери половину.

– Два!

– Оттай чафы… – скулит Леська, а по ее лицу течет черная краска.

– Пусти ее, садюга! Сейчас принесу.

Марунька вспархивает из-за стола, я отпускаю Леськину щеку, но продолжаю прижимать ее к себе. Со стороны – просто влюбленная парочка. Это ничего, что она вытирает слезы. Случается. Может, у нас индийская любовь.

Кошусь на курдупеля. Но он, кажется, уже забыл обо мне, потому как увлечен оживленным разговором с тремя сосками.

Марунька кладет на стол сумку и наливает себе шампанского.

– Все?

– Сосчитай, – фыркает она недовольно.

– Словом, так, девочки. За нами следят. Поэтому не делайте глупостей.

Я отпускаю Леську и считаю часы. Все… А курдупель только делал вид, что не обращал внимания – моментально вскакивает на ноги и идет к нам.

Так же пересчитывает часы, даже глазом не скользнув по девушкам.

– Передай им, пусть сделают так, чтобы я их долго-долго искал. Хорошо? И немедленно.

Когда он ушел, Марунька пробует виновато улыбнуться мне:

– Ты сердишься?

– Я буду сердиться еще сильнее, если вы сейчас же не положите на стол триста рублей от старика.

– Все триста? – не помнит себя от удивления Леська.

– Все триста. Это же я буду рисовать портрет, а не вы.

– Но ведь… но ведь…

– Мне что, повторить процедуру?

– Ой, нет! – вскрикивает Леська, и на всякий случай отодвигается от моего кресла на другой конец стола. Зато я пододвигаюсь к Маруньке и нежно обнимаю ее стан.

– Пе-ре-стань! – лепечет она. – Давай поговорим спокойно. Часы мы отдали. Сейчас уйдем отсюда. Хочешь, перебазируемся вместе в другой ресторан? Хочешь?.. Еще кого-нибудь разыграем? Ну? Ясу?

– Охи, кисуля. Благодаря вам я влип в историю, из которой должен выпутаться. И мне нужны деньги. А вы себе плывите куда угодно, и на всех парусах. Вам только сюда показываться запрещено. А так – свобода. Можете махнуть хоть на Сахалин. А мне махать некуда. Я остаюсь со своими неприятностями один на один. Ясно? Выкладывайте бабки!

Марунька берет Леськину сумку и отсчитывает деньги.

– Валим отсюда, – говорит Леська. – Мне эта кнайпа уже надоела.

– Ну, ладно, чао, – нежно улыбается Марунька и, чмокая меня в щеку, кладет в ладонь гонорар.

Потом они идут, бросая направо и налево прощальные взгляды. Пора и мне. Я допиваю пиво, и в этот момент слышу над головой:

– С вас шестьдесят восемь сорок.

Я закашливаюсь и таращу удивленные глаза на молодого, но наглого официанта. Его лицо вежливо и неумолимо. Когда я вижу такие гладенькие лица, у меня возникает желание залепить их кремом. Но на столе кремов нет. Зато есть четыре пустых бутылки из-под шампанского, две из-под водки и несколько пивных. Есть еще салаты и мясное ассорти – любимое блюдо всех официантов Советского Союза, ведь на нем можно с легкостью заработать целые пять рублей – стоит оно пятнадцать.

– Не понимаю. С вами разве не расплатились?

– Нет. Попрошу рассчитаться. Закрываем.

– Но ведь все это заказывал не я, а те двое. Мы с девушками заказывали одно шампанское и два пива, это стоит семь рублей.

– Та-ак, мне что, милицию звать?

Милицию? Этого мне еще не хватало. Но выбросить вот так, за красивые глаза, целых шестьдесят восемь рублей? Не на того напали.

– Давай, зови, – роняю равнодушно и берусь за это ассорти. Если гудеть, так уж на сытый желудок.

Зал понемногу пустеет. Через несколько минут у стола вырастают две фигуры. Официант и… мой знакомый милиционер.

– Привет, – говорит Мыкола и, обернувшись к официанту, добавляет: – Осечка, Вася.

– Как это?

– А так. Осечка. Наш человек. Навара не будет.

– Вот черт! – улыбается официант. – А я думал, рагуль какой-то. Как и те… Да-а… Ну, ниче… А ты тоже, – хлопает меня по плечу. – Ты тоже – х-хе! – даешь. Сказал бы сразу, я бы и… Так, может, пару грамм?

– Ну, принеси, если не жалко, – соглашается милиционер и садится рядом со мной. – И прибери тут.

– Айн момент! – неизвестно чему радуется Вася, собирая пустые бутылки.

– Так вы вместе работаете? – подмигиваю Мыколе, когда мы остаемся одни.

– С дураком поработаешь…

– Да ладно. Способ не самый худший.

– Ну да. На хлеб зарабатываем.

Тем временем Вася порхает бабочкой. Вот он уже наливает из графинчика, вот подсовывает салат, ставит свежую тарелку ассорти, потом опрокидывает стопочку водки за наше здоровье и исчезает.

Мы сидим в пустом полутемном зале.

– Так ты что, действительно про часы не знал ничего? – спрашивает Мыкола.

– За кого ты меня принимаешь? – отвечаю деловым тоном. – Если бы я взялся, все было бы шито-крыто. Даже ты ничего не учуял бы.