Шатуновский, сам того не ведая, подставился, не подозревая, с кем связался. «Герой» публикации сразу понял и даже обрадовался, что фельетонист сам дал ему основания по возбуждению гражданского иска по статье 7 «Защита чести и достоинства». Есенин-Вольпин обратился в суд: «Шатуновский обозвал меня в своих заметках клеветником на советскую власть. Но при чем здесь клевета? Клевета – по закону – «распространение заведомо ложных, порочащих… сведений…» и так далее. Пускай докажет, что это «распространение» имело место».

Аналогов подобному исковому заявлению в советской судейской практике до сих пор не было, и, после долгих и мучительных колебаний, оно таки было принято к рассмотрению. В апреле 1964 года состоялся закрытый суд. Хотя точнее так: открытый суд при закрытых дверях.

Есенин-Вольпин потребовал, чтобы в решении суда было зафиксировано заявление Шатуновского, который умудрился обмолвиться: «С нашей партийной точки зрения не имеет значения общечеловеческое понятие клеветы как умышленной лжи». Задокументируйте эти слова в протоколе, предлагал истец, это и будет удовлетворением моего иска в этой части. Ведь оно станет признанием того, что гражданин Шатуновский, по сути, говорит: «На закон я плюю, закон пишется для дураков».

Однако, увы, в иске суд отказал. Алик был разочарован. Радовало одно: удалось напомнить, что в стране существуют законы, неважно, плохие или хорошие, но они есть, и никто не вправе их нарушать. А попортить нервишки этому щелкоперу – так, пустяки.

…Неспешно бродя тем сентябрьским днем голицынской рощей по опавшим листьям, Александр Сергеевич всесторонне, как задачу по математической логике со многими неизвестными, анализировал предложенный ему новый правовой казус. Конечно, жаль писателей-бедолаг. Но не они первые и, судя по тому, как мрачнеют настроения в стране в последнее время, не станут последними. Отсюда следует безусловный вывод: «Эти черти наверняка решат рассматривать дело в закрытом режиме. Постараются найти любые зацепки. Они боятся. Значит, время требовать гласности суда! Пусть они осудят ребят, но пусть слова, вроде тех, сказанных Шатуновским: «С нашей партийной точки зрения не имеет значения общечеловеческое значение клеветы» – пусть эта псевдоправовая аргументация прозвучит уже не на гражданском, а на уголовном процессе. Хотя, в общем-то, природа их одна. Но чем больше будет подобных случаев, тем быстрее любым репрессиям будет положен конец. Потому что это же бьет по властям. Им просто будет невыгодно попасться на том, что их собственные суды так дико трактуют законы – и только лишь для того, чтобы остановить какого-нибудь более-менее двусмысленного автора, печатающегося за границей да еще под псевдонимом. Это все можно будет делать до тех пор, пока никто серьезно про законы не спрашивает. Пока люди, которые освещают такие события, хотя бы и иностранные журналисты, пишут об этом с точки зрения сплетника, обывателя, наблюдающего, кто что сказал. А как здесь можно что-то умное сказать, не вникая в элементарные нормы судопроизводства? А как вникать, если все происходит при закрытых дверях? Само требование гласности, вне всяких сомнений, конституционно. Так в чем же дело?..»

Но как требовать? Топать ногами? Писать возмущенные письма? Было, проходили. Выходить на митинг? На демонстрацию?

В кругу друзей вольпинская идея – провести мирную акцию протеста – вызвала неоднозначную реакцию. Многие отнеслись к этому вообще как к провокации. Ему говорили: «Алик, ты с ума сошел! Ты что, всерьез? В самом деле? Всех ведь просто посадят! А пользы арестованным – пшик. Ты что, забыл, в какой стране живешь?..»

– Где мы живем, я помню. Но и здесь можно оставаться свободным и честным человеком. Как? Хочешь быть свободным – открой рот и говори правду, – упрямился Алик.

– Личность или группа личностей ничего не может сделать против истории, – осторожно заметил Юра Айхенвальд^[5].

– Да наплюй ты, братец мой, на фиг на историю! Речь идет о юридическом факте! Если что надо менять, то, может, именно историю, чтобы новое поколение жило именно по кодексу. Я думаю, – говорил Есенин-Вольпин, – что если бы такие протестные акции проходили в 20–30-х годах, если бы они тогда составляли фон московской жизни, то Сталину просто не удалось бы захватить власть, которую он получил. Мы должны быть все-таки готовы к тому, чтобы встретить будущее и не дать им повторить прошлое… Или я ошибаюсь?

– Согласен, но думаю, так это не делается.

– Может быть, так и не делается, но я уже решил. И все это не так уж трудно будет организовать.

– Нет, все равно это не годится, – сомневался Айхенвальд.

Но остановить, переубедить Вольпина было уже совершенно невозможно, никаких доводов о возможной опасности он не принимал, придерживаясь своего непоколебимого жизненного принципа: «Долой инстинкт самосохранения и чувство меры! Это миф, что приспосабливаться в какой-то мере должен каждый, что без этого обойтись нельзя. Но почему нельзя? Если всего бояться, то, может быть, и нельзя. Бояться нужно только страха!»

Именно так он строил свои отношения с государством: бояться только страха.

– Поймите же вы, не только ради Синявского и Даниэля я все это затеваю, – твердил Александр Сергеевич. – Проблема шире.

Наступит реакция – и любому грозит арест, закрытый суд, тюрьма. И ваши разговоры о сегодняшней опасности – только самозащита. Судопроизводство – проблема, которая всегда оставалась на последнем месте. Вот все вы говорите, что Россия – неправовое государство. Нет! Неправовых государств не существует, не может существовать, государство по определению – правовой институт. Государство не может признаться, что оно неправовое. Это в переносном, метафорическом смысле можно говорить, что оно ущербное, неправовое. Любое государство, соблюдает оно свое законодательство или нет, является правовым институтом, коль скоро оно к чему-то обязывает людей. Без этого не может быть системы прав и обязанностей. А то, что вы меня пытаетесь сейчас убедить, что у граждан нашего государства есть только обязанности, – это неконституционная точка зрения! Если так, то бессмысленны и конституция, и сами преследования – все бессмысленно…

Конечно, в свои сорок лет он осознавал, что изменить систему кучке инакомыслящих не удастся. «Людей сначала надо научить мыслить, а уже потом делать с ними большое дело переустройства гигантской системы, – разочаровывал нетерпеливых бунтарей ученый-математик. – Я уверен, что с недоучками мы снова зайдем в тот же тупик, в каком оказалась наша страна и ее несчастный народ с недоучкой Лениным и особенно с недоучкой Сталиным. Недоучки – очень опасные типы, они гораздо опаснее просто безграмотных людей. Им, не познавшим глубин ни в одной области знания, нахватавшимся вершков, в какой-то момент начинает казаться, что учиться больше не надо, что их «великий» ум постиг истину и что они, и только они, знают, как все надо делать. И становятся жутко агрессивны…»

«Я тогда очень испугалась, – говорила жена Алека Вика, – что его упекут, но уже не в простую психушку, а куда пострашнее и подальше… Какое-то время я еще пыталась говорить ему, что это сделает невозможным его работу как математика, что это вообще перекроет ему любые возможности нормального существования в науке, продолжения его исследований… Уговоры были бесполезны».

Наиболее молодые и рьяные во главе с Владимиром Буковским^[6], разумеется, горой стояли за проведение шествия. Вольпин их урезонивал: демонстрация – это когда люди идут по улице с флагами или с чем-то еще. А митинг – это встреча, собрание. Ну, вспомните школьные уроки английского! Meeting… Yes? Встреча друзей, единомышленников, понятно? «Я помню, – рассказывала Виктория, – как Буковский 20-летним наивным мальчиком пришел к нам в квартиру и мой муж долго вправлял ему мозги».

– Нам нужен именно митинг, – и тут Алик впервые произнес ключевое слово, – митинг гласности. Вообще, если кто-то хочет устраивать литературный митинг, то пусть проводит. Но только в другом месте. Лена, тебе хочется поближе к Пушкину? Ради бога!..

Да, литературные ассоциации хороши и даже где-то необходимы. Наше мышление – вообще ассоциативный процесс, но нужна сосредоточенность, и тогда любые ассоциации отстраняются. Нашим людям явно не хватает именно сосредоточенности. Представьте, следующий публичный протест может быть вовсе не по поводу писателей. И что? Или обязательно нужно быть писателем для того, чтобы мы вышли на подобный митинг и протестовали?..

– Идея гласности идиотская, надо требовать свободы, – отмахивались от предложения Вольпина.

– Почему? – горячился он. – Гласность ведет к свободе. А свобода – к гласности? Это еще вопрос… Разное бывает.

– А где вы видели, чтобы на Западе демонстранты требовали гласности?

– Начнем с того, что ни я, ни вы и вообще никто из нас своими глазами этих демонстраций не видел. Или я ошибаюсь? Нам что показывают? Объектив кинокамеры из «Хроники дня» – чужой глазок. Но знаете ли вы о негласных, закрытых судах на этом гнилом Западе? Если кого-то там будут судить так, как судят у нас, то вполне возможно, что именно такие там демонстрации будут. Во всяком случае, мы имеем дело с нашей проблемой, а не с проблемой где-то в другой стране.

– Там негров линчуют, – огорчился Коля Вильямс. – Пожалуйста, Люда, подай платок.

Когда, наконец, совместными усилиями был найден ответ на извечный российский вопрос – «Что делать?», – зачинщики акции озадачились другими вопросами: «Где, когда и, главное – как?»

Кроме Пушкинской, предлагались другие места: у здания Прокуратуры, Верховного суда, потом неожиданно возникла Старая площадь, где располагался Центральный комитет КПСС. Но остановились все-таки на Пушкинской площади.

Когда? Сначала решили – 7 ноября. А что, символично, ерничали озорники, кто посмеет осудить, если мы таким образом отметим сорок восьмую годовщину Октябрьской революции? Правда, у Алика тут же возникли сомнения, и он яростно сформулировал контраргументы: «Нет! К нашей теме это не имеет никакого отношения. К созданию нашего беспардонно лживого, изуверского централизованного государства привела не демократически направленная революция, а наглое вторжение в нее хитроумной диктатуры Ленина и его приспешников, первоначально маскировавшихся под демократов!..»

Благо кто-то вспомнил:

– А вот пятого декабря будет другой праздник – День Конституции.

– Вот! Сам бог велел нам этот день использовать! – с энтузиазмом подхватил идею Есенин-Вольпин. – Юрка, молодец, это же прямо снайперское попадание – в «десяточку»!

Единственной возможностью оповестить людей о предстоящем «мероприятии» им представлялось распространение «Гражданского обращения» по испытанному методу: прочти – и передай другому. Идеально, если бы каждый, прочтя, изготовил еще хотя бы парочку-другую экземпляров «Обращения» и вручил кому-то еще. «Все развернется в геометрической прогрессии, – воодушевился математик Вольпин. Но тотчас остыл. – Хотя ясно, что прогрессия будет затухающей – я не поручусь, что каждый на самом деле станет это делать… А вообще-то, мне принципиально интересна эта прогрессия: как она будет работать?»

Он взял на себя составление самого текста. Вначале ничего не выходило. Слишком длинно, казенно, заумно, многословно. Черкал, опять правил, и тогда получалось легкомысленно и туманно. Наконец, выбросил все черновики и четко сформулировал задачу – «Обращение» должно быть ясным, компактным: арестованы люди, мы требуем публичного суда, а не судилища за закрытыми дверьми.

В конце октября Есенин-Вольпин собрал друзей и предложил:

– Вот послушайте, что у меня получилось. Если я не ошибаюсь, в истории СССР это будет первая апелляция к правовому сознанию граждан.

«Гражданское обращение

Несколько месяцев тому назад органами КГБ арестованы два гражданина: писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства. Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония и что нарушение закона о гласности (ст. 3 Конституции СССР и ст. 18 УПК РСФСР) уже само по себе является беззаконием. Невероятно, чтобы творчество писателей могло составить государственную тайну.

В прошлом беззаконие властей стоило жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола.

У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, это – «митинги гласности», во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг: «Тре-бу-ем глас-нос-ти су-да над…» (следуют фамилии обвиняемых) – или показывают соответствующий плакат. Какие-либо выкрики или лозунги, выходящие за пределы требования строгого соблюдения законности, безусловно, являются при этом вредными, а возможно, и провокационными, и должны пресекаться самими участниками митинга. Во время митинга необходимо строго соблюдать порядок. По первому требованию властей разойтись – следует расходиться, сообщив властям о цели митинга.

Ты приглашаешься на митинг гласности, состоящийся 5 декабря с.г. в 6 часов вечера в сквере на площади Пушкина, у памятника поэту.

Пригласи еще двух граждан посредством текста этого обращения».

Он никого не звал на помощь, не говорил: «Приходи». Он предлагал: «Прочти», предоставляя человеку полное право выбора.

К размножению «Обращения» подключили самых проверенных машинисток, которые обычно занимались перепечаткой самиздата – стихов Пастернака, Гумилева, Хлебникова, прозы Булгакова, Платонова, Белого, ранних произведений Солженицына. Распространение взял на себя Буковский и его группа, а также «смогисты» (члены творческого объединения СМОГ – «Самого Молодого Общества Гениев», которые ранее уже устраивали пикеты у Дома литераторов под лозунгами «Лишим соцреализм невинности!» и «Спорем пуговицы со сталинского френча советской литературы!»). Ребята гарантировали: «Разбросаем в институтах, людных местах, в Ленинской библиотеке, на станциях метро». Эти «каналы доверия», как оказалось, были самыми надежными.

– Поначалу оживление было необычайное, только и разговоров по Москве, что об этой предстоящей демонстрации, – гордился собой и работой своих людей Владимир Буковский. – Но чем ближе ко Дню Конституции, тем больше появлялось пессимизма и страха – никто не знал, чем вся эта затея кончится. Власть ведь такая, она все может. Все-таки предстояла первая с 1927 года свободная демонстрация.

Власть действительно все могла. Тот же Буковский и несколько его активистов очень скоро оказались под замком в психбольницах и принять непосредственное участие в «митинге гласности» уже не могли. А те, кто смог, простояли на площади всего несколько минут. Но этого хватило, чтобы переломить общественное сознание. Да, все участники были задержаны, развезены по милицейским участкам, допрошены, но ни один не был арестован. Значит, прав был Есенин-Вольпин, утверждая, что можно чего-то добиться и в рамках закона. Правозащитное движение обрело платформу и голос. Голос принадлежал Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину.

Все тот же Буковский утверждал, что «Алик был первым человеком в нашей жизни, всерьез говорившим о советских законах. Но мы все посмеивались над ним. Знали бы мы тогда, что таким вот нелепым образом, со смешного Алика Вольпина с кодексом в руках, начинается наше гражданско-правовое движение – движение за права человека в Советском Союзе».

Подводя предварительные итоги, сам вдохновитель «митинга гласности» говорил: «Власти усмотрели в этом совершенно законном движении социальную угрозу для себя, особенно после того, как гораздо более широкое и активное движение в защиту гражданских свобод восторжествовало в Чехословакии…»

С тех пор ежегодные встречи нескольких десятков московских либералов 5 декабря в 6 часов вечера у памятника Пушкину вошли в традицию. Люди приходили, стояли молча, сняв головные уборы, выражая тем самым свою солидарность с жертвами репрессий. Поначалу стояли пять минут, потом из осторожности – по одной минуте.

Много позже Александр Сергеевич скажет: «Я, строго говоря, с властью не боролся. Если власть станет соблюдать ею же принятую конституцию, то мне ничего другого от нее и не надо. Так что я даже не скажу, что был антисоветчиком. Хотя антикоммунистом – безусловно».

* * *