– Фрэнк Осборн вернулся из Тегусигальпы… Я видел его вчера в пресс-клубе… Так он рассказывает потешные вещи. В Гондурасе не осталось ни одного пистолеро, который не записался бы в крестоносцы… и вербовочные афиши расклеены совершенно открыто: триста долларов в месяц, жратва и обмундирование. В общем похоже на то, что этот парень Арбенс – как это в библии? – «взвешен, измерен» и так далее… – Эл усмехнулся и пальцем прочертил в воздухе широкий косой крест. – Так что ваша блондиночка скоро переживет большое разочарование. О, кстати, по поводу блондинок! Мне рассказали совершенно потрясающий анекдот…

Маленькая лампочка над головой Джоанны бросала яркий круг света на дорожный бювар, развернутый у нее на коленях. Проставив в верхнем углу дату – «15 июня 1954 года», – она подумала и стала быстро писать тонким косым почерком:

«Мигель, мой любимый, я буду дома через каких-нибудь восемь часов, но не могу утерпеть и пишу тебе здесь, на борту самолета, чтобы отослать письмо с нарочным сразу же по приезде в «Грано-де-Оро». Твое я получила только сегодня, уже собираясь на аэродром. Подумать только, опоздай оно на час – и я бы его уже не прочла! Милый, спасибо за поздравление, – вижу, что моя каблограмма пришла вовремя. Ты не можешь себе представить моего состояния сейчас: тут все смешано в кучу (в очаровательную кучу!) – и мое возвращение домой, и мой диплом с отличием, и то, что не нужно больше жить в Штатах, и то, что я теперь самая-самая настоящая журналистка, понимаешь? А главное – то, что я приближаюсь к тебе со скоростью четырехсот миль в час. Как я по тебе соскучилась за этот год! Просто невозможно представить себе, что завтра мы увидимся. Завтра вечером у нас, очевидно, будет “большой прием” – папа написал мне, что приглашения уже разосланы. Милый, я тебя не приглашаю, потому что знаю твое отношение к тому обществу, которое собирается у нас в доме; но это будет вечером, и если ты приедешь днем (утром – еще лучше), то у нас будет достаточно времени наговориться до приезда гостей. Ох, эти гости! У меня заранее начинается зевота. Представляю себе всю эту милую компанию питекантропов: Гарсиа-старший и Гарсиа-младший (младший тоже относится к числу редких ископаемых, несмотря на вполне, казалось бы, современное звание лиценциата), Орельяна, Лопес, Кинтана с дочкой – единственным живым существом в собрании окаменелостей (ты ее должен знать – Долорес, такая хорошенькая, черненькая), потом Ордоньо, тоже с дочкой, которую я терпеть не могу, как и она меня. Ну ладно, хватит сплетен. А у меня еще одна приятная новость: в этом же последнем письме папа пишет, что купил мне машину – английский «миджет», двухместный, полускоростного типа. Уж мы ее обновим, правда, Мигелито? А вообще папино послание сильно меня огорчило (письмо мое выходит страшно непоследовательным, но ты не обращай внимания, это просто от радости. Когда очень радуешься, трудно собраться с мыслями и излагать их в порядке). Оно меня огорчило, знаешь, чем? Папа, по-видимому, стал еще более нетерпимым в своем отношении к правительству и ругает его почем зря. Я постараюсь с ним не спорить – последую твоему совету. Но это очень, очень неприятно. Слушай, помнишь, я писала тебе относительно профессора Галиндеса? Вообрази, он дал мне рекомендацию в “Ревиста де Гватемала”, я с ним разговаривала перед отъездом, он лично пригласил меня к себе. Вот что он мне сказал (я запомнила дословно): “Вы можете по праву гордиться своей страной, сеньорита Монсон, Гватемала сейчас показывает пример обеим Америкам. Поезжайте в добрый час и помните, что, как бы много ни сделало правительство полковника Арбенса до сих пор, еще больше предстоит ему сделать, и оно сможет справиться со своей благородной задачей лишь в том случае, если ему будут помогать все честные и способные граждане. Особенно молодежь”. Хорошо сказано, правда? “Особенно молодежь” – это значит Вы, мой уважаемый дон Мигель Асеведо, я, Джоанна Монсон, и так далее и так далее. Приятно вдруг почувствовать себя ответственной за судьбы своей страны! Слова профессора исполнили меня поистине дьявольской гордыней: возвращаясь к себе, я шла и упивалась сознанием собственной значимости, и нос мой задирался все выше и выше, пока меня чуть не переехали на углу Риверсайд-Драйв. Представь, какую потерю понесла бы Гватемала! Ну, что еще тебе рассказать? Я купила себе новую машинку (старую подарила подруге) – чудесный ремингтон “куайт-райтер” последнего выпуска, легкий как пушинка и совершенно бесшумный. И такого красивого светло-салатового цвета! Я в него прямо влюбилась с первого взгляда, так же как в свое время в тебя. Да, чуть не забыла! В предпоследнем номере «Висьон»³ появилась совершенно гнусная, клеветническая статья о внутреннем положении нашей страны. Мы немедленно написали редактору коллективное письмо – к сожалению, весьма корректное (чего этот журнал определенно не заслуживает), вежливо опровергая фразу за фразой. Подписались почти все латиноамериканцы нашего факультета за исключением отъявленных грингерос⁴. Тем мы даже не предлагали, ты сам понимаешь. Письмо, на мой взгляд, получилось очень убедительное, но его, разумеется, все равно никогда не напечатают…»

– …Послушайте, Флойд, я уже не первый год таскаюсь из одной республики в другую и знаю Латинскую Америку как свои собственные штаны. На этом проклятом материке у нас никогда не будет друзей, запомните это раз и навсегда! Я говорю о настоящих друзьях, вы меня понимаете. Все эти типы, как Сомоса, Батиста и Трухильо, в счет не идут. Такая «дружба» легко покупается и еще легче продается. Это мне напомнило последнюю шуточку Джессупа. «В Латинской Америке, – говорит, – я до сих пор видел только два типа правительств: конституционные или проституционные». Чертовски верно сказано, если вдуматься. Поэтому я и говорю, что настоящих друзей в Латинской Америке у нас нет и не будет, и этим основным положением нужно руководствоваться. Вы как хотите, а я утверждаю одно: им нужна палка и только палка…

Флойд слушал, приподняв брови. Выколотив трубку, он продул ее и с задумчивым видом уставился куда-то в потолок, концом мундштука пощелкивая себя по передним зубам.

– Палка? – переспросил он, усмехнувшись. – Палка, к сожалению, обычно имеет два конца, дорогой мой Эл. И она очень легко превращается в бумеранг, об этом тоже следует помнить. Я не паникер, но на вещи я смотрю здраво… И потом у меня есть «чувство времени», чего явно не хватает вам. Видите ли, когда-то – пусть не так давно – любое осложнение с любой из этих банановых анчурий⁵ улаживалось очень просто: наш посол звонил в Вашингтон, через неделю на анчурийский берег высаживалась морская пехота, наши парни без шума занимали президентский дворец и наводили там порядок. Я готов согласиться с вами, что это было отличное время, но оно прошло, хотим мы этого или не хотим. Теперь все это стало значительно сложнее. Приходится считаться со слишком многими факторами – такими, как национальное самосознание, растущая роль общественного мнения, наконец, даже…

– Аб-со-лютно не согласен! – крикнул Эл, перебивая коллегу. – Категорически – нет! Поймите, Флойд, одну вещь: вся беда в том, что все эти последние годы – точнее, с тридцать третьего по сорок пятый – мы слишком считались с латиноамериканским общественным мнением. И что получилось? Что из этого получилось, я вас спрашиваю? За двенадцать лет политики Доброго Соседства⁶ эти амигос обнаглели настолько, что сейчас вопрос стоит так: либо мы в кратчайший срок сумеем восстановить в Латинской Америке свой престиж силы – любыми методами! – либо с нами будет то же, что с англичанами в Индии. Поэтому я от всего сердца приветствую то, что не сегодня-завтра произойдет в Гватемале. Мне лично совершенно наплевать, что у тамошних плантаторов отбирают землю или что их заставляют повышать поденную плату пеонам… Скажу больше, мне наплевать и на «Юнайтед фрут» с ее прибылями и потерями! На что мне не наплевать, Флойд, – это на престиж моей страны, на престиж Соединенных Штатов, на престиж демократии…

Под крыльями «Президента», подернутая голубой утренней дымкой, плыла на север Флорида – земля апельсиновых рощ и золотых пляжей. Лайнер шел на высоте двенадцати тысяч футов; в первых лучах солнца, встающего над безбрежной равниной океана, он казался хрупкой серебряной игрушкой. Любители раннего купанья, выехавшие встретить рассвет на Пальмовом Берегу, поднимали головы, заслышав далеко разносящийся в чистом воздухе гул моторов, и провожали самолет долгими взглядами. Моторы пели уверенно, на низкой вибрирующей ноте; десятки сложнейших приборов, никогда не спящих и не знающих усталости, безошибочно вели лайнер по курсу, проложенному радиомаяками.

Только что сменившийся с вахты пилот дремал в своем кресле. Его напарник, небрежно положив руки на штурвал, насвистывал сквозь зубы песенку Бинга Кросби и думал о том, как лучше провести двое суток отдыха в Рио перед обратным рейсом. В своем тесном закоулке, окруженный бесчисленными шкалами и циферблатами, бортинженер лениво жевал резинку и, поглядывая на приборы, краем уха слушал навигатора, который через переговорное устройство рассказывал содержание дочитанного перед вылетом детективного романа. В курительном салончике, скрючившись в неудобной позе, храпел на диване Флойд, а его коллега, которому так и не удалось заснуть, сидел в другом углу, морщась от изжоги, и жевал потухшую сигарету.

В главном пассажирском салоне было тихо. Дежурная стюардесса, осторожно наклоняясь над спящими, одну за другой задергивала шторки иллюминаторов правого борта. Скуластенькая белокурая девушка спала в своем кресле-кушетке, уронив на пол бювар с недописанным письмом, и ее слегка осунувшееся от предотъездных хлопот лицо было по-детски счастливым.