– В Красноярске пришлось пойти по знакомым. Взаймы никто не дал, но помогли устроиться в один задрипанный колхозишко, чтоб заработать на дальнейшую дорогу. Тебе обо всём этом не стал писать – думал быстро провернуться. Но в колхозе этом, бляха-муха, заработки, куда там до северных, – за месяц даже на билеты не скопил. А когда начался сенокос и за день мне, окромя кой-какой натуроплаты, начислили деньгами, смех и грех, одиннадцать копеек, плюнул я и пошёл искать другое место. Устроился в Ачинском районе на железную дорогу путевым обходчиком. Глядь, а на дворе август – школа на подходе. Купил пацанам книжки-тетрадки, и опять ноль в кармане. Слава Богу, квартирку дали нам хоть и маленькую, но с отличной печкой, да угля на станции – завались. Ну и решили не мудрить, а спокойно перезимовать в тепле.

– Но не получилось, потому что в тюрьму чуть не угодили?..

– Какая там тюрьма! Разве ж таких маленьких пацанов сажают? Хотя, беды наделали…

– А кроме беды ты, умник, ждал ещё чего-нибудь?

– Заткнись, и слушай… заладила, беда-а, тюрьма-а. В общем, кто-то из местной ребятни утащил дома папиросы и вместе с моими пошли гурьбой подальше от станции курить. И сожгли, блях-мух, на лугу за лесочком самый большой зарод заготовленного к зиме казённого сена. Пожарники то ли спросонья, то ли спохмелюги припоздали и ничего потушить не успели. Приезжала милиция. Обязали отцов и матерей курильщиков возместить ущерб. Одни корову, чтобы рассчитаться, отвели на рынок, другие – мотоцикл продали, а мне и выставить-то нехрен. Ну, видимо, пожалев моих пацанов-сирот, мусора вроде как намекнули, что могут позабыть о нас, если хотя бы на некоторое время исчезнем с глаз долой. Так чего же разумному человеку долго думать при таком душевном штормовом предупреждении? Дураку ясно – линять. Вот тогда я и решился кратенько отписать тебе, тихо получить на работе расчёт и рвать когти, пока мусора не передумали.

– Хоть выпорол куряг-то своих заядлых, поджигателей казённого добра?

– Рука не поднялась, уж больно они были напуганы. До темноты в лесу прятались, боялись домой идти. Да и не могу я их бить после некоторого несладкого поворота судьбы. Сама понимаешь…

– Мозгляк! Так ты их окончательно спортишь. И в тюрьму загремят рано или поздно по твоей же милости, как пить дать. Тут и к бабке не ходи, всё ясно… эх, жизни, жизни-и…

– Да не каркай ты! Разошлась тут в своих предсказаньях, как злая ведьма. Учатся что один, что другой на пятёрки, а если до конца так доучатся, то космонавтами или капитанами дальнего плаванья станут легко. Или врачами, инженерами на худой конец, если на четвёрки вдруг съедут.

– Дурак! Думаешь, я не заметила, как они во время завтрака хлеб со стола спёрли? А что дальше будет? Космона-а-вты…

– Да п-пошла ты к … такой-то матери!

– Сам иди туда же!

Мария резко встала, накинула домашний халат и пошла чистить картошку к торжественному семейному ужину «в честь приезда», в расстройстве начисто забыв, что до этого «торжественного», который произойдёт только через несколько часов, вечером, следовало бы накормить не страдающих отсутствием аппетита мужчин каким-никаким обедом. А Николай Захарович, взяв из общего теперь кошелька трёшку и незаметно пересчитав рубли в своей заначке, направился в ближайший магазин купить селёдки к картошке и немного колбасы. Ещё он намеревался между делом выпить стакан-другой вина подешевле и, если хватит денег, угостить сыновей конфетами, а то и пирожными. Да не забыть бы взять бутылку лимонада для них, ведь предстоящий праздничный ужин, посвящённый созданию новой семьи, должен выглядеть действительно праздничным…

Куда девался спрятанный Марией, да так и не выложенный на стол шашлык и почему между завтраком и ужином не было даже намёка, хотя бы ради приличия, на обед, Сухоруковы не узнали ни сегодня, ни в дальнейшем, а спрашивать о таких вещах было бы ниже их достоинства. Ведь сибиряки – народ гордый, хотя и доверчивый зачастую до наивности.

Глава 3. БАРБОС И ДЕРЕВО

(любви все существа покорны)

В ближайший понедельник Илюха с Колюхой, встав пораньше, умытые, причёсанные, наглаженные и начищенные пошли в школу. Учиться им предстояло в разных, параллельных классах, «а» и «б», так как уже заканчивалась первая четверть и все классы были давно укомплектованы – по два свободных места не нашлось ни в одном. Так жизнь впервые, пусть пока не очень жестоко, но разъединила братьев-близнецов.

Всё здесь было не так, как в их родной Сибири. Многонациональная детвора, представленная, помимо привычных русских и отчасти китайцев и немцев не только узбеками, казахами, татарами, украинцами, но и ещё более экзотичными для северян Илюхи с Колюхой греками, корейцами и даже иранцами, была криклива и темпераментна, на переменах шумно играла во множество незнакомых Сухоруковым игр, нередко очень даже азартных. А когда наступала большая перемена, все неудержимым потоком устремлялись в школьный буфет, где за пятак можно было купить пирожок с повидлом или картошкой, либо за восемь копеек коржик, а за три – стакан сладкого чаю. Добротно одетые школьники побогаче покупали лимонад, кефир и шоколадные конфеты. Илюха же с Колюхой довольствовались принесёнными из дому простенькими бутербродами, которые стесняясь съедали всухомятку не выходя из класса. Иногда, правда, когда отец исхитрялся утром украдкой сунуть им в руки немного мелочи, ходили и в буфет вместе со всей школьной толпой. Но первое время безрезультатно: слишком уж было непривычно и казалось несолидным для медлительных и рассудительных северян пробиваться, толкаясь локтями и коленями, через голосящую и бурлящую «кучу малу» к буфетной стойке с разложенной на ней, пусть и вкусной, едой. Цель представлялась им не стоящей тех средств, которыми достигалась. Однако, голод – не тётка, и через самое короткое время братья уже не выглядели белыми воронами среди сверстников.

Пообвыкшись, близнецы наравне с другими бесились в школе на переменах, а затем, после уроков – и на улице. Научились играть в популярную среди детворы и подростков постарше «лянгу» – кусочек бараньего или козлиного меха с прикреплённым свинцовым грузиком подбрасывался на счёт вверх ударами внутреннего или внешнего бока стопы из разных положений; освоили не менее популярные «мослы», или ещё это называлось «альчики», «алчишки» – бараньи лодыжные косточки, выставляемые на полу или на асфальте в шеренгу и сбиваемые с заданного расстояния такими же «мослами» на выигрыш, и многое другое. Из рогатки стрелять они умели и раньше, причём достаточно искусно с ранних лет, ибо в тайге всегда было на чём поупражняться. Благодаря хорошему владению этим искусством братья больше многих своих новых друзей преуспели в такой, например, забаве: найденные где-нибудь на стройке куски карбида измельчались и заливались водой в стеклянных бутылках, которые затем тщательно закупоренными выставлялись где-нибудь на видном месте – на перекрёстках дорог или пешеходных аллей. По мере приближения пешеходов, велосипедистов, мотоциклистов или даже автомашин, если бутылки с пузырящимся в них раствором не разрывались сами, мальчишки разбивали их с жутким, сродни взрыву армейской ручной гранаты грохотом выстрелами из рогаток. Вот была потеха!

Так относительно ровно прошла зима, малоснежная и непривычно для Сухоруковых тёплая, позволяющая им большую часть свободного времени проводить на свежем воздухе. Домой возвращались неохотно, главным образом для того, чтобы сделать заданные на дом уроки, поесть и поспать.

Мачеху назвать матерью они так и не смогли – какой-то непреодолимый

внутренний барьер не позволял, как ни старался отец сблизить их с ней. И со временем все соседи, взрослые знакомые и друзья-сверстники Сухоруковых стали называть Марию так, как называли её между собой с первого дня Илюха и Колюха – «Она». Она же по поводу и без повода жаловалась соседкам, какой непутёвый у неё муженёк Николай, не только любящий выпить, но и неспособный даже всыпать в качестве воспитательной меры ремня своим таким же непутёвым, как и сам, отпрыскам, которые и куски таскают вместо того, чтобы есть за столом как приличные люди, и по хозяйству не помогают, и к старшим, в частности к ней, неласковы и непочтительны, и… А неудавшуюся попытку скрыть от посторонних, что Она Илюхе с Колюхой не мать, а мачеха, объясняла тем, что не хотела, чтобы эти посторонние жалели их как обиженных судьбой, неполноценных, и влияли тем самым не совсем правильно на ранимую детскую психику.

Весна, приходящая в эти благодатные края по представлениям сибиряков сказочно рано, была, как и положено быть весне, прекрасной, хотя и разительно непохожей на те вёсны, что остались в щемящих душу воспоминаниях Илюхи и Колюхи. Если там, на Севере, переломным событием перехода зимы в лето было начало грандиозного ледохода, когда от избы к избе со скоростью звука летела радостная весть: «Енисей пошёл!» и весь посёлок от мала до велика, с криками «ура!» подбрасывая вверх шапки и слушая треск ломающегося по всей ширине реки льда как приятнейшую музыку, высыпал на высокий берег, именуемый «угором», то здесь, в Средней Азии, таким моментом было, конечно же, цветение садов. Братья Сухоруковы ещё не умели различать на глаз виды плодовых деревьев, и с одинаковым восторгом любовались всем, что цвело и благоухало вокруг: яблонями и грушами, вишней, сливой, персиком…

Наслаждаясь всё более тёплыми лучами южного солнца, они стали ещё больше времени проводить на улице и находили с каждым днём новые и новые прелести в окружающей природе и среднеазиатской жизни вообще.

Даже унылый Барбос в эту пору приосанился под свежееленеющим в их

дворе Деревом, хотя и не относившемся к фруктово-садовой элите, но тоже приносившем немалую пользу окружающему миру: в жару оно давало хорошую тень, в непогоду укрывало большую часть двора от дождя и града, а от его мощного ствола и крепких сучьев к забору и дому тянулись многочисленные верёвки для сушки белья и вообще всего, что людям вздумается посушить на свежем воздухе, и без которых двор не двор у любой нормальной семьи. Что же касается отношения к собаке… с того дня как исчез бывший хозяин, бросив ненужного ему теперь пса на произвол ненавидевшей животных женщины по имени Мария, и вплоть до появления добряков-близнецов Дерево для Барбоса было единственным близким существом на свете.

Илюха с Колюхой, точь в точь как и пёс Барбос, представляли себе Дерево живым и всё чувствующим существом, и очень скоро оно стало для них таким же, как и для него, добрым надёжным другом, с которым они разговаривали вслух как с равным, делились своими сокровенными тайнами и планами. Позднее в письмах друг другу братья упоминали Дерево только с большой буквы, как имя человека.

А как они дружили!.. В гостеприимной раскидистой кроне Дерева легко прятался во время игр целый отряд соседских мальчишек-сорванцов, изображавших из себя мушкетёров в засаде. Были здесь и свои Д`Артаньяны, и Атосы, и Портосы, и Арамисы… Другой такой же отряд, изображавший гвардейцев кардинала во главе с неуязвимым злодеем Рошфором, порой часами напролёт пытался взять Дерево штурмом. Как правило – безуспешно, особенно если на защиту прятавшихся храбро вставал могучий Барбос, принимавший, насколько позволяла цепь, живейшее участие в ребячьих играх. Впрочем, иногда удача разворачивалась и в обратную, когда, к примеру, Барбос становился на сторону нападавших. Но происходило такое, только если в стане нападавших по жребию оказывались Илюха с Колюхой.

Сигналом к окончанию битв на деревянных шпагах и мгновенному исчезновению со двора всего воинства чаще всего служил возглас «Она!», когда кто-нибудь из находившихся повыше на дереве вовремя замечал возвращавшуюся с работы хозяйку. Барбос тут же, как ни в чём не бывало, принимал унылый вид, ложился под Деревом и притворялся спящим. Само Дерево, казалось, тоже присмирев, становилось скучнее, даже листва на его ветвях несколько блекла и шелестела уже значительно тише. Она со вздохом «жизни, жизни-и…» отпирала висячий замок на двери и шла в дом подогревать что-нибудь к ужину для Николая Захаровича, заканчивавшего свой трудовой день обычно позднее.

Пройдя на кухоньку, Она понуро заглядывала в стоявшую на плите кастрюлю и недовольно бурчала:

– Опять суп не ели, всё сахар таскают, конфеты да печенье им подавай! Ох, жизни, жизни-и…

Принюхавшись к начинающей прокисать вермишельно-картофельной жиже, Мария выносила кастрюлю во двор и в сердцах выливала её содержимое в похожую на таз миску Барбоса, рассуждая про себя: «Ну, сколько можно на собаку-то работать, да ещё на такую прожорливую да безмозглую? Это подумать, а, какая уйма еды каженный день зря пропадает! Может, всё-таки, на холодильник разориться? Вон, давеча, в магазин завезли вроде недорогие, марки «Саратов», или «Бирюса», кажись… Нет уж… коль брать, так дешевше – с рук, если кто из знакомых новый себе купит, а старый, чтоб не выкидывать и что-то выгадать при этом, продать решит».

Пока неприхотливый, неизбалованный изысканной пищей Барбос пожирал выплеснутую в его посудину бурду, Она, если после вылитого супа ничего готового для подогрева к ужину больше не было, ставила на плиту вариться что попроще вроде картошки в мундире, залезала под кровать, доставала из дальнего угла большую хозяйственную сумку, вынимала из неё полотняный мешочек с пилёным сахаром-рафинадом и начинала тщательно пересчитывать куски. Так и есть, десятка-полутора кусочков, как обычно, не хватало. Спасибо хоть, что более туго завязывавшийся мешочек с конфетами и печеньем юные воришки развязать не сумели пока ни разу, но и систематических краж одного даже сахара вполне достаточно для справедливого отношения к ним как к хоть и маленьким, но уже явным рецидивистам.

Глава 4. УФ-Ф! ПРОНЕСЛО…

Илюха с Колюхой, конечно, понимали, что красть нехорошо. Но куда деваться, если организм требует, а то варево, которое им оставляла, уходя на работу, мачеха на плите, есть невозможно. Изредка их приглашали и угощали хорошим обедом сердобольные соседки – матери их школьных или дворовых товарищей. Но это – далеко не каждый день, а чего-нибудь лакомого Илюхе с Колюхой хотелось постоянно, особенно после многочасовых игр на свежем воздухе. Вот и приходилось им изо дня в день идти на компромисс с совестью, резонно допуская при этом, что рано или поздно придётся за воровство ответить. И ложились вечером спать не пойманные сегодня братья с одной и той же успокаивающе-вопросительной мыслью: «Неужто опять пронесло? Уф-ф…»

По ночам близнецы нередко просыпались из-за стонов и вскриков мачехи, доносившихся из соседней комнатушки, служившей спальней для взрослых. По рассказам старших мальчишек с улицы они уже знали, чем по ночам занимаются мужья со своими жёнами, и злились на баламута-отца, опять по пьяни пристающего к женщине, которой, судя по её непрерывным «ахам» и «охам», это неприятно и даже больно. Однако вмешиваться не решались: спальня взрослых – не детское дело.

Но однажды табу на такое вмешательство пришлось нарушить. Имея обыкновение, кроме всего прочего, ещё и болеть вместе, Илюха с Колюхой, одновременно простудившись и до глубокой ночи промучавшись ознобом и головной болью, никак не могли уснуть, и в то же время боялись беспокоить давно улёгшихся спать взрослых, чтобы попросить помощи. Тем более что на этот раз отец вроде бы прекратил свои издевательства над женщиной, и в доме было непривычно тихо. Наверное, в кои-то веки, мачеха получила, наконец, возможность спокойно отдохнуть. Когда же братьям стало совсем плохо, они, не выдержав, встали с постели и негромко постучались в «опочивальню». Им не ответили. Постеснявшись включать свет и подождав, пока глаза лучше привыкнут к темноте, сначала Илюха, как старший, а за ним Колюха, тихонько открыв дверь, вошли. И – отпрянули, настолько странная, напугавшая их картина предстала перед глазами. Такое даже гораздая на выдумки фантазия уличных юнош-знатоков, раскрывших близнецам тайны интимной жизни супружеских пар, вряд ли могла придумать. Она, голая, раздвинув согнутые в коленях ноги, лежала, изгибаясь в страстных конвульсиях, на спине и, сквозь сдерживаемые стоны, лихорадочно что-то нашёптывала, а отец, уткнувшись лицом прямо в её срамное место, покачивал головой и сладко причмокивал.

Услышав шлёпающий по деревянному полу звук убегающих босых ног, Мария в негодовании отпихнула от себя Николая Захаровича:

– Да что же это такое, что за ублюдки, и ночью от них никакого покоя! Попробуй вот сейчас не всыпать им как следует!

Николай, вскочив и попытавшись, как солдат по тревоге, за секунду натянуть на себя брюки, запутался в штанинах и с грохотом упал плашмя, во весь рост на пол. Мария, на ходу облачаясь в первую же попавшуюся под руку одёжку, помогла ему подняться и оба, разъярённые, выскочили в большую комнату, где, дрожа от страха, забились в угол кровати, на которой обычно спали вдвоём, Илюха с Колюхой. Затравленно наблюдая за медленно вытягивающим брючной ремень отцом, забыв о головной боли и некстати поднявшейся температуре, братья одновременно подумали (как вспоминали позже): «Ну, вот и расплата!» И так же одновременно (как тоже вспоминали позже) представили себе чудо: вдруг, откуда ни возьмись, входит в эту комнату их живая, а не мёртвая, но какая-то всё же полупрозрачная мать, берёт в одну руку веник, в другую кочергу и гонит в шею прочь отсюда мачеху. Потом отвешивает крепкий подзатыльник слёзно кающемуся отцу и начинает кормить всех троих вкуснейшими варениками с черникой, которые

в добрые старые времена удавались ей лучше всех в посёлке.

– Ща-а, вы у меня за всё получите! – услышали братья оборвавший их

секундную грёзу визг мачехи. – В край обнаглели, сукины дети. Лупи, давай, чего раскорячился, слюнтяй несчастный!

Сухоруков, схвативший уже за руку ближайшего из сыновей и замахнувшийся ремнём, вдруг отшатнулся с дикой гримасой на лице. Судорожно, как рыба на льду, хватая ртом воздух, сделал два-три шага назад, опёрся спиной о ближайшую стену и уже с реальными, а не пригрезившимися только что мальчишкам слезами на глазах начал медленно оседать на спешно подставленную испуганной Марией табуретку. То, что ему сейчас привиделось, не дай Бог никому – невесть откуда взявшаяся его жена-покойница встала стеной между ним и детьми, говоря при этом замогильным голосом: «Убей лучше меня ещё раз, но деток не тронь…» и толкнула его рукой в грудь, отчего сердцу стало так невыносимо больно.

Близнецы, в страхе уже не столько за себя, сколько за обливающегося солёными слезами и холодным потом отца, подошли к нему, взяли под руки и повели, взрагивающего и всхлипывающего, в его постель. Затем, когда разочарованная и озадаченная мачеха с причитаниями из той же серии «ох, жизни, жизни-и…» покинула их комнату, легли сами, устало забывшись в неотвратимо наваливающемся тяжёлом нездоровом сне. Засыпая, они успели услышать, как ещё раньше захрапел с судорожными вздохами отец.

Лишь Мария всю эту ночь не сомкнула глаз, но на сей раз и не думая о страстных брачных играх, а исключительно в грустных размышлениях, горюя о неудачно складывающейся и на этот раз личной жизни. Жаловаться же на судьбу у неё были, как она считала, все основания.

Глава 5. ЕЁ ПЛАНИДА