Большая книга – это практически всегда путь к большой неудаче. Даже не заглядывая в нее, можно заочно предположить – автор проиграл в борьбе с материалом, не сумел утянуть, ужать его где надо своей строгой мыслью, крепкой идеальной моделью, или образом.
Со Слезкиным как раз такая история. «Большевики были сектой» - этакой маленькой мыслью, такой тонюсенькой теоретической бечевочкой пытается он объять необъятное. Беда еще в том, что сам ярлык не нов: был Сергий Булгаков, был Бердяев, «Вехи» целиком. И сказано уже было тогда о религиозных основах нашей революции, о религиозной сублимации, приводящей интеллигенцию в стан борцов за лучшее будущее.
Ну да ладно. Пусть не нова. Можно было бы стерпеть милое ретро, тем более, что здесь путь закрывают не только в социализм, но и в религию (из одной бадьи разлито). Есть беда пострашнее – как это ретро работает в тексте. Но об этом позже.
Пока же вопрос: о чем все-таки написал Слезкин?
О Доме на набережной? Нет. Здание стоит до сих пор и там полным-полно жильцов. Кто они? Мы не узнаем об этом, потому что история Дома правительства и его обитателей сходит на нет в книге Слезкина с временем Великой Отечественной войны.
Может быть, здесь действительно о русской революции? Но и тут возникает претензия хронологическая, потому что своей книгой отмерил он ей либо слишком много, забежав далеко за начало 20-х годов, либо слишком мало, не дойдя до декабря 1991 года, когда революция, по слову Михаила Сергеича, еще продолжалась.
Да и идет ли в ней речь о революции, как о капитальном изменении всего уклада? По существу, если присмотреться, Слезкин только декларирует этот слом. Сам же, всю книгу набирает доказательства противного. Большевики – милленаристская секта (как и другие), Октябрьская революция разбилась о быт, как и все «революции» до этого (то есть тоже не ново). Но не только, сам подход, к ней замешан на изъятии из революции всякой онтологии. 1917 год случился от того, что начитались романтической литературы, надышались религиозными парами и были молоды. Бунт инфантилов-фанатиков, мечтателей, психов, безумцев, не знающих жизни и судящих о ней по тем же книжкам.
Перед нами развернутый миф о литературно-идеологической природе революции. Вокруг шла жизнь, как обычно, а некоторым захотелось даже не севрюжины или Конституции, а революции. При этом трезвая рациональная мотивация по умолчанию не допускается. Жизнь была плоха, как обычно, и только сумасшедший хотел бы ее перестраивать. Сделать так, чтобы вертелось по-другому (это несмотря на то, что сделали, есть исторические прецеденты – в европах и за океаном) невозможно. Вполне понятный прием - желание выставить противоположную идеологическую сторону дураками-идеалистами.
«Ленин воспринял марксизм как религию» - читаем мы у Сергея Левицкого, повторяющего это вслед за целой толпой русских религиозных мыслителей. Но он не останавливается и продолжает: «Марксизм – это религия, основанная на материализме», то есть при этом «Марксистская теория отличается крайней рациональностью. Эта теория не признает иррационального ни в природном мире, ни в истории, ни даже в человеческой натуре».
Вот о рациональности марксизма в книге Слезкина нет почти ничего. И потому она бесполезна. Списывание на догматику и религиозные мотивировки очень удобно. Особенно в процессе описания репрессий. «Судили за помыслы». Весь спектр мотивации от политической борьбы и устранения идеологических оппонентов до служения шкурным интересам опускается. Остается процесс над ведьмами, новая разновидность инквизиции. И никакой надежды понять, разобраться и предотвратить. Да так, сбесились. Фанатики же.
Конечно, у марксистов не было представления о том, что они строили (Дом правительства отличный символ, да). Но ведь такого нет у любого новоизбранного, особенно в период кризиса, правительства. Не было такого представления у отцов Американской революции, И у тех кто дважды объединял Германию, и у тех, кто свергал монархию во Франции и и напротив оставлял ее в Великобритании. Все мыслили приблизительно, потому что думали текущим моментом, применяя к нему абстрактные идеи (свалить царя, стать едиными), не заглядывали в тонкости организации санитарного дела и мелкооптовой торговли. Совы мудрости вылетают слишком поздно, а иногда и никогда.
Начитался книжек и полез делать революцию – слишком простое суждение, слишком нарочито компрометирующее. Все мы делаем будущее, начитавшись книжек, хотя будоражит толпы не это, а отсутствие хлеба и социальных гарантий. Если Слезкин хотел так обидеть революционеров, то ему можно вернуть тезис обратно «начитались Слезкина и не стали ее делать». По мне, так не менее глупо.
Кстати, о книгах. Один из основных постулатов «Дома» - отцы смотрели вперед, а дети читали старые книжки (Толстой и Сервантес). Оставим на совести Слезкина тезис о том, что советской литературы не читали. Поговорим о чтении вообще. Упрек ведь по сути глупый. Проблема в том, что мы всегда читаем старые книжки, написанные «до нас», других не бывает (учимся, кстати, также старому для нового). «Литература будущего» - не более чем метафора. В конце концов и создают ее люди вчерашнего, а то и позавчерашнего дня.
Самое неприятное в книге – ее невысокий научный полет, теоретическая плоскость, словно обыватель вырвался за пределы стандартного интернетного форума и начал строчить прямо целыми книжными страницами вместо постов. Отсюда постоянные подтасовки и передергивания, отсюда ужас слезкинской мысли, ее антиисторизм, и что греха таить, антинаучность, выпущенный из внимания восторженными рецензентами.
Вот, к примеру упрек в адрес Российской империи. Несовременное было, дескать, государство, не знало гражданского общества в нынешнем политико-правовом прочтении, в смысле гражданского активизма. Читаешь это и не знаешь, что сказать. Потому что, с одной стороны, хочется спросить: а какое тогда было государство современным? А с другой, готовишься возразить – так вот же печать была, недовольные, общественное мнение, да и гражданская инициатива какая-никакая наличествовала.
Больше всего не повезло в книге Слезкина христианству и социализму, представление о которых отличается у него поразительным верхоглядством (Слезкин верит в такие абсурдные утверждения как общность жен при социализме и в авторитаризм христианства). Этот такое опошленное до уровня «Экспресс-газеты» прочтение того и другого. Социализм представлен у Слезкина учением сословным, а христианство сведено к учению о всеобщей покорности и тотальному невежеству. При том совершенно непонятно как уживается связывание социализма и христианства воедино, если первый по Слезкину требует интеллекта, а второй не испытывает нужды в просвещении? Если социализм требует разума, то к чему эти разглагольствования о секте? Возможны ли вообще секты с требованием интеллектуального развития?
Секта, а не партия, - пишет Слезкин. Почему? Аргумент довольно слабый – потому что партии борются за власть в рамках существующей системы, а не мечтают о ее ломке. Но насколько возможна была в Российской империи партийная политика? Дума была, а реальной власти партии не имели. Вот уж где была одна болтовня и книжки. Поэтому не только большевики, все партии понимали, что только с уходом монархии начнется реальная партийная жизнь. Систему сломал Февраль, о котором Слезкин в своей книжке практически умалчивает. Будто не было этого эпизода в истории русской революции, и на смену попам в рясах сразу пришли попы в кожанках и с маузерами.
Возможно, речь идет об однопартийности. Но и это не аргумент по существу. Однопартийность, которая вполне очевидна в наш век победившего либерализма, не означает прекращения дискуссий. Просто предметом спора становятся не сущности, а методология. Мы знаем куда идти. Но нет ясности, как это делать.
Партии и реалии партийной жизни изменчивы. Партии историчны. Это общее место уже в политической науке и никому в голову не придет оперировать какими-то едиными образцами при разговоре о партийных системах разных времен и разных народов.
«Мы-партия нового типа». Коммунисты не врали и любой честный политолог будет вынужден с этим согласиться, да, необычные ребята. Есть и признаки партии и признаки небывалого, новизны партийной политической модели, не вникая в особенности которой, однако легко отделаться, от анализа ярлыком – секта.
Тут можно задаться вопросом более общего характера: почему именно сектантство? Почему именно это слово возникает на страницах книги? В понимании явления оно прибавляет мало. Значит ли это, что Слезкин исходит из противоположных побуждений из принципиального желания не понимать? «Сектантство» – это отказ от понимания явления как такового.
Более того за ним прочитывается явно негативная коннотация явления, связанная как с отсылкой к религиозности, так и с определением отщепенства и фанатизма, сопровождающего наши представления о секте. Секта – это ярлык, инструмент для бичевания. Взяв его на вооружение дальше уже не нужно ничего объяснять, не нужно ни во что вникать (поэтому собственно все теоретические изгибы революционной мысли в социологическом, культурологическом или прочем осмыслении в книге отсутствуют). Все что творится в секте и сектой просто, понятно, очевидно и заведомо страшно, без разбору и вникания в тонкости. (В этом смысле обида Ольги Трифоновой на Слезкина весьма показательна, она права – были тонкости, были нюансы).
Большевики секта, они - еретики – вот что утверждает почти в богословском праведном раже своей книгой Слезкин. И «Дом правительства» хочешь ты этого или нет, превращается в нечто вроде папской буллы «Против еретиков».
Но вернемся к другим странностям книги. А их немало. Чего стоит одна только интерпретация Маркса как идеологии немецкого национализма, борьбы за освобождение немецкого пролетария. Немецкий националист Маркс и антисемит Гегель – неплохая связка, через которую можно заложить вираж на связывание уже коммунистической и нацистской идеологии.
Или вот теория государств и обществ как опирающихся не только на рациональную легитимность, но и на политическую религию. В этом не было бы ничего нового (так оно и есть), если бы не одно «но». Раз уж все государства идеократичны, то отчего так особенно плохо советское? Это не вопрос его оправдания, а вопрос, указывающий на слабость теории. Чем один бес отличается от другого? Если вокруг Слезкину мерещатся одержимые милленаристы, то может милленаризм – не аномалия, а норма жизни. И тогда пропал весь «Дом правительства». Ужас отдельного феномена становится рутиной, общей закономерностью.
Вот еще одно компрометирующее утверждение. «Большевики исходили из того, что насилие теоретически оправдано». Более чем странное морализаторство, как на фоне того, что Слезкин сам неодобрительно приравнивает его к религиозности, так и на фоне того, что практически все общества оправдывают насилие теоретически, только по-разному трактуют его объект. Различие, следовательно, в количестве, а не качестве. Большевистское государство не другой вид, а просто более мощная и прожорливая машина насилия.
Плоская интерпретация марксистской социальной мысли заметна в пассаже о производственном романе, который Слезкин упорно именует строительным. То есть философский смысл термина «производство» (а это почти креативная деятельность изменение действительности и человеком самого себя) подменяется узким – изготовлением бумаги, колбас и т.д. Это не то интеллектуальное наперстничество, не то полное непонимание эстетического феномена.
Проблема, однако, в том, что Слезкин сам религиозно одержим. Его взгляд видит везде только культовые объекты. Так чисто эстетические метафоры, которыми украшены революционные тексты (объясняющиеся кроме всего прочего и религиозным образованием за спиной авторов их создающих, высоким штилем и пафосом), превращаются в сакральные знаки. Автор все выводит из религии, вплоть до физкультурных упражнений. Социально-психологические эффекты толпы с легкостью выдаются за религиозный экстаз.
С этой точки зрения нетрудно упрекнуть его в критической работе с источниками. Это ж научная область – анализ, критика. Слезкин с удовольствием опирается на ленинскую агиографию, создававшуюся уже постфактум. Она хорошо вписывается в его пронизанную религиозными мотивами картину мира.
Не менее странным, но вполне объяснимым, если воспринять его как феномен обыденного сознания, является восприятие Слезкиным революции как кратковременного акта. 1917-1918 год – это период истинной революции, а дальше гниение, обрастание бытом. Слезкин не просто заражается точкой зрения своих героев, романтика битв и преодолений - это и есть его позиция. Между тем понятно, что задача наладить послереволюционный быт - почище задачи утихомирить Колчака или Врангеля. Штурм Зимнего был не концом, а началом революции. Но у Слезкина все не так, и в итоге начинает мелькать слово рутинизация, подхваченное, наверное, в какой-то умной книжке. Сам термин ни плох, ни хорош. Негативно вкладываемое в него содержание – отступление от догм революционной веры. На самом деле, то что творилось – от НЭПа до теории построения социализма в отдельно взятой стране проще описывать не в религиозных терминах, а в логике философии науки (защитные гипотезы, скорректированная под влиянием эмпирии исходная позиция). Исходная социальная модель большевиков опровергалась жизнью, фальсифицировалась, а, значит, демонстрировала научный социологический статус. Собственно недейственность советской модели также была подтверждена эмпирически. Вера же, как известно, опытом и историей не опровергается. В итоге Слезкин попадает в собственную ловушку, вновь оказывается в положении героев собственной книги, которых собираются поставить к стенке, а они верят. Но раз вера неискоренима, то в чем же смысл таких книг, как «Дом правительства»? Кого и от чего они предостерегают?
Но вернемся к источникам и недостатку критики. Книга просто перенасыщена цитированием, она разбухает, разваливается от чужих слов. Обычному читателю это понравится, сто раз с дивана не вставать. Все в одном. Но возникает естественный вопрос об авторском вкладе в текст. Что писать в графе автор? Оставить Слезкин или написать «коллектив авторов»? И что это за вид книги перед нами – хрестоматия, антология? Как ни ответишь, остается одно впечатление – перед нами совершенно компилятивное произведение, какой-то затянутый микс, нарезанный диджеем Слезкиным.
В книге через записки и воспоминания голосит целый рой разнообразных квартирантов. Это создает реальную проблему. Книга Слезкина лишена героя. 2500-3000 ответственных и безответственных квартиросъемщиков мелькают перед нами на протяжении почти тысячи страниц. И ни на одном из них не останавливается глаз. Хоровод имен, бытовых деталей, биографических черт (развелся, работал, обзавелся костюмом, отдыхал на даче и в санатории, был арестован) сливается в один неразличимый громадный ком. Трагедии не трогают. Да это и не они, здесь это почти та самая статистика. К тому же мы слишком хорошо знаем механизм репрессивной процедуры – звонки, ночные стуки, растерянность, «там разберутся» - и пустая квартира в итоге, сыновья и дочери у бабушки. Слишком часто нам это нам пихали. И мы одубели, утратили чувствительность. Учитывая то, что Слезкин бегает из квартиры в квартиру, это и вовсе теряет всякую глубину. К тому же, что толку переживать, это не люди, это сектанты, фанатики. Что тут жалеть. «За что боролись, на то и напоролись». Схема губит смысл в книге Слезкина с той же методичностью, что и машина НКВД. Это тоже провал книги. Мы не сжились с героями. Они и остались авторами писем и дневников.
Может быть, это проблема не только Слезкина. Может в этом родовой изъян нон-фикшн, в целом, в котором, как и в жизни не может быть живой концептуальной точки зрения, вполне органичной для сочиняющего человека.
Странное ощущение на протяжении всей книги – я должен въехать в Дом и поселиться там. Блуждать по подъездам и чердакам, заглядывать в кастрюли. Слушать разговоры хозяев – быть у себя как дома. А я хожу все вокруг и вникаю в пролетарскую атмосферу вокруг здания. Все то, чего навалом в других книгах о «35-ом и других годах».
Читая книгу, поневоле задаешься вопросом: а каков идеал самого Слезкина? Большевики – сектанты, милленаризм – гадость. Такой вопрос не стоял бы, будь перед нами чисто историческое исследование, там это необязательно. Но поскольку здесь нечто ненаучное, проповедническое, он закономерен.
Ответить на него не так просто, остается только предполагать. Первое предположение состоит в том, что у Слезкина нет никакого идеала. Его книга нигилистична по отношению ко всякой социальной и политической мысли. Вокруг одни секты и все нечисты. Есть секты успокоившиеся (англичане, американцы), есть непокойные. Ничто не идеально. Не может быть не только никакой лучшей теории, но может и вообще никакой теории не надо (свят, свят!). И это при том, что весь современный мир плод революции (английской, американской, французской, русской, китайской), результат мирных революций 1989-1991 годов, плод теоретического политического и социального мышления.
Термин «никакого идеала» имеет, впрочем, и оборотную сторону. Книга Слезкина - гимн быту, существующему положению вещей. Нам ничего не надо. Все и так сойдет.
То есть здесь антиисторизм, пронизывающий всю книгу, перетекает в практическую фазу абсолютного примирения с любой действительностью, осуждения любой попытки ее улучшения. «Дом» - настольная книга консерватора, главная ценность для которого верность быту и вечному неизменному болоту. Таково кредо Библии для неверующих.