Читать книгу «Самая лучшая сказка Леонида Филатова» онлайн полностью📖 — Юрия Сушко — MyBook.
image
cover

 














Вскоре подруга потребовала от молодого холостяка законного оформления сложившихся отношений. Филатов, кстати, особо этому и не сопротивлялся. Тогда Лида собрала все необходимые документы и отнесла их в загс. Тем более театральное начальство обещало молодоженам помочь с квартирой. Все получилось как нельзя лучше. Вскоре молодые праздновали новоселье в уютной однокомнатной квартирке. Филатов считал свой брак удачным, слыл примерным семьянином.

А потом вдруг, нежданно-негаданно, в одной курточке среди зимы взял да и сгинул – ушел обратно в общежитие.

Свой первый брачный опыт позже оценивал негативно и скупо: «Это была ошибка. Там, в первой семье, нам даже товарищеские отношения наладить не удалось. С самого начала было ясно, что нам не быть вместе. Моя вина…»

В театре наши влюбленные теряли головы, не знали, как себя вести на глазах у всех, как друг друга потихоньку приласкать. Иногда стояли под сенью пыльных кулис, как неприкаянные лошади. Нина клала голову ему на плечо, молчала. Он дарил ей свои стихи, написанные на каких-то газетных обрывках.

«То, что мы так стремились скрыть ото всех, на самом деле ни для кого тайной не было, – усмехался потом Филатов. – Нас выдавали глаза, интонация голоса. А нам казалось, что мы такие конспираторы!.. Но тяжесть на душе была… Я передать не могу. И длилось так несколько лет: мы встречались, но ни она не уходила из семьи, ни я. Нина первая разошлась со своим мужем, а я еще два года был в браке…»

Золотухин же в своих «Таганских дневниках», терзаясь наедине с листом бумаги, не мог сдержать своего бессильного гнева: «Мне надоел ваш флирт, будь он в самой расшутливой, безобидной форме. Запретить его я не властен, если хочется – что ж – но не делайте этого на глазах всего театра – мне стыдно, ты меня позоришь, мне говорят люди… вас видят вместе на улице и мне говорят, мне надоело сохранять интеллигентность… прошу запомнить: если я вас увижу где-нибудь вместе – на улице или в театре (исключая сцену), пеняйте на себя, я подчеркиваю – на себя, вам не поздоровится обоим, и тебе – в первую очередь – подойду и хрясну по роже при всем честном народе».

Так они и испугались этих угроз неутомимого «летописца Нестора»…

Долгие годы Филатов наотрез отказывался что-либо говорить о Валерии Золотухине, справедливо полагая: «В конце концов, не он у меня жену отбил, а я у него. И Денис, которого он на свет произвел, называет отцом меня…» Но о скандально известных дневниках своего коллеги по театру высказался зло и точно, как чемпион по снайперской стрельбе легко попадает в яблочко мишени: «Это, по-моему, дневники Смердякова». «Я Золотухину так и сказал, но он, по-моему, не понял… Он ведь очень простодушный человек. До безобразия».

Нине Сергеевне можно простить беспощадность по отношению к своему первому мужу: «Очень хочется написать мемуары и ответить, наконец, Золотухину на его вранье… Надоел…Он хвастлив, тщеславен, и всех, с кем сталкивается в жизни, хочет принизить до своего уровня… Я не могу пропустить его ложь в отношении Лени, который якобы приходил играть спектакли пьяным. Леня никогда не опустится до полемики на эту тему, но любой артист нашего театра может подтвердить, что этого не было ни-ког-да!.. Спектакли срывались именно из-за него, Золотухина…»

* * *

Мистика Шацкой и Филатову постоянно аккомпанировала. Нина вспоминала, как «спустя год после нашего ровного общения в театре Лене приснился сон, будто бы он падает с неба на землю и, вместо того чтобы разбиться, оказывается у меня на руках. А со мной как-то случилось другое. Как-то с подругой я гадала на Крещение и увидела на стене несколько теней: козла, собаки и руки с большим пальцем, поднятым вверх. Потом мы все это расшифровали, и оказалось, что по гороскопу козел, то есть Козерог, и собака – знаки зодиака Лени, ну, а большой палец, указывающий вверх, означал успех…»

«Нина ждала меня давно, – рассказывал Леонид. – Жила одна, казалось бы, – сколько можно. Но неловко было уйти, я все тянул… А чем дольше тянешь, тем больше мучаешь и себя, и любимую женщину, и женщину, с которой живешь. Всем плохо…» Он полагал: «Наши мужья и жены несли моральный ущерб, все держалось в тайне, неприлично даже было вместе работать. Мы с ней долго противились себе… но в конечном счете это оказалось сильнее нас, и мы стали жить вместе, чего нам это стоило – разговор отдельный. Нашим близким было несладко, когда все выяснилось…»

Но как маялся сам Филатов! Он поверял свои чувства только бумаге:

 
Когда душа
Во мраке мечется, шурша,
Как обезумевшая крыса, —
 
 
Ищи в тот миг
Любви спасительный тайник,
Где от себя возможно скрыться.
 

Нину Сергеевну никак не устраивала ситуация: любовник-любовница. Она рассказывала: «Я трижды от Лени уходила. Я не могла ему сказать: или-или. И в то же время не могла выносить этой двусмысленности… Один раз ссорились три часа безысходно… У меня есть икона Владимирской Богоматери, и она мне так помогла! Прошла неделя или полторы, он не звонит. Господи, я стояла на коленках, слезы ручьями, и молилась-молилась, почти до 12 ночи. И вдруг – звонок!..»

Но все-таки сумела проявить характер и предложила Леониду еще с полгодика побыть отдельно и только после этого принять окончательное решение. Ей очень не хотелось быть причиной его ухода из дома. «Но он пришел не через полгода, а гораздо раньше. Я всегда думала: что Бог ни делает, все к лучшему…» – вздыхала Нина.

Сперва Филатов нашел себе приют у своей мамы в Печатниках. Привести туда Нину, естественно, не смел. Жить же в прежней, золотухинской, квартире ему мешала врожденная, почти патологическая щепетильность и брезгливость.

Однако злосчастному «квартирному вопросу» все-таки не удалось ничего испортить в их отношениях.

* * *

В 1965 году юный Леонид Филатов под всеми парусами лихо помчался из своего Ашхабада покорять Москву. Только позже он осознал: «Москва, она, конечно, дама очень суровая, капризная. Не знаю такого человека, во всяком случае среди моих друзей-провинциалов, кому бы она распростерла объятия: дала сразу теплый кров, хорошую работу, снабдила добрыми опекунами. Извините, такого, наверное, никогда не было. Москву надо покорять, как женщину: постоянно ей демонстрировать свою готовность идти ради нее на подвиги…»

Но тогда, в середине 60-х, он об этом, естественно, еще не подозревал. Но тем не менее собирался стать великим, на весь мир известным кинорежиссером.

Повзрослев, посмеивался над своими юношескими мечтаниями: «О режиссуре у меня в ту пору было весьма смутное представление. Знал лишь общий «портрет»: свитер под горло, очки, кепочка. Мне казалось, это очень мужская профессия, волевая: стоишь на ветру, организуешь процесс. Но поскольку о самом процессе понятия не имел, то, когда меня спрашивали: «Ну, ты куда?» – я говорил «На режиссуру» примерно так же, как говорят: «В космонавты».

Что там артист? Режиссер! Конница в две тысячи человек, а я в рупор: «Мотор!» – и они скачут и скачут…

Во ВГИК просто не мог сдавать вступительные экзамены – они были в августе, я приехал в середине июня. Провинциального нахальства у меня было с избытком, я с собой даже ни одной книжки не привез, настолько был уверен в себе». Денег в кармане – раз-два и обчелся. А возвращаться не хотелось. Желание было – зацепиться. Мизинцем хотя бы подержаться за Москву».

Надо же было такому случиться, что дни вступительных экзаменов совпали с одним из первых столичных кинофестивалей. Влюбленный в кино юнец, естественно, пропадал на просмотрах. «Купил дешевый абонемент и перезжал из кинотеатра в кинотеатр. Причем – тоже идиот! – я ж не знал, что кинотеатры друг от друга далеко. Москва-то большая, в метро только-только приноровился ездить, а все сеансы впритык. И я везде опаздывал». Фестиваль фестивалем, но несостоявшегося режиссера постепенно начала охватывать паника: «Что я скажу, когда вернусь? Кино смотрел?» Для этого необязательно нужно было ехать в Москву.

Тогда приятель присоветовал: иди на артиста. Филатов поначалу застеснялся: кому я там нужен с такой физиономией? Но все же поинтересовался: а где лучше всего учат? Сказали: в Щукинском, там учатся Настя Вертинская и Никита Михалков. Вот туда он и пошел. Ощущение было такое: пропаду, так хоть будет что вспомнить! Не верил, что поступит, но думал: людей посмотрю, а потом буду рассказывать, мол, поступал в лучшее учебное заведение, но… не поступил. Но делать было нечего, следовало отрабатывать долги перед родными, которые снабдили тебя в дорогу не хуже Ломоносова.

«В голове была каша, а отказаться от этого наркотика я уже не мог, – с азартом перелистывал Филатов в памяти ненаписанные странички «полевого дневника» своей абсолютно авантюрной столичной киноэкспедиции. – Экзамены принимали до семи, я приходил к шести… И даже не предполагал, какие страсти тут бушуют, какие катаклизмы происходят на этой улице каждый день: к вечеру в коридорах уже пустело – человек 30 – 40 сидели. Я думал: вот, говорят, знаменитый институт, а вроде никто не поступает… Если уж такие ходят поступать, то чего ж я-то?.. Только на следующий год, уже будучи второкурсником, понял, что происходит тут на самом деле. С утра улица Вахтангова была заполнена абитуриентами… До Арбата была забита улица… такая неподвижная толпа, слезы, истерики и мам, и пап, и валидол, и… Видел бы я год назад эту картину, может быть, у меня и отваги бы для поступления не хватило. Я ведь был полным прохвостом – навыков, опыта да желания стать артистом особого не было. Играл, конечно, в школе Чиполлино и Буратино…»

Когда обмелел основной поток абитуриентов и оставались только жалкие обмылки, ошметки золотой молодежи, непрезентабельные подростки, с утра штурмовавшие Щукинское училище, пред не совсем ясными очами донельзя усталых членов приемной комиссии появлялся скромный вьюноша из «солнечной Туркмении». Не совсем, конечно, полновесный «национальный кадр», но все же хоть что-то близкое к этому очень ценному для абитуриента преимуществу. Так, вполне возможно, думали строгие экзаменаторы – Владимир Абрамович Этуш, Юрий Васильевич Катин-Ярцев и другие, менее именитые актеры, но не менее талантливые педагоги, преподаватели «Щуки».

Вместо обязательных стихотворений на вступительных турах Филатов схитрил и читал свои собственные, сочиненные еще в школьные годы. Как он говорил, «буреломные такие»… Прозаический отрывок – тоже «из себя». Имена авторов придумывал. Разве только вот у басни имелся вполне реальный и довольно известный в те годы автор – Феликс Кривин.

«Один из экзаменаторов, выслушав все это, «посмел» меня спросить: «А что, у вас еще что-нибудь есть?» – с шутливым возмущением вспоминал свои «туры» строптивый абитуриент. – Я, набравшись хамства, говорю: «А что еще?» Возмутил меня профессор: неужели я плохо подготовился или буквы не выговариваю?..»

Закончился первый тур, объявили фамилии тех, кого допустили до второго. В числе счастливчиков Филатов услышал и свою, успокоился: «Ну, теперь хоть смогу рассказать, что дошел аж до второго тура». А потом был третий. И – удивительное дело – поступил! Даже без этюдов взяли. Сдал общеобразовательные экзамены и понял, что искушать судьбу во ВГИКе не стоит. Зато с тех пор крепко уверовал в то, что у провинциалов куда больше готовности и запаса прочности, больше природного желания атаковать. Позже, всерьез и надолго обосновавшись в столице, он неизменно настаивал на том, что «провинциал – это …целая философия. Причем постигать ее продолжаешь всю жизнь, независимо от наличия уже московской прописки и от количества лет, прожитых в этом городе. Провинциалам, как никому другому, важно пробиться, найти свободное местечко в этом мегаполисе и занять его. Занять прочно, чтобы никто никогда тебя с него не спихнул».

«Зацепившись мизинцем», он влюбился в Москву навсегда. Стало привычкой, возвращаясь даже после недолгого отсутствия – после гастролей, поездок по стране, – прямо с вокзала или из аэропорта сделать круг по Москве, и таксист, радовался Филатов, понимал меня с полуслова: на Полянку, Солянку, Разгуляй – «сделаем, знаем».

Правда, потом, на сломе десятилетий и эпох, его «и кружить не тянет, и таксист пошел не местный, не знающий, к станциям метро привязывающий маршрут, а чаще к универмагам. …Все от отсутствия патриотического московского контекста… Действительность… душит настенной руганью, вонью подъездов, разбитыми телефонами-автоматами, короче, пропажей московского духа…» Ладно, и это, слава Богу, уже позади, проехали, опомнились, оклемались.

Группа же на курсе подобралась удивительнейшая. Александр Кайдановский, Иван Дыховичный, Борис Галкин, Владимир Качан, Ян Арлазоров, Нина Русланова, Екатерина Маркова… Завтрашняя краса и гордость отечественного театра, кино и, конечно же, эстрады. А тогда, по определению Филатова, просто «замечательные талантливые провинциалы. Им так же, как и мне, предстояло каждый раз доказывать самим себе и друг другу, что мы что-то можем, что мы, вернее, каждый из нас – лучший…»

Как-то Филатов вспоминал свое выступление на Всероссийском конкурсе артистов эстрады. Вдруг на третьем туре увидел однокашников. Обнялись, теребят друг друга, спрашивают: «Как ты, Леня? А вот мы… Помнишь?!» Слушаю, говорил Леонид (тоже еще не шибко-то увенчанный), и как-то не по себе, горько… Знакомые лица, которые успел забыть! Лица постаревшие, глаза тяжелые… Не повезло им! А были талантливее меня… Шатается по России наша братия. Одному места нет, другому с режиссером не повезло, третьему – с ролями… Да мало ли причин! А любая пауза – и уходит профессия…

На курсе мастера Веры Константиновны Львовой, «совершенно небесной», по определению зрелого Филатова, они вели себя не лучшим образом: благодаря тому, что кое-что знали, сачковали «по-черному». Значительно позже понял, признавал Филатов, что мне просто повезло. А тогда, по юности, был совсем не сахар, безумно на всех обижался, считал себя непонятым, чем доставлял преподавателям немало неприятных минут…

Их студенческое общежитие на Трифоновской, а в особенности комната № 39, в которой обосновались Филатов, Галкин и Качан, являлось своего рода государством и государстве.

Существовал неписаный кодекс мужской солидарности. Однажды случилась неприятность у Сережи Вараксина. Мало того, что он угодил в милицию, так его еще там и обрили под «ноль» (была в то время такая профилактическая мера). Желая поддержать пострадавшего, жильцы 39-й комнаты в полном составе отправились в парикмахерскую и так же постриглись. «Явились, как пять биллиардных шаров, в училище, – со смешком вспоминал Галкин. – На вопрос педагогов: «В чем дело?» – ответили: «А в общежитии уже неделю нет горячей воды. Не ходить же с грязной головой. Гигиена прежде всего!» Наш решительный поступок был одобрен всеми…»

Романы? Да, случались. Пересуды? И они тоже. Бытовая неустроенность? Конечно. Гусарили? Ну да, а как же без этого?! Словом, все как у всех.

Только было в Филатове нечто, отличавшее его от прочих. Это «нечто» многие ошибочно принимали за гордыню, амбициозность, завышенное самомнение. Его извечную ироничность считали природной желчностью. Никто не принимал во внимание, что Филатов был способен столь же безжалостно иронизировать не только над другими, но и над самим собой.

Стал классикой, легендой «Трифоновки» реальный сюжет с участием двух будущих народных артистов России. Очнувшись от тяжкого сна-забытья, последний «щукинский» романтик Борис Галкин тут же взял стакан в одну руку, а во вторую – горбушку черного хлеба, густо посыпанного солью, и обратил свой мечтательный и мутный взор в не менее мутное окно. И совершил величайшее открытие, обнаружив за стеклом огненный солнечный шар: «Подъем! Как можно спать при такой красоте?! Смотрите, какой рассвет, идиоты!» Романтический пыл приятеля остудил хладнокровный надтреснутый, с легкой хрипотцой голос Филатова, комфортно расположившегося на провисшей почти до самого пола панцирной кровати: «Боря, успокойся, это не рассвет, это закат…»

Этой троицей – Филатов, Качан, Галкин (плюс порой Михаил Задорнов) – любовались. Они часто забавлялись такой немудреной игрой: кто-нибудь говорил ключевую фразу, скажем, «идет дождь», «светит солнце» или «дяденька идет по улице», а Филатов обязан был с ходу придумать стихотворение. Получив ответственное задание, Леонид начинал быстро-быстро ходить из стороны в сторону, и через минуту выдавал рифмованные строки – одну за одной…

Не о них ли пел Булат Окуджава: «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты…»?

Потом ими можно было «любоваться» уже только издали – после очередной «шалости» развеселую троицу таки выселили из общежития. Слоняясь по этажам, они, само собой, забрели на тот, где обитала «прекрасная половина человечества». Шутки ради связали ручки дверей, расположенных друг против друга, постучали в обе, и, отбежав, стали наблюдать «девичий визг на лужайке». Утром шутникам пришлось держать ответ перед активистами из студсовета. Дело приобрело характер «международного скандала». Дело в том, что в одной из комнат жила болгарская студентка. Плюс ко всему прочему еще и беременная. «Каким-то образом нас вычислили, – рассказывал Филатов. И задумывался. – Или просто продал кто?..»

Словом, друзей из общежития на Трифоновке выгнали раз и навсегда. Тогда они нашли приют на улице Герцена, в бывшей конюшне, которую снимали несколько лет кряду. Кого там только не перебывало у них в гостях за это время! «Но не надо думать, что это была какая-то богемная жизнь, – отчаянно открещивался Леонид, – скорее нищенская. Богема предполагает хотя бы наличие ванны. А мы ходили летом и зимой в одних дырявых кедах…»

Михаил Задорнов отдавал должное своему другу юности Лене Филатову, он называл его: «Мой учитель, перед которым я преклоняюсь. Благодаря ему я стал чувствовать поэзию, разбираться в кино и театре. Он развил мое чувство юмора». Но в то же время Михаил Николаевич вовсе не собирался пристраивать ангельские крылышки своим друзьям-приятелям и признавал: «Чего греха таить, мы вели безнравственный образ жизни. Страшно много пили, причем всякую дрянь. Мне, например, очень нравился одеколон «Ромео и Джульетта». Когда разбавляешь его водой, он давал наименьший осадок…»