Цитаты из книг автора «Юрий Бондарев»

В небе распускался сумрачный желтый свет: четыре осветительные бомбы, роняя искры, высоко висели над лесом среди звезд. Они медленно летели, косо и тихо опускаясь. Вверху выступили из темноты, четко прорезались оголенные вершины деревьев. Лес сразу ожил, черные тени кустов поползли, задвигались на дороге, мешаясь с тенями людей, машин, повозок; впереди ожесточенно взревели танки

С одной стороны, вы утверждаете, что не знаете всей правды. С другой стороны, ваша литература призвана учить людей, вдохновлять их – в этом задача метода социалистического реализма. Таким образом, ваши романы – это прорыв из оков социалистического реализма. Не так ли? Недаром догматические советские критики ругали вас!.. – Бывало и это, господин Дицман, однако я не польщен вашим экспрессивным заявлением. Так как вы заговорили о методе, то отвечу следующее: я безраздельно поклоняюсь одному богу – реализму. То есть – я за смысловое искусство. Что значит писать по методу? Как это писать по методу? Неужели вы считаете, что перед тем, как сесть за письменный стол, писатель говорит себе: я напишу этот роман таким-то методом? По-видимому, в первую очередь он думает, что сказать и как сказать. И труд, труд, труд. Если это не так, то поясните, каким образом вы представляете работу советского писателя? Приказы по телефону из Кремля? Или хмурый милиционер за плечом, читающий и корректирующий каждую строку? Любопытно, как вы это представляете? – Я знаю: ваша литература должна воспевать советского человека и советское общество. У вас постоянно говорят об этом. – Петь, воспевать – эти термины относятся к вокальному искусству, и тут я совершенно некомпетентен. Что касается грубой прозы, то она исследует и познает характер отдельного человека и характер народа в целом. А всякое исследование – серьезный процесс, и он не имеет ничего общего с бодрой музыкой, которую передают в минуты физзарядки по утрам. – И вы можете критиковать свое правительство? Например, высокого министра? – Это дело фельетонистов.

– Нет, не нахожу. Я не испытываю ненависти к немецкой нации, как вы сказали, потому что всякий национализм – последнее прибежище подлеца. Народ никогда не

– Я знаю: ваша литература должна воспевать советского человека и советское общество. У вас постоянно говорят об этом. – Петь, воспевать – эти термины относятся к вокальному искусству, и тут я совершенно некомпетентен. Что касается грубой прозы, то она исследует и познает характер отдельного человека и характер народа в целом. А всякое исследование – серьезный процесс, и он не имеет ничего общего с бодрой музыкой, которую передают в минуты физзарядки по утрам. – И вы можете критиковать свое правительство? Например, высокого министра? – Это дело фельетонистов. – Благодарю вас, господин Никитин, за ответ. И – последний вопрос, хотя я утомил вас. Вопрос чисто личный. Испытываете ли вы прежнюю ненависть к немцам как к нации, которая воевала против России? Надеюсь, вы не находите в таком вопросе провокационного смысла?

С тех пор как моими романами и моей персоной заинтересовались на Западе, меня стали приглашать на международные дискуссии. И я люблю спорить, как всякий писатель, и хочу что-то понять – хотя бы позицию своего оппонента. Просто истина, господин Дицман, – чересчур серьезная вещь. Если у вас болит голова, вы же не станете принимать лекарство от расстройства желудка. Если вы любите женщину, вы не будете обнимать фонарный столб и целовать его. Что бы вы ни утверждали, существует в мире абсолют.

это звериное, темное, неосмысленное проявилось и у Меженина там, с немкой, в мансарде, точно бы зараза насилия полыхнувшим пламенем внезапно прошла от него к Гранатурову, как проходит безумие по толпе, слитно опьяненной жаждой мщения при встрече человеческого существа, вовсе не сильного, растерянного, несущего в себе понятие врага, – поверженный враг, еще жалко сопротивляясь, порой вызывает ненависть более острую, чем враг сильный. Это не понял, а инстинктивно почувствовал Никитин, и в ту же секунду пронзительный взвизг немки прорезал тишину комнаты

– Но хоть раз… когда-нибудь вы были в Германии, господин Никитин? – Был в войну. Сорок пятый год, фрау Герберт. – В Берлине? – Нет, в трех городах. Берлин, Потсдам, Кёнигсдорф.Однако Кёнигсдорф – это дачный, маленький городок, вы можете его и не знать, – сказал Никитин. – О боже мой, вы были в Германии! – одними губами выговорила она и, неутоленно затягиваясь сигаретой, спросила, выделяя каждое слово: – Скажите, господин Никитин, неужели мы все еще помним, что была война? – К сожалению, фрау Герберт.

Война – это письма, которых ждут и боятся получать; и это особая обнаженная любовь к добру и особая жгучая ненависть к злу и смерти; погибшие молодые жизни, непрожитые биографии, это несбывшиеся надежды, ненаписанные книги, не совершившиеся открытия, невесты, не ставшие женами. Иногда я вижу, как дети играют в войну; в их понимании война – лишь романтика и подвиги. У детей нет той памяти опыта, что есть у взрослых. В войну мое поколение научилось и любить и верить, ненавидеть и отрицать, смеяться и плакать. Мы научились ценить то, что в силу привычки теряет цену в мирные дни, что становится обыденным: случайно увиденная на улице улыбка женщины, парной майский дождик в сумерках, дрожащий отблеск фонарей в лужах, смех ребенка, впервые сказанное слово «жена» и самостоятельное решение. Мы научились ненавидеть фальшь, трусость, ложь, ускользающий взгляд подлеца, разговаривающего с вами с приятной улыбкой, равнодушие, от которого один шаг до предательства. Наша память – это душевный и жизненный опыт, оплаченный дорогой ценой. Вот почему, когда по случайным ассоциациям – то ли скрежет трамвая на поворотах, напоминающий свист тяжелого снаряда, то ли похожая на пульсирующий огонь пулемета вспышка автогена в каркасе строящегося дома – память возвращает нас к дням войны, мы начинаем больше ценить тишину, спокойный блеск солнца, прозрачность воздуха.

Война – это пот и кровь, это после каждого боя уменьшающиеся списки у полкового писаря, это последний сухарь во взводе, разделенный на пятерых оставшихся в живых, это котелок ржавой болотной воды и последняя цигарка, которую жадно докуривает, обжигая пальцы, наводчик, глядя на ползущие танки.

Если горе имеет свой запах, то война пахнет огнем, пеплом и смертью.