ГЛАВА 3

После планерки я поработал с документами еще с часок, наконец ощутил, что, если не сделаю перерыв, уже не сумею отличать дурь от еще большей дури, поднялся, потряс головой, как пес, что выбрался из реки на берег, только что не отряхнулся всем телом, выбрался в приемную.

Юлия поинтересовалась:

– Исчезаете, шеф?

– Только в пределах офиса.

– Надолго?

– Минут на десять, – заверил я. – Если кто придет, попроси подождать. Я у Лысенко. Посмотрю верстку завтрашнего выпуска.

Юлия то ли сумела так себя поставить, то ли в самом деле значит в нашей организации все больше, словом, уже в коридоре я напомнил себе с некоторой досадой, что можно, конечно, сказать, где буду, но не объяснять остальное, а то какая-то суетливость в этом, как будто оправдываюсь, а я ведь шеф, даже не какой-то задрипанный шеф, а вождь партии русских националистов, можно сказать – фюрер, здесь все должно проходить на некоем подсознательно ожидаемом уровне: резковато, отрывисто, мужественно, без сантиментов и длинных разъяснений.

Отворил дверь, в ноздри шибануло знакомым кисловато-резким запахом, за накрытым столом, кроме самого Димы Лысенко, его помощники – Шургин и Орлов, рожи красные, довольные, глаза блестят. Когда стол называют накрытым, то это в Европе или в гребаных Штатах можно все, что угодно, вплоть до того, что накрыт контрактами, договорами, книгами или кирпичами, но в России это значит только водку и закуску. Сейчас со стола на меня вызывающе уставились, ну и чо скажешь, три бутылки водки, тощие бутерброды и банка с солеными огурчиками. Одна бутылка уже заканчивается, две наготове, откупорены. Верстальщик Гвоздев явно смылся в столовку, нельзя же сидеть в компании и не пить, это не по-русски. Я ощутил тоску, а потом чуть ли не приступ тошноты. Это в нашей цитадели, где самые лучшие? Где отвагою горят и сердца для чести живы?

Лысенко перехватил мой взгляд, с некоторой виноватостью кивнул на стол.

– Француза поймем сердцем, англосакса – трезвым и холодным рассудком, а загадочную русскую душу приходится понимать печенью. Сегодня же понедельник! Для русского человека: пить или не пить – не вопрос…

Я сказал раздраженно:

– А кто в выходные заставлял заливать мозги? Знаешь, ни у одного народа не наберешь столько историй, анекдотов и шуточек насчет выпивки!

Орлов подхватил с видом заправского подхалима:

– Я как ни включу наш фильм, обязательно пьют! Долго, со смаком. И рассуждают пьяные, рассуждают… А вот в штатовских не то что пьяных нет, там даже не курят. Да что не курят: ни разу не видел, чтобы Шварценеггер, Сталлоне, Ван Дамм или любой из этих самых даже жвачничал! А вот наш шеф курит, Борис Борисович!

– А что, – возразил Лысенко с гордостью, – еще князь Владимир ответил мусульманам, что на Руси – веселие пити! Вот и пьем, мы же православные.

– Когда пьем, – объяснил более интеллигентный Шургин, – мы как бы протестуем.

– Против чего? – спросил я.

– Против несправедливости.

– Какой?

Лысенко и Орлов смолчали, поглядывали на интеллектуала, а Шургин объяснил добросовестно:

– Разной. Всякой.

– Против всеобщей, – подхватил и начал развивать мысль Лысенко, он же все-таки босс нашей газеты. – Против вселенской! Все по Камю: надо иметь мужество отчаяния, чтобы понимать абсурдность мира. Только мы открыли это за пять тысяч лет до Камю и Олдспайсера. Вот и пьем, потому что мы – люди, мыслящие люди. А кто не пьет, тот простое немыслящее и недумающее двуногое. Животные ведь не пьют?

Я смолчал, Лысенко, ерничая, в самом деле высказал, возможно, то самое, что в основе нашего пьянства, а также полнейшего нежелания добиваться материальных благ. А на фиг оно все, если все равно помирать, а в могилу не унесешь ничего, кроме двух пятаков на глазах… Так стоит ли даже начинать трудиться, чего-то добиваться, куда-то карабкаться? А пока пьешь, вроде бы в ином мире… Сейчас на помощь пьянству пришли баймы, в их мире тоже сам верховный судья, царь и воевода. На Западе их делают, а у нас потребляют. Казалось бы, что нужно, чтобы сделать самим? Обычный компьютер и два-три человека, которые любят работать. Увы, на всю Россию таких не набирается, зато из пальца высосали идею, что наши программисты – лучшие в мире. Уже видно, насколько.

Орлов хихикнул в кулак, сказал очень серьезно:

– Шеф ЦРУ доложил президенту, что народ, который до сих пор хранит деньги в Сбербанке и пьет, не закусывая, победить невозможно! 

Шургин хохотнул и вставил свою копеечку, чуть менее затертую:

– Англичанин имеет жену и любовницу. Любит жену. Француз имеет жену и любовницу. Любит любовницу. Еврей имеет жену и любовницу. Любит маму. Русский имеет жену и любовницу. Любит выпить. Что мы, собственно, и делаем, так как… русские!

– Нам надо поработать, – объяснил мне Лысенко, – а русский человек не может рассуждать здраво и трезво… одновременно.

– Чем меньше пьешь, – поддержал Орлов, – тем меньше русский!

Оживились, наперебой выкладывали эти мудрости, создалось впечатление, что целыми днями торчат на anecdot.ru, а в перерывах бегают за водкой. Что за дурацкая ситуации: в России пить – признак доблести? Да, верно, никто не скрывается, этим гордятся. Любой подросток хвастается, как он вчера, дескать, нажрался водяры так, что обрыгался, обоссался и даже обосрался, ничего не помнит, расскажите, что он вчера творил, а? И это без стыда, с гордостью! А взрослые вообще презирают тех, кто не пьет. Ну что за страна…

Я спохватился, едва вслед за сраными демократами не сказал: «эта страна», совсем вершина падения, черт бы побрал эти игры со словами. Как раз та ситуация, когда русский человек способен тосковать по Родине, даже не покидая ее! Вот я уже и тоскую. Еще один умник заявил, что Россия – мировой лидер по числу непонятных праздников, но это только трезвым людям они непонятны, а по числу трезвых людей Россия в лидеры выходить пока не собирается. Когда это говорят в компании, то, можно ли поверить, кроме обычных смешков, мол, юмор, понимаем, в то же время в самом деле – гордость, гордость!.. Начинаем гордиться даже тем, что мы – самая пьющая страна! Если раньше гордились тем, что первыми запустили спутник и человека в космос, то сейчас – что пьем больше всех!

Или вот еще ха-ха: в Германии за рулем задержана иностранка, в крови которой обнаружена трижды смертельная доза алкоголя. Вся Россия с нетерпением ждет объявления национальности нарушительницы! Каково? Уже смеются, юмор в том, что всем национальность нарушительницы понятна, так сказать, по дефолту. Уже клеймо, как навроде тех, что все французы – бабники, прибалты – тугодумы, шотландцы – скупердяи, немцы – вояки, англичане – овсянкосэры… А русские, значит, косорукие пьяницы. Бабников, тугодумов, скупердяев, вояк и любителей овсянки – можно принимать всерьез, а вот спивающихся – нельзя. С ними вообще считаться не стоит. С ними самими, их претензиями, желаниями…

Я ничего не сказал, так лучше, только посмотрел на них долгим взглядом, покачал головой и вышел, постаравшись не хлопнуть дверью. Хлопнуть дверью – это снизить впечатление. Пусть будет вот так, тихо.

И пусть Лысенко поймет, почему я не стал смотреть верстку.

Власов в своем кабинете стоит перед окном и, заложив руки за спину, угрюмо смотрит через стекло на улицу.

– Что-нить интересное? – поинтересовался я.

Он повернулся всем телом, тяжелый, грузный, как авианосец, лицо массивное, мясистое, целыми пластами под действием гравитации сползающее на грудь, отчего такие холмистые щеки и три подбородка, один другого краше. Нос нависает над верхней губой, толстый рот скорбно опущен уголками вниз, похож на старого разочарованного еврея. Вообще многие при всей арийскости в молодости к старости все больше и больше походят на евреев.

– Да так, – ответил он с неопределенностью в голосе. – С каждым прожитым десятилетием интересного все меньше.

– Ну да, – сказал я бодро, – а Интернет?

Он скривился.

– Мелочь.

– А что не мелочь?

Он пожевал губы, поморщился еще больше.

– Уже и не знаю. Только нового ничего.

Руки все так же держит за спиной, словно заранее избегает любого поползновения к рукопожатию. Помню, как-то один из новеньких пытался с ним обняться, демонстрируя чуйства, Власов отстранился так брезгливо, словно страшился поцелуя гомосека.

– А что тогда рассматриваешь? – спросил я. – Я же вижу, с каким интересом!

Власов еще, пожалуй, единственный в организации, кто совершенно не следит за прической. Седые волосы лежат неухоженно, то есть так, как растут, не пытается зачесать назад, сдвинуть вбок, не знает, что такое пробор или модные стрижки. Просто периодически подравнивает волосы, подозреваю, что это делает дочь садовыми или портновскими ножницами.

Однако волосы хоть и белые, но такие же густые, какими бывают только у молодых парняг, в то время как у нас каждый пятый светит лысиной.

– Да так, – буркнул он, – пестрый мир… и совсем безалаберный. На женщин смотрю. Только на них и приятно смотреть.

– Да, – согласился я, – если бы не эти писсуары напротив.

Он кивнул.

– Да, конечно. Хотя…

– Что?

– Женщина, – изрек он, – всегда красива. Даже на унитазе. Они в это время такие жалобные, как озябшие птенчики. И смотрят снизу на всех так беспомощно, словно просят не обижать их.

Я не поверил ушам, переспросил:

– Ты не против этих унитазов?

Он отмахнулся.

– Пусть… Зачем мучиться хорошим людям? Это лучше, чем бегать по всем подворотням. А ты чего такой нахохленный?

– Надо ехать в регионы, – ответил я.

– Надо так надо, – рассудил он.

– Вот я и подумал, – сказал я, – что лучше будет, если поедет туда действительно мудрый, солидный, опытный и знающий человек.

Он посмотрел с подозрением.

– Ты на кого киваешь?

– Разве киваю? – удивился я. – Я указываю прямо. Кто у нас в организации самый мудрый, солидный, опытный? Ты!

Он покачал головой.

– Ты забыл сказать еще «знающий».

– Да-да, знающий!

– Так вот я помню, – произнес он медленно, – как ты чуть ли не дураком меня выставлял на прошлом пленуме. А теперь вдруг я стал мудрым?

– То был тактический ход, – объяснил я. – Надо было. Как будто ты не понимаешь внутрипартийной борьбы!

– Не понимаю, – признался он. – Я человек честный.

– А я политик, – пояснил я со вздохом. – Прошу тебя, съезди вместо меня в регионы. Там не больше десятка встреч… в каждом. А потом мы тебя встретим с цветами и оркестром, как победителя. Романцев же ездит. Ему даже нравится.

Он задумался, взглянул пытливо. Поехать вместо меня – это самому собирать голоса избирателей, крепить связи с местными организациями, повышать не только рейтинг партии, но и свой собственный. А если правда, что он уже ведет переговоры по созданию отдельной фракции «националистов с человеческим лицом», то нет более выгодного момента укрепить связи.

– И когда ехать?

– Не спеши, – сказал я с облегчением. – Можешь завтра, а если хочешь, то и сегодня… есть вечерний поезд. Ночь в дороге, очень удобно, а утром уже на месте.

Он покачал головой.

– Нет, сегодня не поеду. И завтра не поеду, дел много. А вот послезавтра… наверное, смогу. Или послепослезавтра.

– Договорились, – сказал я с облегчением.