Предисловие

Появление предисловия в комментируемом нами произведении лишь в очень небольшой степени может быть объяснено желанием указать на своеобразие рассмотрения затронутых в работе вопросов. Особенности стиля мышления, вообще-то, в самом деле есть, и даже весьма значительные, но их предварительное пояснение именно из-за их значительности мало что дает читателю. Гегель сам отмечает, что вполне понять их можно только после ознакомления со всей работой. Главная причина предпринятых им здесь разъяснений в том, что автору, до недавнего времени последователю Шеллинга, надо объяснить читающей публике, что он отныне придерживается уже других взглядов.

Шеллинг, как известно, пришел к убеждению, что философское знание не может быть выражено в понятиях, не может оно поэтому быть и наукой. Наиболее глубокие тайны бытия выражаются средствами искусства: поэт лучше знает природу в ее взаимоотношении с человеком, чем естествоиспытатель, утверждает испытавший влияние литераторов-романтиков Шеллинг. Первопринципы философского знания, по его твердому мнению, не доказываются, они результат откровения. В силу таких причин философия как специфическая разновидность знания носит эзотерический характер, ей нельзя научить, она доступна только немногим гениям.

В противоположность всему этому Гегель с самого начала заявляет, что видит задачу своего времени в создании философии как науки, выражаемой в понятиях. Отвергаются поэтому и озарения свыше, когда знание проступает, как во сне, и неспособность науки проникнуть в суть вещей, и роль гения, и эзотерический характер философского знания.

В первом пункте предисловия «Научная задача нашего времени» наиболее важным для уяснения служит указание на особый вид отрицания, уподобляемого стадиям роста и развития растения: почка, цветок, плод. За этим стоит особое отношение Гегеля ко всему предшествующему философскому наследию. Прошлые философские системы, не исключая и непосредственно примыкающие к гегельянству, хотя и наделяются всякого рода недостатками, все же не отбрасываются полностью. Каждая из них содержит в себе крупицы истины, каждая вносит определенный вклад в постижение бытия, а наиболее значительные из школ вроде рационализма, эмпиризма, скептицизма, христианской философии и так далее, называемые формообразованиями, представляют собой ступени все более глубокого проникновения мировым духом в сущность бытия.

Позднее, уже в двадцатом веке то же самое было выражено в краткой афористической форме: «Наилучшая судьба любой теории стать частным случаем другой, более общей теории». Такое глубоко верное толкование хода научного прогресса впервые появилось у Гегеля. Как и всякий автор, он, разумеется, усматривает превосходство своего учения над другими (иначе незачем было бы браться за перо). Но в отличие от других создатель диалектической методологии не забывает, что его возвышение может иметь место только через усвоение результатов предшественников, каковые, хотя и объявляются вчерашним днем науки, но только потому, что стали подготовительной ступенью к более совершенной точке зрения. Можно поэтому только согласиться с Гегелем, когда он настойчиво и с упреком подчеркивает, что «не результат есть действительное целое, а результат вместе со своим становлением», в то время как «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию».

Для выражения такого отрицания, получившего название диалектического, чаще всего используется немецкое слово «aufheben», которое у нас принято переводить словом «снимать». Термин «снятие» получил специфическое философское употребление сначала у Фихте в том месте его наукоучения, где говорится о раздвоении единого и образовании противоположностей, которые, следовательно, порождают противоречивую характеристику раздвоившегося предмета. Мышление, придя к подобному результату, вынуждено искать способ избавиться от противоречия. В таком случае ему не остается ничего другого, как («количественно») ограничить противоположности. Мы, к примеру, вполне можем сказать о ком-то, что он щедр и в то же время он скуп, если оговорим при этом, что щедр до таких-то и таких-то пределов, но дальше в его поведении начинается скупость; равным образом выражение «вода в сосуд втекает и вода вытекает» не поставит в тупик, если указать, насколько имеет место то и другое.

У самого Фихте Я, дедуцируя категории, сначала обнаруживает в себе, например, взаимодействие, а потом оказывается, что оно распадается на противоположности, выделяя из себя причину и следствие; после этого, естественно, возникает вопрос: чем же все-таки является Я по отношению к не-Я, причиной или следствием? Поскольку нет возможности отказаться разом и от того, и от другого, то остается только сказать: Я есть отчасти причина и Я есть отчасти следствие. Вот это-то взаимное ограничение противоположными сторонами друг друга и обозначается тем самым немецким словом «aufheben», которое имеет целый букет разнородных значений и потому не может быть передано каким-то одним словом нашего языка. Примечательно здесь, заметим попутно, то, что в виде логического процесса выведения изображается рождение самих логических понятий. Возможно, в этом сказалось высказанная Кантом догадка о конструировании как особой умственной процедуре, родственной логическому следованию; во всяком случае разработка этой идеи предпринималась в то время в том числе и в ранних работах Шеллинга и Гегеля, хотя в дальнейшем начинание выдохлось.

Если бы было позволительно делать буквальный перевод этого слова путем разбиения его на приставку и корень глагола, то у нас получилось бы что-то вроде воздвижения. Такой оттенок смысла сохраняется в содержании этого слова в качестве первоначального фона, но вообще он означает в первую очередь такое позитивное преобразование, которое включает в себя достаточно радикальную перестройку, ликвидацию (отмену, устранение) того, что устарело. «Снятие, – объясняется в главе „Сознание“, – проявляет свое подлинное двойное значение, которое мы видели в негативном: оно есть процесс негации и в то же время сохранение». Возможно для наиболее адекватной передачи всей смысловой гаммы данного немецкого глагола вместо принятого теперь у нас слова «снимать» было бы лучше использовать, скажем, «поглощать», «осваивать» или «обрабатывать». Они тоже означают как отрицание, отмирание, ликвидацию, так и сохранение в составе нового целого. Очень часто такую форму сохранения у нас называют свертыванием, а сохраненное свернутым; нужные смысловые оттенки здесь тоже имеются.

Заявления Гегеля о вносимых им обновлениях могут в некоторых местах показаться чересчур уж претенциозными, однако такое впечатление есть прямое следствие описанного только что толкования научного прогресса. Возьмем хотя бы его заявлении: «Наше время есть время рождения и перехода к новому периоду, – говорится о возникновении нового понимания истины. Дух порвал с прежним миром своего наличного бытия и своего представления, он готов погрузить его в прошлое и трудится над своим преобразованием».

Вся мировая наука – ни мало ни много – рождает, оказывается, то, что провозглашается у Гегеля новым словом в философии. Между тем в тот момент все труды мирового духа, если позволительно быть буквоедом, сводятся к вождению пером составителя этого самого предисловия, ибо других трудов в этом направлении пока еще нет даже «в себе».

Было бы, однако, более чем ошибочно сводить дело к примитивному самомнению. Гегель уверен, что любое серьезное обновление входит в жизнь, когда для него созрели условия, когда оно подготовлено всем ходом истории, как сказал бы Маркс, тоже один из ценителей и продолжателей гегельянства. В этом смысле внедряет новое вся цивилизация или, словами самого Гегеля, мировой дух. Так что и критицизм Канта, подобно всем другим влиятельным философским течениям, получил распространение потому, что поднял вопросы, подготовленные всей наукой, и его корректировка в последующем тоже в силу тех же причин изначально предрешена. Это и означает, что во всех сколько-нибудь заметных нововведениях в философии и науки надо видеть шествие мирового духа.

Много больше обновлений в гегелевском толковании роли понятия, высказанное в разных местах в предисловии, да и не только в нем: «только в понятии истина обладает стихией своего существования», «и если в глубину проникнет серьезность понятия…» и еще многое другое в том же роде. Все это, заметьте, говорится в таком тоне, будто упомянутое отношение к понятию является уже общепризнанным, а те, кто игнорирует подобное понимание, получается, безнадежно отстали от жизни. Между тем, отмеченное отношение к понятию во всем объеме и ныне характерно только для гегельянства, а уж во время написания «Феноменологии духа» оно тем более имелось еще только «в себе», то есть в зародышевой форме.

Дело в том, что понятие у зачинателя разработок по диалектической методологии не только некоторое обычное концептуальное образование, оно у него еще и необычным образом некоторая реальность. В соответствии с тем, что идеальное и материальное понимаются как две ипостаси единой реальности (нам желательно не употреблять название субстанции, нагруженной у Гегеля специальным содержанием), под знанием имеется в виду то сознание, сформированное предметом, то предмет, сформированный сознанием. Но тогда и понятие тоже может выступать в обоих этих модусах бытия. Скажем, учение об электричестве на первых порах подразделяло его по материалам – электричество смолы, электричество стекла и так далее. Если такие представления и могут быть названы понятиями, то только «для себя», ибо в материальной ипостаси или в предметном модусе соответствия им нет. Затем наука вырабатывает обобщение – положительное и отрицательное электричество; они представляют собой как некоторую среду (то, что ныне называют полем), так и мысленную модель такой среды. Соответствие одного другому у Гегеля доводится до отождествления: они одно и то же и они есть истина. Такое толкование понятия будет часто мелькать на страницах «Феноменологии» особенно в связи с так называемыми абстрактными всеобщностями. Последние представляют собой обычные понятия, допускаемые в «Феноменологии» в качестве вспомогательного логического средства, без которого не обойтись на стадии еще не полностью изученного предмета, однако по мере совершенствования знаний складывается и то, что понятием называет Гегель. Так что родившаяся благодаря «Феноменологии» обширная система знания есть одно большое понятие. Равным образом как обширное пронизанное духом понятие должна интерпретироваться также и просвещенная через такую систему цивилизация.

Поскольку, однако, автор «Феноменологии» не склонен щадить читателя, могут сбивать с толку мелькающие в разны местах выражения вроде «это только понятие». И при этом не поясняется, почему вдруг быть понятием мало. Очевидно, в таких случаях имеются в виду обычные понятия или абстракции (иногда – всеобщности).

Для лучшего понимания особенностей языка и стиля мышления Гегеля нам представляется полезным привести несколько отрывков из первого пункта предисловия «Научная задача нашего времени», снабдив их небольшими поясняющими замечаниями, заключенными, как и выше, в фигурные скобки.

Противоположность истинного и ложного так укоренилась в общем мнении, что последнее обычно ожидает или одобрения какой-либо имеющейся философской системы, или несогласия с ней, а при объяснении ее видит лишь либо то, либо другое {Гегель же предлагает искать частицы истины даже в отживших и отброшенных учениях}. Общее мнение не столько понимает различие философских систем как прогрессирующее развитие истины, сколько усматривает в различии только противоречие {противоречие в данном случае означает несовместимость}. Почка исчезает, когда распускается цветок, и можно было бы сказать, что она опровергается цветком; точно так же при появлении плода цветок признается ложным наличным бытием растения, а в качестве его истины вместо цветка выступает плод {образ растения используется Гегелем как аналогия для сменяющихся во времени, а также сосуществующих, но конкурирующих философских и научных систем}. Эти формы не только различаются между собой, но и вытесняют друг друга как несовместимые. Однако их текучая природа делает их в то же время моментами органического единства, в котором они не только не противоречат друг другу, но один так же необходим, как и другой; и только эта одинаковая необходимость и составляет жизнь целого. Но, с одной стороны, по отношению к философской системе противоречие обычно понимает себя само не так {кто угодно другой сказал бы: укоренившееся мнение представляет противоречие не так}, а с другой стороны, постигающее сознание сплошь и рядом не умеет освободить его от его односторонности или сохранить его свободным от последней и признать взаимно необходимые моменты в том, что кажется борющимся и противоречащим себе {кажется опровергающим себя}.

И еще один отрывок из того же пункта.