С того дня Иггельд получил под личную опеку детенышей, но все равно для себя выделял этого самого жалобного дракончика, которого назвал Чернышом. Но главное, должен теперь спускаться в котлован и помогать драконихе с ее приплодом. Она вскоре привыкла и уже с третьего дня перестала грозно взревывать, когда массировал животики щенкам, чтобы опорожнили кишечник, а они на это жалобно пищали. Правда, после этого обязательно облизывала их сама, проверяла его работу.

Вообще-то с детства обожал драконов, грезил ими, лепил из глины их фигурки, говорил только о них и знал про драконов больше, чем иной из тех, кто их выращивал. Это и оказалось решающим, что Апоница, главный смотритель питомника, видя, как управился в тот раз, решил допустить к новорожденным, хотя мальчишка из чужаков, переселившихся в их город недавно, не имеет чести принадлежать к привилегированной касте повелителей драконов.

Иггельд с восторгом принял все, что касалось дракончиков: чистку, кормление, уборку нечистот, трехразовое приготовление пищи. Их приходилось постоянно щупать, массировать толстые животики, но делал все с удовольствием, счастливо, и Апоница, наблюдая за ним, уверился, что мальчишка на своем месте. Да и характер ровный, сильный, спокойный, твердый и терпеливый. Как раз то, что нужно, чтобы день за днем поворачивать воспитание дракона в нужном человеку направлении и так же терпеливо изживать то, что повредит потом.

Иггельд с жалостью видел, что эти детеныши грозного дракона – всего лишь ящерицы, у них нет своего тепла, греются только под горячим материнским боком да еще у него за пазухой. Только к концу недели у них появилось собственное тепло, хоть и очень слабенькое, начали открываться глаза и уши, но по-прежнему ничего не различают, судорожно тыкаются мордочками во все стороны, стараясь понять, что же за пятна появились в их уже привычном темном мире.

Ползали только на передних лапках почти месяц, и все это время упорно следил, чтобы более сильные не оттесняли Черныша от задних сосков, где молока больше всего. Уставал дико, до изнеможения. Однажды Апоница, не обнаружив его вместе с остальными работниками, подошел к котловану и увидел, что мальчишка скрючился под боком у драконихи. Апоница пару раз окликнул, но измученный малец спал мертвецки, а дракониха подняла голову и посмотрела с явным раздражением.

– Все-все, – сказал Апоница торопливо. – Ты права. Во всем права, не сердись… Я ухожу.

На следующий день ничего не сказал мальчишке, только начал присматриваться внимательнее. Тот уже настолько пропитался запахом дракончиков и так примелькался, что Якун прав: она уже допустила бы и до сосков. А возможно, так и бывало, ведь, чтобы пообедать, надо долго выбираться из котлована в корзине, а для Иггельда любое расставание с драконами кажется наказанием.

Правда, в первое время заботиться приходилось больше о самой драконихе, чем о ее выводке. Чтобы молока хватало на всех, ее кормили особо обильно. Перед ней, стараниями Иггельда, всегда стояла бадья с водой, он чистил огромное закованное в костяные доспехи тело, скреб, топтался на спине и колотил по бокам, она сладострастно кряхтела и пробовала перевернуться на спину, а он истошно орал, чтобы не задавила детей.

Правда, они сами поднимали визг, едва прижимала кому-то хвостик или лапку, но Иггельд тоже бдил, как никто. В результате только у нее выжили и уцелели все двенадцать детенышей, небывалое дело; когда выживала треть, считалось событием.

Апоница хмурился, качал головой.

– Перестарался, – сказал он недовольно. – Слабые должны умереть. Природа всегда отбраковывает слабых!.. А ты выходил всех. Ну и что? Допустим… только допустим!.. что слабые и дальше выживут и вырастут. Тогда и они дадут потомство. А уж оно точно будет больным и хилым.

– Черныш не слабый! – запротестовал Иггельд.

– У тебя доброе сердце, – упрекнул Апоница.

– Это плохо?

– Вообще-то хорошо, но доброта бывает малая и большая.

– Как это?

– А вот смотри. Ты пожалел самого слабенького, это хорошо, выказал доброту, не дал ему умереть. Теперь вырастет, даст потомство. Слабое. Уже не один слабый, а двенадцатеро. Придется убивать уже двенадцать детенышей… А разве одного убить труднее, чем двенадцать? Но если оставить жить, то в бою не покажут всей драконьей мощи. Или струсят… Или накинутся, без команды, не разбирая ни своих, ни чужих. Вот так малая доброта может привести к большой… гм… недоброте. Недоброте к людям и драконам.

Иггельд с тоской смотрел на крохотного дракончика, что уже ползал за ним на подгибающихся лапках, падал, скулил от горькой обиды, что могучий друг перестал обращать на него внимание.

– Он не слабенький, – выговорил он наконец, – он просто… отстает от других!

Апоница вздохнул. Широкая ладонь опустилась на голову мальчика.

– Ладно, почаще перекладывай к задним соскам. Там молока больше. А потом начинай подкармливать мясом. Первую неделю придется жевать для него самому.

– Все сделаю!

– Но материнским молоком старайся как можно дольше, – предупредил Апоница. – Ничто не сравнится с материнским! Никакая еда.

Самые крепкие и сильные дракончики пробовали взбираться на спину мамаши, у нее панцирь весь из плотно подогнанных костяных плит, крохотные коготки легко цеплялись за едва заметные щелочки, Иггельд не понимал, почему сразу настораживается и, едва начинают приближаться к загривку, грозно взревывает, слегка встряхивается, и все позорно катятся, как со снежной или покрытой травой горки.

Один, самый шустрый, сумел добраться до металлического штыря в ее загривке. Иггельд видел, как все ее тело конвульсивно дернулось, она приподнялась на всех четырех лапах и тут же рухнула обратно, но, к счастью, никого не придавила.

Теперь уже сам перехватывал шустряков, затеявших опасную игру в наездника драконов, ссаживал. Дракониха сперва следила с недоверием, потом то ли поняла, то ли увидела, что не обижает детей, тяжело вздохнула и опустила в полудреме тяжелые кожаные веки.

Однажды дракониха начала беспокоиться, даже отпихивала требовательно пищащих щенков. По совету Апоницы Иггельд подстриг им быстро подрастающие коготки, и дракониха успокоилась, позволяла подолгу теребить соски лапками, выдавливая остатки молока.

Через две недели Иггельд заметил, что дракончики часто пищат, много ползают и перебирают соски. Пришлось давать матери мяса на треть больше, щенки успокоились на целую неделю, затем все началось снова. Пробовали увеличить норму еды для матери, но все равно лежала исхудавшая, тощая, обессиленная.

Это был сигнал, что пора начинать прикорм. Иггельд так и сделал, но слабенького Черныша продолжал прикладывать к задним соскам. Остальные жадно глотали коровье молоко, потом молоко с куриными яйцами, затем уже пережеванное мясо, только Черныш еще целую неделю питался материнским молоком, но затем прорезались зубки, мать стала отпихивать кусачего, и Черныш поневоле перешел на мясо.

Детеныши сильно мерзли, от холода погибает почти треть, Иггельд своего любимца брал на руки и даже совал за пазуху, где тот отогревался и засыпал. Во сне крохотные лапки потешно дергались, а губы плямкали и вытягивались трубочкой: продолжал сосать материнское молоко.

Дракониха не обратила внимания, когда ушел с Чернышом за пазухой к корзине, покрутил колесо и поднялся наверх. Весеннее солнце греет уже сильно, хотя воздух холодный, Иггельд сел на край каменного заборчика, потихоньку приоткрыл рубашку, чтобы дракончик увидел солнце. Он в самом деле увидел, фыркнул, зажмурился, потом попробовал ухватить зубами, а когда не получилось, вытянул переднюю лапку.

Иггельд засмеялся:

– Не достанешь!.. До него даже Ратша не дотянется. Лучше грейся, солнышко – это хорошо…

Сбоку раздался негромкий голос:

– Это с кем разговариваешь?

Апоница подошел, редкие брови удивленно всползли на лоб. Был он худой, сгорбленный, костлявый, уже немолодой, но семьи у него, говорят, так и не было, из-за драконов, по слухам, так и не успел связаться с достойной женщиной, а недостойные сами не стремились связывать себя прочной веревкой брака.

– Я его на солнышко, – пролепетал Иггельд испуганно. – Я сейчас обратно, это на чуть-чуть… Она видит, что я ничего, что я только на солнышко…

Дракончик с любопытством смотрел на Апоницу, но пахнуло свежим ветерком, мордочка недовольно сморщилась, он юркнул обратно, видно по вздувающейся рубашке, как топчется, устраивается поудобнее.

– Приручаешь? – спросил Апоница. К удивлению Иггельда, сел рядом на прогретый солнцем камень, с удовольствием запрокинул голову, подставляя белое изрытое морщинами лицо уже жарким лучам. – Это бесполезно…

– Я его просто люблю, – возразил Иггельд.

– Это другое дело, – проговорил Апоница. Глаза закрыл, прямое солнце убрало тени от морщин, лицо казалось почти молодым. – А приручать – бесполезно…

– Почему?

– Драконы все еще звери дикие, – разъяснил Апоница. Повернул голову, приоткрыл один глаз. Увидев непонимание в глазах Иггельда, с улыбкой добавил: – Как и кошки.

– Кошки? – переспросил Иггельд. Оглянулся, совсем недавно через дорогу перебежала тощая кошка с мышью в зубах, переспросил: – Разве кошки… дикие?

Апоница снова опустил веки, тяжелые и набрякшие, как кожистые шторы на выпуклых глазах дракона, сказал мягко, наслаждаясь теплым солнышком, весной, чистым воздухом, пока ветерок относит вонь из котлованов в другую сторону:

– А ты сам подумай… Возьми для примера свинью. Как зовется свин?.. Правильно, кабан. А их детеныш?.. Верно, поросенок. А если взять кобылу?

Иггельд ответил послушно, еще не понимая, к чему клонит старый смотритель:

– Кобыла, конь, жеребенок.

– Корова?

– Корова, бык, теленок!

– Видишь, как у всех свои названия. А у собаки?

– Кобель, сука, щенок. Еще можно – пес… Понимаю, овца, баран, ягненок, а у кошки только: кошка, кот, котенок?

Апоница кивнул, голос ласковый, он жмурился и нежился, как кот на солнце.

– Видишь, сам разобрался. Для домашних у нас есть названия для всех, а для диких – одно. Вот если волк, то как ни крути, а есть только волк, волчица и волчонок. Так и дракон: нет своего названия для самки, для детеныша.

Иггельд возразил:

– Но ведь кошка не дикий зверь!

– Дикий, – ответил Апоница просто. – Слишком мала, чтобы охотиться на людей, но ей хватило ума, чтобы жить среди людей, раз уж не охотятся на нее. Мышей в людских поселениях больше, чем в лесу или степи, там нет таких складов с зерном, вот кошки и прижились, приспособились. А были бы с крупных собак или же с телят, то вполне охотились бы на людей. Нет кошки, что выскакивала бы навстречу хозяину, как выбегает пес, ни одна кошка еще не визжала от радости, не прыгала ему на грудь, не тосковала о его гибели, не пыталась защитить! Точно так же и дракон на человека не очень-то обращает внимание. Подчиняется, как подчиняются нам кошки, когда уступают дорогу, опасаясь пинка.

Иггельд вытащил из-за пазухи и поднял черненькую жабу ближе к лицу. Тотчас же выметнулся розовый язычок, и, как ни быстро Иггельд отодвинул дракончика, тот успел лизнуть в нос. Все четыре короткие лапки протестующе махали, стараясь зацепиться за воздух. Дракончик извивался всем телом, но Иггельд держал крепко, начал почесывать горбатую спинку, и дракончик сразу разнежился, лапки повисли, пасть приоткрылась, а выпуклые глаза смотрели на огромного человека с обожанием.

– Не знаю, – ответил он слабо, – но я его люблю. Очень люблю!.. И он меня… тоже.

Апоница сказал грустно:

– Пока что чувствует от тебя тепло и ласку. Ладно, неси обратно. Это плохо, что привыкаешь.

– Плохо? Почему?

Апоница нахмурился, голос прозвучал глухо:

– Плохо.