Мое свидание с Никитиной прошло совсем не так, как я ожидал.
Она встретила меня на крыльце небольшого, ладного дома, построенного Никитиным года три или четыре назад в Овражном переулке. Направляясь к ней, я подготовил заранее несколько вопросов. Первый из них и самый, на мой взгляд, щекотливый, я задал сразу, пока мы проходили в комнату:
– Настасья Николаевна, а почему вы не пошли вчера в кино? Почему Владимир Павлович смотрел фильм один? Он разве не приглашал вас?
Она повернула ко мне бледное, иссушенное страшной ночью лицо.
– Почему вы меня об этом спрашиваете? Разве это ему поможет?
– Это может помочь нам, то есть следствию.
– При чем здесь следствие? – взмолилась она. – При чем здесь все это, когда его нет?
– Не сердитесь, Настасья Николаевна, давайте я лучше сварю кофе. Возьмите себя в руки. Вам необходимо выпить кофе. Вы ведь не спали. – Я понимал, что не имею права на такое поведение, мы не настолько близко знакомы, но она была так плоха, что тут уж было не до церемоний.
Мы прошли на кухню. Она показала мне банку с кофе. Я налил воды в кофейник, поставил на плиту и зажег газ. Никитина села к столику у окна и положила руки на стол, покрытый цветастой, уютной клеенкой. Я открыл банку. Вкусно запахло чуть пережаренным кофе.
Когда вода в кофейнике закипела, Настасья Николаевна встала и заварила кофе. Потом достала из шкафа молоко, печенье, чашки.
Вид ее говорил о том, что она поняла неизбежность и нужность моих вопросов и внутренне собралась, приготовилась отвечать. Меня немного смутило то, что она так быстро преобразилась.
– Настасья Николаевна, – сказал я, отпив кофе, – вы должны понять, что я не из праздного любопытства сижу сейчас здесь и собираюсь терзать вас вопросами. Если б все зависело от меня, то я бы вообще не стал вас беспокоить или, во всяком случае, не сейчас. Но следствие ждать не может. Нам дорога каждая минута. Мы не знаем, кто преступник. Может быть, сейчас он уже бежит из нашего города. И если это так, то найти его будет намного сложнее. И кто может гарантировать… Вы должны нам помочь.
– Хорошо, хорошо… Я понимаю. Вы можете спрашивать.
– Скажите, пожалуйста, – я повторил свой вопрос, – почему Владимир Павлович был в кино один?
– Я плохо себя чувствовала и поэтому осталась дома.
– Ясно. – Я сделал вид, что этот ответ меня вполне удовлетворил. На самом деле, мне показался странным тот факт, что Никитина застрелили в двухстах шагах от дома, а Настасья Николаевна появилась в милиции только двадцать или тридцать минут спустя после убийства. Если она была дома, то не могла не слышать выстрела и всей беготни. Такое настолько редко случается в нашем городе, что просто невозможно было ей не обратить на все это внимания. К тому же как бы она ни относилась к мужу, но хоть чуть-чуть должна была ждать. Обо всем этом потом решил я и задал Никитиной следующий вопрос:
– Скажите, Настасья Николаевна, вы не замечали в последнее время за Владимиром Павловичем перемен? Может быть, у него были неприятности, может, ему кто-нибудь угрожал?
– Нет. Кто ему мог угрожать? Но измениться он действительно изменился… Только вряд ли это имеет отношение к случившемуся…
– А в чем, собственно говоря, выражались эти перемены?
– Он стал замкнутым, плохо спал. Часто жаловался на сердце, говорил, что устал от всего…
– Почему у вас не было детей, Настасья Николаевна?
– Это тоже имеет отношение к следствию?
– Нет, вы можете не отвечать.
– Он не хотел ребенка.
– Почему? Материально вы обеспечены хорошо, могли пригласить няньку. Ребенок вас не связал бы.
– Он не хотел. Несколько раз у нас заходили разговоры на эту тему. Я плакала, но он упорно не хотел.
– А чем он объяснял свое нежелание?
– Ничем. Только однажды сказал: «Чтобы иметь детей, на это нужно иметь моральное право». Я спросила: «Кто же из нас не имеет этого права?» Он ответил: «Я». Ответил так резко и твердо, что я не стала больше его спрашивать.
– Странно, – сказал я, – один из самых уважаемых людей в городе вдруг считает себя не вправе иметь ребенка.
– Он вообще был очень странным человеком, – сказала она задумчиво. – На работе он был обыкновенный, а дома и наедине с самим собой странный. Он, например, не любил ничего долговечного, часто говорил, что неизвестно, кем и чем он будет завтра… Завел на мое имя сберкнижку и откладывал каждый месяц часть зарплаты. И не разрешал мне тратить эти деньги. И вообще он словно временно жил…
– Вам он не рассказывал о своих неприятностях в последнее время?
– Нет… – Она закусила губу. – У него, наверное, было с кем делиться… – Она осеклась, замолчала, испытующе взглянула на меня и поспешила пояснить: – У него всегда было много друзей.
– С Сергеем Сергеевичем он был в дружеских отношениях?
– Да. Он мне не раз говорил, что Агеев – это настоящий друг.
– Вот вы сказали, что он как-то временно жил, как вы думаете, отчего это? Может быть, он боялся неприятностей по службе? Боялся, что его могут уволить, и поэтому велел вам откладывать деньги на черный день?
– Нет, что вы? На службе у него все было хорошо. Его несколько раз хотели повысить, перевести в центр, но он отказывался. Жаловался на здоровье, говорил, что не справится. Отказывался наотрез. И никто не мог его переубедить. Когда я его спрашивала, почему он так поступает, он отшучивался, говорил: «Не по Сеньке шапка». Нет… Дело тут не в работе…
– А в чем же? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Все это действительно очень странно… – произнес я, потом спросил: – А где вы были вчера вечером в момент убийства?
Она помедлила секунду, невесело улыбнулась и, отрицательно покачав головой, ответила:
– У приятельницы, Колосовой Валентины Ивановны.
– Она преподает литературу во второй школе? – уточнил я.
– Да, – ответила она очень сухо. – Что вас еще интересует? – Она посмотрела на часы.
– Спасибо, у меня все.
Попрощалась она со мной совсем холодно. И поделом. Обидеть подозрением женщину, пережившую горе. Нужно быть последним ослом. Я ругал себя всю дорогу до второй школы. И не переставал ругать, когда вышел оттуда, узнав, что Никитина действительно весь вечер сидела у Колосовой и об убийстве узнала от соседа Валентины Ивановны, ходившего в кино на последний сеанс. Она сразу бросилась в Овражный, но там Никитина уже не было, мы его увезли в морг. Тогда она побежала в отделение.
И все-таки было что-то непонятное в ее поведении. И тот, с моей точки зрения, ненатуральный крик, и то, что он пошел в кино, а она к подруге, и то, что она так быстро успокоилась и довольно обстоятельно ответила на все мои вопросы, тогда как я ожидал рыданий, слез, сбивчивых фраз… «Непонятная женщина», – думал я.
Разобраться во всем этом помог мне Агеев.
Мы стояли и курили в коридоре больницы у раскрытого окна, в которое заглядывали ветви старого тополя и ложились на подоконник.
– Это прекрасная женщина, – говорил Агеев, жадно затягиваясь сигаретой и пуская тугую струю дыма в окно. – У нее трудная судьба. Владимир Павлович (грешно говорить о покойниках плохо) неважно относился к ней. Может быть, он и любил ее по-своему, не знаю… Он был человек в себе. Такое впечатление, что внутри у него червоточина, что-то такое… Душевная болезнь или изъян… Он никому не открывался до конца. И мне, разумеется, тоже. Он, дело прошлое, изменял Настасье Николаевне. Она знала об этом. Знала и прощала. И никогда ни словом, ни звуком не показывала своих страданий. А переживала ужасно. Ревновала безумно. Уж я-то знаю… я видел. Внешне всегда ровная, спокойная, а внутри постоянная мука. Очень хотела иметь детей. Никитин не соглашался. Для нее это было настоящей трагедией. Огромного мужества женщина. Редкая, прекрасная, – закончил он очень грустно.
– Как вы думаете, Сергей Сергеевич, это могло быть случайное, пьяное убийство?
– Нет, по-моему, это неслучайно. Судите сами, выстрел прямо в лицо, вплотную. Одно дело – убить человека на расстоянии, другое – лицом к лицу. Для этого нужно много злости. Нужна необходимость. Я сам воевал, знаю…
– Вы не помните, когда Никитин последний раз охотился?
– Как же! Я был с ним. Мы ездили на озеро, за шестьдесят километров. На заводской машине. Как раз было открытие сезона.
– А кто еще с вами ездил?
– Да уж не помню. Всего нас было человек десять. Заводские охотники.
– Никитин месяц назад купил пять пуль «турбинка». Он их брал с собой?
– Брал. Это я помню. На следующий день по приезде после утренней зорьки он их расстрелял в лесочке по сухой елке. Хотел посмотреть, что получается. Потом стесал топором ствол и вынул одну пулю. Она в лепешку разорвалась.
– Такой же пулей он и был убит, – сказал я.
– Это точно? – Агеев взглянул на меня с испугом.
– Да, совершенно.
– Какой ужас! Вот судьба…
– Сколько патронов, заряженных «турбинками», расстрелял Никитин?
– Все, что были. Он еще похлопал себя по патронташу и сказал: «Все, больше нету, а дробь пригодится для уток». Это я хорошо помню.
– А сколько было патронов?
– Не знаю, – он развел руками, – не считал. Знаю только, что расстрелял он все. Это как-то запомнилось.
Вечереет в нашем городке рано. Стоит солнцу опуститься за горизонт, как сразу, без перехода, на улицы опускается темнота. Уличные фонари почти не освещают. Скорее, наоборот, подчеркивают тьму. Окна одноэтажных домиков тоже не дают света. На каждом окне висит плотная полотняная занавеска, стоят горшки с геранью и столетником, и свет из комнат не пробивается наружу. Оттого по вечерам на улицах нашего города неуютно. Хочется в дом, за полотняную занавеску, где двигаются тени, бормочет телевизор, вкусно пахнет жареной картошкой с луком.
Я шел пешком через весь город к Лене Прудниковой. Шел и думал о том, что вчера в это время убийца тоже, возможно, проходил по этой улице, топал каблуками по этому мостику, глядел на эти освещенные окна. Кстати, куда он делся сразу после выстрела? Выйти на Первомайскую он не мог. Там были люди, возвращающиеся из кино. Значит, путь у него был один – по Овражному переулку до Зеленой улицы, расположенной параллельно Первомайской, а там направо, к Керосинному переулку. Почему именно к Керосинному? А куда же? Ему нужно было положить ружье на место. А потом? Если убийца Егор, значит, потом он лег спать или притворился, что спит. Ну тут уж дудки, станет он притворяться! К этому времени в независимости от количества принятого его так и тянет к подушке. А если он был трезв? Тогда мог и притвориться. Вряд ли он вчера был пьян крепко, в этом нет никакого сомнения. Его похмельный вид говорит сам за себя. Странный человек, на втором допросе, который проводил Зайцев, конечно, в моем присутствии, он вел себя совсем по-другому. Был вызывающе груб, бранился, проклинал всю милицию на свете и все отрицал. И чем больше Зайцев предъявлял ему улик, тем злее становился Егор. Не испуганнее, не беспокойнее, как и следовало быть настоящему преступнику, а злее.
– Когда вы последний раз стреляли из ружья? – спросил Зайцев.
– Не помню, – равнодушно буркнул Власов.
– Точнее.
– Говорю, не помню.
– А эксперт считает, что последний раз вы стреляли вчера вечером.
Егор только на мгновение задумался, а потом сказал:
– Пошли вы со своим экспертом…
– А этот предмет вам знаком? – спросил Зайцев, поставив на стол гильзу, найденную в колодце.
– Что вы мне мозги сушите, нашли занятие.
– А как вы нам объясните тот факт, что эта гильза была обнаружена в вашем колодце?
– Тебе, начальник, за это деньги платят, ты и объясняй. Чего ко мне привязался? Думаешь, ты все… Король! Да я за тебя, сопляка, кровь проливал, когда ты на горшке сидел, а ты мне в нос гильзой тычешь, для того тебя, дурака, учили…
И тут Егорыч понес… Всем досталось на орехи. Зайцев чуть не лопнул от злости. Меня Власов совершенно уничтожил, стер с лица земли. А я окончательно убедился, что он не мог совершить преступление, он не мог убить. Да и Зайцев засомневался. Когда Власова увели, Зайцев перевел дух, подышал свежим воздухом у открытого окна, покурил и сказал:
– Похоже, ты прав. Убийцы такими не бывают. Но факты… А с другой стороны, за что ему было убивать Никитина? Может, так, по пьяной лавочке?
Лена явно готовилась к встрече со мной. В комнате было прибрано. Мать она отослала. Так бывало и раньше, когда я приходил к ней в гости. Да и сама она привела себя в надлежащий вид. Волосы ее были тщательно причесаны. Она кивнула мне на кресло и спросила:
– Есть хочешь?
– Хочу.
– Люблю сговорчивых людей, – сказала Лена.
– Я не сговорчивый – я голодный.
– Тогда я сделаю тебе яичницу с салом.
Я помыл руки и прошел в кухню. Сало шипело на сковородке и источало фантастический запах.
– Ты хоть завтракал сегодня? – спросила Лена. Она сидела, подперев голову руками, и с грустью наблюдала, как я уписывал яичницу.
Завтракал точно, а вот пообедать не успел.
– Горишь на работе, – усмехнулась она.
Загоришь тут. Такое дело. Сроду у нас не было ничего подобного.
– Ну и как успехи, – спросила она, – нашли убийцу?
– Нет пока…
– Хоть на след-то напали?
Я пожал плечами.
– Понимаю… – многозначительно сказала она, – служебная тайна. Внимание! Враг подслушивает.
– Да ладно тебе. И так я измотался… А почему ты не пошла с Никитиным в кино? – спросил я.
– А почему я должна пойти? – Она удивленно подняла брови. – Разве хождение в кино с начальством входит в обязанности секретарши?
– Не надо, – спокойно сказал я, – мы же взрослые люди. Расскажи, что у вас с ним было.
– Ничего!
– Так уж и ничего?
– А ты шпионил? – Она делано рассмеялась. – Боже мой, ты шпионил, выслеживал. Ты прирожденный сыщик.
– Что у вас было с Никитиным? – спросил я твердо.
Улыбка исчезла. Ее лицо стало злым.
– Как прикажешь понимать тебя? Это допрос?
– Ну что ты… просто интересуюсь…
– Было, – сказала она ледяным тоном, – все было. Все, что ты себе можешь представить!
– Так… Ну рассказывай.
– Прикажешь с подробностями?
– Какие же вы, бабы, злые, – сказал я, не скрывая раздражения. – Ты что, не можешь по-человечески? Или ты хочешь, чтобы эти вопросы тебе задавал Зайцев? Ты помнишь его? Позапрошлый год мы у него были на дне рождения.
– Это такой высокий, громкий, с большим носом? – уточнила она.
– Да, громкий, с большим носом.
– Ты презираешь меня, да?
– Зачем ты…
– А что мне было делать? Ты меня замуж не берешь… Так и пропадать? А он умный, великодушный. И какой-то беспомощный. Я его даже, может быть, и не любила, просто жалела. Началось с ерунды. Попросила его что-то привезти из Москвы. Он туда ездил в командировку. Сама заболела. Он и пришел навестить, принес покупку и еще вино, шоколад, безделушки всякие. Посидели, поболтали. Спросил разрешения заходить. Что ж мне, отказать? И так одна, одна… Вечерами, а вечера у нас долгие….
– Это было после того, как мы разошлись?
– Да.
– Ты на юг в этом году ездила с ним?
– Да.
– Слушай, зачем тебе все это нужно было?
– Скучно, Боря. Скучно здесь жить. Уеду я…
– А если я тебя замуж возьму, тебе будет веселее? – попробовал пошутить я.
– Теперь уж я не пойду за тебя. Теперь у нас совсем ничего не выйдет. Ничего! Уеду я отсюда.
– Где ты была вчера вечером? – спросил я после долгой и тягостной паузы.
– Дома валялась в постели, с матерью ругалась. Она мне мораль читала.
– А почему в кино не пошла?
– Не было настроения. Надоели мне все.
– И чего тебе не живется по-человечески? – сказал я с сожалением. – Институт бросила… работаешь черт знает кем, а в нашей школе учителей не хватает.
– Может, чаю поставить? – предложила она.
– Ты уж прости, некогда, еще одно дело нужно проверить.
– Меня уже проверил?
– Да.
– Только за этим и приходил?
– Да.
– А просто так, без дела зайдешь?
Я пожал ей руку и почти выбежал из дома.
Мне не терпелось проверить одну догадку, мелькнувшую во время разговора с Леной. Я добрался до Дома культуры, потом медленным шагом двинулся вниз по Первомайской, стараясь представить себе, как шли дружинники. Короче говоря, я провел тщательный хронометраж событий того вечера и выяснил, что с момента убийства до того момента, когда Афонин и Куприянов увидели Егора Власова входящим в дом, прошло одиннадцать-двенадцать минут, и никак не больше.
Я вернулся на место убийства. Засек время и медленно, прихрамывая, как Власов, прошел на Зеленую улицу и потом вверх по Зеленой до Керосинного, затем по всему Керосинному до дома Егора на углу Первомайской. Зашел во двор, пошарил под ступенькой крыльца. Ключа там не оказалось. Надя была уже дома, в окнах горел свет. Стараясь не шуметь, я медленно и неловко, как это делает Власов, поднялся на крыльцо, открыл воображаемый замок и посмотрел на часы. Двадцать две минуты. Быстрее Власов пройти этот путь не мог.
Значит, если убил он, то его никак не могли увидеть входящим в дом через двенадцать минут после выстрела. У меня прямо отлегло от сердца. Вот дурак Егорыч, почему он говорит, что с семи часов спал дома! Сказал бы, где был, и все. Вот ведь упрямый человек! Не иначе за всем этим скрывается дама, которую он не хочет компрометировать. Ну уж теперь я принципиально выясню, где он шлялся до одиннадцати… Не могли же ошибиться сразу два человека. Ясно, они его видели, а он, дурья голова, отпирается и не подозревает, чем ему грозит вся эта история. И, с другой стороны, его можно понять. Небось думает, невинного не осудят, а там сами разбирайтесь, вам за это деньги платят.
Назавтра я провел следственный эксперимент, разыграл всю сцену в лицах. Не было только Куприянова, он с утра поехал в область за венками. Дружинники воспроизвели весь свой маршрут. Афонин тоже с большой аккуратностью воспроизвел события той ночи. Оказалось, что он ходит гораздо быстрее, чем я предполагал. Вышло всего одиннадцать минут. Потом я повел Егорыча. Беспощадно торопил его, вогнал в пот. Он прошел свой путь за двадцать пять минут.
Никаких сомнений быть не могло. Афонин еще раз подтвердил, что слышал стук двери и даже краем глаза видел входившего Власова.
Потом я отвез Власова в отделение. Когда мы с ним остались одни в моем кабинете, я в сердцах грохнул кулаком по столу и закричал на него:
– Долго ты мне будешь голову морочить? Давай выкладывай! Где ты был позавчера до одиннадцати часов?
Он сидел согнувшись, курил папиросу и смотрел в пол. Потом загасил окурок, поднялся и сказал, тыча пальцем в бумаги, лежащие на моем столе:
– Пиши давай. Ну, бери ручку и пиши. Я, Егор Власов, признаюсь, что убил… – Он прокашлялся. – Никитина. – Потом сел и добавил: – Из ружья.
Я, ничего не понимая, смотрел на него. Власов отвернулся и повторил:
– Пиши! Я, Егор Власов, признаюсь, что убил Никитина Владимира Павловича.
О проекте
О подписке