– Твой отец, Ваня, был честным, преданным Родине большевиком… Ты про двадцатый партийный съезд слышал?..

Что-то такое, не очень ясное, Иван слыхал: «Втерся сволочь Берия к Сталину в доверие…»

Ивана не особо интересовали те дела. Но он знал, что Сталин каждый год снижал к первому марта цены. Потом цены еще раз снизил Маленков… Причем тут отец?

– Он был несправедливо репрессирован, Ваня. Съезд вернул ему доброе имя. А тебе должны вернуть на хранение его орден. Он получил его за финскую кампанию.

– За что же его посадили?

Степан Герасимович вновь грустно покачал головой.

– Знаешь, что такое орденоносец перед большой войной? Их было очень мало. И все на виду. А бывший младший политрук Потерушин-Сверяба был единственным в районе.

– Кто был? – не понял Иван.

– Твой отец. У него была такая странная двойная фамилия: Потерушин-Сверяба. А ты носишь материну фамилию. Может быть, это и разумно по отношению к тебе… Так вот, Ваня, однажды твоего отца пригласили выступить к красноармейцам…

Настороженность покинула Ивана. Он впитывал слова отцова друга с жадностью и ощущением зыбкости происходящего. Отец оставался для него по-прежнему нереальным, но реально было то, что он воевал и был награжден, как многие другие отцы… А Степан Герасимович рассказывал:

– На той встрече кто-то задал твоему отцу вопрос: «Что вам больше всего запомнилось из войны?» Он ответил: «Морозы и мерзлый хлеб. А в старой русской армии в пайке всегда были сухари». И добавил: «У нас потерь было больше, чем у белофиннов»… Наутро его забрали.

– Не может быть, чтобы только за это! – воскликнул Иван.

– Может, Ваня. Но разговор этот долгий. Давай сначала уберем ту икону? – кивнул на портрет Сталина.

– Нет, – торопливо возразил Иван.

– Хорошо. Дождемся мать…

Иван никогда не видел в такой растерянности мать, обычно уверенную в себе и категоричную. Она слушала Степана Герасимовича, опустив голову, только руки ее находились в беспокойном движении.

– Вера Константиновна, – сказал Степан Герасимович, – в память Трофима – снимите, – показал на портрет Сталина.

Мать неуверенно качнула головой.

– Не могу, – помолчала, спросила: – Что же теперь будет?

– Будет лучше, чем было, – ответил Степан Герасимович. – Если, конечно, дела не уйдут в лозунги. Всякая власть, Вера Константиновна, обманывает народ с помощью лозунгов.

Мать испуганно оглянулась на Ивана, тот равнодушно отвернулся.

– Вам выдадут документ о реабилитации, – сказал Степан Герасимович, – и денежную компенсацию.

Мать слабо отмахнулась: какая уж тут, мол, компенсация, лишь бы самих не тронули.

Гость закашлялся. Кашлял с натугой, прикрываясь белым носовым платком. Кинул взгляд на темное узкое окно, в которое бился крупяной весенний ветер.

– Поздно уже. Пора.

– Где вы остановились? – спросила мать.

– Попрошусь в гостиницу.

– Чего ж в гостиницу? Оставайтесь у нас. Я вам на полу постелю.

– А не стесню?

Он остался. Места на полу как раз хватило на одну постель. Иван улегся на свой сундук, удлиненный двумя табуретками. Мать и Степан Герасимович все сидели, пили остывший чай, вели негромкий разговор. Она спросила:

– А вас-то – за что?

– За троцкизм.

Иван сначала не понял, а уразумев, даже скукожился на своей сундучной постели: живой троцкист! Как же его могли освободить-то? С отцом – понятно: ошибка. А троцкизм разве может быть ошибкой?

Мать видно тоже с трудом переваривала услышанное. Заикнулась о чем-то, но смолчала.

– Троцкий, Вера Константиновна, во многом был прав. Хотя позёр и безгранично властолюбив.

Мать обрела голос:

– Сколько же вам тогда было?

– Двадцать.

– Значит, и семьей не успели обзавестись?

– Не успел.

– Куда же вы теперь?

– Завтра пойду в обком партии…

Утром Иван проснулся с чувством, что началась новая жизнь. Степан Герасимович уже ушел. Мать глядела в окно.

– Мам, – спросил Иван, – а отцовой фотокарточки не сохранилось?

Она полезла в сундук, в котором хранила всякое старье. Достала с самого дна ридикюль, вытащила маленькую фотокарточку с оторванным верхним уголком. Протянула Ивану. С фотографии глядел чернокудрый молодец, в белой рубашке, подпоясанной тонким ремешком, и в кепке.

– Фамилия у тебя тогда была Потерушина-Сверяба?

– Была, Ваня.

– Почему же ты ее сменила?

– Нельзя иначе было. Да и поверила я, что он – враг.

– Как же поверила-то? У него же орден за финскую войну был!

– Я беременна тобой была, Ваня. Секретарь райкома вызвал меня и сказал: «Пиши заявление, что отрекаешься».

– И ты написала?

– Уж не осуждаешь ли ты меня, сын?

Иван осуждал, но вслух этого не сказал.

Мать достала из сундука большой конверт. Извлекла из него наклеенную на картон фотографию человека с могучим лбом и бородой по грудь.

– Это князь Кропоткин, – сказала.

– Вижу, что не Карл Маркс, – буркнул Иван.

– Твой дед твоему отцу завещал. Как семейную реликвию.

– Он что, князь-то, родственник нам что ли?

– Нет. Твой прадед был с ним в сибирской экспедиции…

Из тонкой багетной рамки в квартире Железнова глядел на комнатный мир мыслитель. Точно такой же портрет лежал в сундуке у матери…

Со сковородкой в комнату вошел Железнов, глянул на стоявшего перед портретом Ивана.

– Знакомая личность?

– Знакомая.

Письменный стол быстренько превратился в гостевальный.

– С какого боку, если не секр-рет, вы интересуетесь Петром Алексеевичем Кропоткиным? – спросил Железнов, когда выпили по первой.

Иван не сразу ответил. Да и трудно было сразу ответить, потому что князь возник в его жизни не просто с боку.

– Прадед мой был с ним в экспедиции.

– Очень даже интер-ресно! В первой, второй?

Откуда было знать Ивану, в первой или второй?.. Единственное, что он когда-то вычитал, так это то, что Кропоткин-анархист.

Почувствовал невольную вину за свое незнание, он вдруг рассказал незнакомому человеку то, что не пожелал открыть даже жене, когда она любопытствовала насчет его родителей. Капитан Железнов слушал Ивана, не перебивая. А когда тот кончил свою нежданную исповедь, произнес:

– Вины матери тут нет. Жизнь виновата. Документ о р-реабилитации вам прислали?

– Степан Герасимович выхлопотал.

– А орден?

– Пропал.

– Носит какой-нибудь мер-рзавец… Ну, а что касается князя…

Он снял со стеллажа три тонкие книжицы. В одной описывалась Сунгарийская экспедиция Кропоткина, в другой – Забайкальская. Третья представляла собой его доклад русскому географическому обществу.

– Не зачитайте, – предостерег. – Не выношу пир-ратов книжных полок.

Трофейная бутылка пригодилась. Она и разговору придавала настрой. Железнов поинтересовался:

– Где сейчас тр-рудитесь?

– На стройке. Механиком землеройной техники.

– Серьезная специальность! А мы без толкового механика загибаемся.

– Я – толковый, – без лишней скромности сказал Иван.

– Так давайте к нам! Механик в батальоне механизации – самый уважаемый человек. У комбата военком в приятелях ходит, в момент оформит на младшего лейтенанта.

Иван несогласно покачал головой.

– У меня, Алексей Михайлович, натура не подходит для субординации.

– Субординация нужна в пехоте. А наши войска – трудармия.

Железнов прервался, потому что в дверь вежливо постучали. В комнату вплыла намакияженная, при золотых висюльках чернобровая соседка.

– Я вам пирожков принесла.

Железнов принял от нее блюдо.

– За пирожки спасибо, а к мужикам, Наталья, не пр-риставай. Скоро твой на тр-рое суток приедет, ему и шевели бровями.

– Какие глупости! – соседка фыркнула и ушла.

– Между прочим, – сказал Железнов, – где-то в верхах крутится проект магистр-рали века. Ваш отец, говорите, в бамлаге погиб?.. Так вот, магистраль века – это БАМ. В тех местах и ходил с экспедицией офицер Кропоткин.

А время текло в черноту ночи. Неохота было уходить, но пора приспела. Железнов сказал на прощанье:

– Моя рота стрелочные пути расширяет для вашего комбината. Так что я на месте. Милости пр-рошу в любой день.

Степан Герасимович не совсем исчез в то апрельское утро, хотя и надолго. Его уж и вспоминать забыли, когда он снова появился перед ноябрьскими праздниками. С той же виновато-грустной улыбкой.

– Вызывали в Москву, – объяснил. – Работал в комиссии по реабилитации.

– Ну, и как? – спросила мать.

– Стена еще стоит. Чуть приоткрыли калитку – и по одному, через часового… Вот ваш документ, Вера Константиновна, о реабилитации.

– Спасибо.

Иван сказал:

– Я паспорт через месяц получаю. Возьму отцову фамилию…

Однако со сменой фамилии оказалось не так все просто. Одних справок понадобилось девять штук. А когда уже все бумаги были собраны, начальница над паспортами, напомнившая Ивану материну подругу Октябрину, объявила:

– Двойную фамилию не положено.

– Почему? – не понял он.

– Потому что это из прошлого, молодой человек. Салтыков-Щедрин, хоть и прогрессивный писатель, но из помещиков. Минин-Пожарский из князей…

– Минин – староста, – возразил Иван.

– Правильно. Новгородским старостой мог в то время стать только дворянин… Прошу не перебивать, Панихидин! Выбирай: или Потерушин, или Сверяба!

Ему надоела канитель со справками и очередями. Потому сказал хмуро:

– Пишите: Сверяба.

Вечером к ним пришел Степан Герасимович. Он уже работал в исполкоме, снял где-то комнату, ждал квартиру. Выслушав Ивана, грустно улыбнулся.

– Это культ должности, Ваня. Всю эту муть смоет, не сразу, а смоет… Поздравляю тебя, Иван Сверяба! И вот – тебе.

В свертке, который он протянул Ивану, оказался серый в светлую полоску костюм. Первый в Ванькиной жизни костюм!

Молодой Сверяба старался скрыть свою радость, но улыбка так и лезла на лицо. В костюме он выглядел взрослее, не то, что в сшитой матерью куртке, из которой торчали его несоразмерно крупные кистевые мослы. Обновка словно бы зафиксировала Иванову взрослость и самостоятельность.

В том костюме он и на сцену с гитарой не постеснялся выйти, и на манеже цирка чувствовал себя любимцем публики. В нем же он совершил под конвоем печальное путешествие в красное тюремное здание под названием «Вечный зов». А когда вышел оттуда старанием папы Каряги и явился домой, узнал, что и мать распрощалась со своей прежней фамилией – стала Кирюхиной.

Иван и в армию подался всего скорее из-за того, что вдруг ощутил себя лишним в новой материной жизни. Дружеские отношения с отчимом казались ему предательством памяти отца, которого и так много предавали. Мать – ладно, женщина – тяжело одной век коротать. Но теперь вроде бы предавал уже он, единственный на земле отцов наследник.

Через год, когда Иван осваивал в Карелии первую ударную стройку, Степан Герасимович помер. Как ни торопился на похороны Иван Сверяба – не успел. Закопали страдальца Кирюхина в полдень, а Иван прилетел вечером. Побыли вместе с матерью на могиле, утонувшей в райкомовских и ветеранских цветах. Мать сказала:

– Сначала угробили, а теперь цветами перед мертвым откупаются…

Погруженный в прошлое, Иван и не заметил, как дошел до Сиреневой улицы. Свет горел только в их комнате. Значит, Томка не спала, значит, ждала, значит, придется объясняться. Она и дверь открыла сама.

– Обнаглел, да? В гулянки ударился, да?

Иван, не говоря ни слова, прошел в комнату.

– Где шлялся, паразит?

– Тише! Дочь разбудишь.

– О дочери вспомнил? А когда шлялся, не помнил? Да еще и с покарябанными губами домой явился!

– С твоим усатиком и его дружками встретился. Капитан из гарнизона помог с ними справиться.

Томка осеклась. Лицо жалобно искривилось, казалось, вот-вот заплачет. Подняла на Ивана свои серые оресниченные глаза, сказала тоненьким голосом:

– Извелась я, Вань, тебя ожидаючи.

Эти человеческие слова тут же нашли отклик в Ивановом сердце. Ему стало жалко жену. Сел рядом с ней, даже потянулся обнять, но сдержал себя.

– Потом в гарнизоне был. Капитан пригласил.

Она удивленно заморгала.

– А чего так задержался-то?

– Серьезный разговор получился.

– Он что, холостой тот капитан?

– Женатый.

– О чем же у вас серьезный разговор был?

– О князе Кропоткине.

– О ком, о ком?

Иван повторил.

– Чего он вам сдался?

– Офицером был.

– Ну, и что?

– Меня тоже сватали в офицеры.

Жена несколько секунд лежала молча. Затем повернулась к нему.

– Как это – сватали в офицеры?

– А так. Через военкомат предложили призвать.

– Ну, а ты?

– Отказался.

– Да ты что, Вань! С ума сошел что ли? Офицеры знаешь, сколь зарабатывают? И квартиры им с удобствами дают, и одевают задарма.

– Спи! – сказал неприязненно.

– О жизни надо думать, Вань. Двое же у нас скоро будут. А ты все, как холостяк: ничего тебе не надо. Детям надо! И кормить их, и одевать, и учить.

– Хватит!

– Ладно, Вань, ладно. Не буду. Потом поговорим.

Она еще долго ворочалась, вздыхала. Иван так и не дождался, когда жена засопит в предвестии глубокого сна. Сам уснул и проспал ночь, как застреленный.

Ах, жены, жены! Мужья только думают, что они вершат семейные дела. А на самом-то деле их вершат жены. Не мытьем, так катаньем, где не додолбят, там кошачьим мурлыканьем возьмут. Через неделю Иван уже ничего необычного не видел в возможном повороте своей судьбы. Он и Железнову признался в том, когда принес ему прочитанные с пристрастием книги.

– Я пр-редполагал такой вариант, – сказал тот. – Комбат навел о вас справки. Вы на самом деле толковый механик…

Приказ о присвоении ему звания младшего лейтенанта пришел, когда уже родился сын. Иван настаивал дать ему имя Трофим. Но жена яро воспротивилась: деревенское де имя, сейчас никто так не называет! И записала сына Эдуардом.

3

После того, как присвоили Ивану Сверябе самое малое офицерское звание, перебрался он с семьей в военный городок. Прав Железнов оказался: службой, в уставном понимании, Ивану не докучали, лишь бы механизмы исправно работали. А они работали, несмотря на нехватку запчастей. Тут Ивану помогали прежние приятели по автобазе.

Стройка коммунизма снабжалась хорошо; чего-то верхние снабженцы и не додавали – не без того, но некоторых запчастей скопилось на складах с избытком. За бутылку казенного спирта, а его у военных гэсээмщиков стояла целая цистерна, можно было выменять любую деталь. Комбат, строго бдивший за тем, чтобы это казенное добро не перекачивалось в желудки подчиненных, на святое землеройное дело спирту не жалел. И чуть ли не молился на трудягу-механика, видя, как оживают самосвалы-покойнички, как однажды даже приполз в карьер пятисотсильный бульдозер, ржавевший до того в ожидании срока списания. Не было праздника, к которому командир не оделил бы Сверябу приличной премией.

Премиальные Иван от Томки заначивал, потому что выпросить у нее пятерку – лучше не просить. Лишь один раз она добровольно уделила ему от семейного бюджета полсотни. На его погонах тогда почти день в день по срокам появилась вторая звездочка. И третью он тоже получил без задержки.

Вскоре после этого новоиспеченному старшему лейтенанту было поручено задание особой важности. В неурочное время его пригласил в свой кабинет-клетушку майор Железнов, ставший к тому времени главным инженером.

– Придется вам пр-рокатиться в Алма-Ату, Иван Трофимович. Есть шанс разжиться авторезиной. Маленький шанс. Но р-рискнуть стоит. По слухам, Колбёшкин целый эшелон заполучил.

Начальника управления Колбешкина прозывали Большим Резинщиком. Не столько потому, что он распоряжался дефицитной колесной резиной, сколько за умение «резинить» просителей…