ГЛАВА 5

Медведев, уже не по-медвежьи быстро сориентировавшись, докладывал о состоянии в нефтяной отрасти, в машиностроении, о финансовых потерях из-за нехватки энергии в Приморье, тут же осторожно предлагал варианты решения. Я слушал, присматривался к нему с интересом, непростой хозяйственник, очень непростой. Все годы работал, как и должен работать премьер-министр при сугубо демократическом правительстве, но, получается, то ли сам втайне разрабатывал варианты для силовых решений, то ли они настолько очевидны, что не надо даже особо напрягаться, чтобы сразу рассказать, что и как надо делать… Нет, слишком детально продумано. Непрост этот премьер, непрост.

Он перехватил мой оценивающий взгляд, насторожился:

– Что-то не так?

– Все так, – успокоил я. – У вас прекрасный план вывода страны из кризиса.

Он хмыкнул:

– Не поверите, но вон у Леонида Израилевича, это наш министр финансов, если еще не запомнили, есть варианты и покруче. Правда, только в своей сфере.

– Я рад, – сказал я с чувством. – Я рад, что вы… чувствовали.

– Мы же политики, – фыркнул Медведев. – А политики – это такие птицы, что приближение большой бури чуют задолго.

Шмаль все вертелся, его никто не замечает, сказал очень живо:

– Может быть, введем в состав правительства хоть одну женщину?

Медведев удивился:

– На фига?

Но остальные посмотрели на меня вопросительно. Я скривился:

– Тогда уже и одного негра. То есть татарина. Для политкорректности. Дорогой Панас Типунович, вы такой, оказывается, общечеловек?

Шмаль засмущался, забормотал:

– Да нет, не совсем…

– Он в пятнах, – сообщил Леонтьев. – Как лабрадор!

– Это далматинцы в пятнах, – поправил тихонько скромно сидящий с другой руки толстенький человек, я уже успел забыть его имя и должность, – а лабрадоры просто в грязи любят валяться…

Шмаль сказал торопливо:

– Я что, я хотел только, чтобы меньше собак вешали!..

– На одну собаку из ста будет меньше, – согласился я. – Но стоит ли возиться, снимая одних, в то время как будут вешать других? Начнем даже в этом отличаться от остальных правительств, что как спицы в колесе: одинаковые и мелькают так, что в глазах одна серость… Нет уж, умерла так умерла. Без оглядок на старый мир.

На обед дружной толпой двинулись в кремлевскую столовую. Стыдно сказать, я в ней оказался впервые. Хотя чего стыдиться, я появлялся здесь ненадолго, когда принимал дела у предшественника, старался побыстрее исчезнуть из все еще вражеского, хоть и разгромленного, лагеря.

Сейчас я шел уже по своему лагерю, здесь все принесли мне вассальную присягу, от охраны до самой мелкой челяди. В столовой Медведев и остальные барски шутили с официантками, поварами, те отвечают тоже раскованно, весело, но на меня посматривают опасливо, все-таки президент, хуже того – какой-то непонятный имортист, язык сломаешь, пока выговоришь, непонятно, чего ждать, но в душ надо на всякий случай сбегать и презервативами запастись…

Мои соратники по имортизму втихую смылись, оставив меня с членами кабинета. Со мной за стол, осмелев, испросили разрешения присесть Медведев, Леонтьев и Шторх, худой, подтянутый министр нефтеперерабатывающей промышленности. Зачем-то пригласили и стесняющегося Крутенкова. Тот сел на самый краешек и тихохонько ел, не поднимая глаз от тарелки. Некоторое время ели молча, присматриваясь друг к другу. Потом Медведев осмелел и посоветовал Леонтьеву не нажираться, тот ехидно заметил, что закуска без водки называется едой, посоветовал самый простой и дешевый способ обеспечить себе вкусный ужин – отказаться от обеда.

Шторх улыбнулся и сказал, что вся жизнь – борьба! До обеда – с голодом, после обеда – со сном. Я раздвинул слегка губы, демонстрируя, что быть имортистом – вовсе не значит не понимать шуток, тем более таких… компактных, в смысле, плоских, чтобы укладывалось в голове побольше.

Некоторое время ели молча, а когда насытились и перешли к десерту, Медведев вовсе оживился, начал комментировать работу столовой, отпустил пару тяжелых, как он сам, шуток насчет внешности официанток, зато Леонтьев все серьезнел, словно сосредоточенно пожирал не сладкое, а карлсбадскую соль, поинтересовался негромко:

– Господин президент, а вы в самом деле полагаете, что в вашем учении так уж необходим Бог?

– Да, – ответил я вежливо. Но вежливый ответ не бывает из одного слова, я добавил: – Да, уверен.

– А не опасаетесь, что обязательность Бога… если можно так сказать, да-да, именно обязательное наличие Бога, может оттолкнуть… более молодое поколение?

– Не только молодых, – ответил я с неохотой. – Оттолкнет многих. Мы, простые люди, – гордые, независимые. Самолюбивые… мы сами по себе – боги! И других не признаем. Что, собственно, естественный этап развития…

Крутенков впервые поднял глаза и посмотрел на меня, тут же застеснялся и снова уронил взгляд с такой поспешностью, что в роскошном сырнике образовалась вмятина. А Леонтьев воскликнул:

– Этап? Вы полагаете – этап? Но большинство всю жизнь остаются на этом, как вы говорите, этапе!

– Тоже естественно, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал весело. – Не все становятся генералами, верно? Не все – министрами.

Леонтьев, все больше загораясь, спросил живо:

– Но где? Где Бог?.. Покажите мне его! Покажите, я тут же уверую! Покажите хотя бы следы его деятельности… нет– нет, не указывайте на этот мир, на солнце и звезды, покажите показания приборов, которые зафиксировали бы хотя в каком-нибудь нейтринном или нейтронном излучении… я поверю ученым-атомникам, поверю астрономам…

Я сказал очень мягко:

– Глупо и жестоко отрицать за человеком право верить в то, чего он не может доказать. Тот, кто по природе ищет утешения и любви, которая поддерживала бы его и подбадривала, тот не требует доказательств и не нуждается в них. Вообще-то, Леонид Израилевич, вы лучше избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру. Эта черта свойственна мелким людям. Великий человек всегда верит.

– Ну да!..

– Вам привести фамилии?

– Не надо. Я тоже приведу фамилии великих, которые не верили. А потом мы сцепимся, доказывая друг другу, кто из них великее! Я просто хочу сказать, что любая вера… мягко говоря, устарела. Нужно ее оставить неграмотным крестьянкам. Даже не колхозникам, а крестьянкам.

Из-за соседних столов прислушивались, старались не звякать вилками, чтобы не пропустить ни слова. Я заговорил медленнее, чуть громче:

– Тот факт, что люди больше не верят в Бога, не означает, что ни во что не верят. Наоборот, верят всему, раскройте газеты, где последние страницы пестрят объявлениями великих магов, колдунов, ясновидящих, шаманов, гороскопами… Свято место пусто не бывает: убрали Бога – пустота заполнилась таким хламом, что просто стыдно за вроде бы интеллигентных людей, что называют друг друга козлами и обезьянами, это вроде бы восточный календарь, а в другое время – скорпионами и овцами… Из греческой мифологии, да? Что, скажете, не верят? Это так, для красоты?.. И бабки-гадалки по Центральному телевидению? Кашпировский, какой-то астролог со жгучим взором, так действующим на старых бабок?

– И что же… – спросил Медведев упрямо. – Без веры в Бога нельзя жить даже в наш век Интернета? Я все-таки воспитан на старых добрых традициях бритвы Оккама… Кстати, кто такой этот Оккам?

– Монах, – ответил Шторх живо. Взглянул на меня быстро и добавил: – Имортист… наверное.

Я прямо взглянул Медведеву в глаза. Мимо нас проходила официантка, тоже замедлила шаг, прислушиваясь, а Шмаль и еще трое министров за соседним столом, перестали даже звякать вилками.

– Знаете, Игнат Давыдович… я не ошибся с отчеством? Если не так, поправьте… один из отцов церкви, Августин, сказал, что вера состоит в том, что мы верим тому, чего не видим, а наградой за веру является возможность увидеть то, во что верим. Не слишком сложно?

Он кивнул:

– Да уж как-то усвою. Хотя и странно, что даже в те древние времена бывали умные люди. Без Интернета, а какие выводы делали!.. К сожалению, меня приводит в ужас и смущение то безнадежное одиночество, на которое обрекает меня современное мировоззрение атеиста, но, с другой стороны, не могу не сказать, что в облике атеиста я чувствую себя крутым и независимым, а вот верующим… гм… Ну-ну, скажите, господин президент, что-нить умное, вроде того, что атеизм – это тонкий слой льда, по которому один человек может пройти, а целый народ ухнет в бездну…

Я покачал головой:

– Зачем? Умное в этом случае бесполезно. Атеизм – это молодость. Это горячая кровь. Это юношеское непризнание авторитетов. Это вполне понятное бунтарство, через которое мы все проходили.

Он неторопливо прихлебывал густое шестипроцентное молоко, белая кромка оставалась на толстых мясистых губах. Лицо как гранитная глыба, крупное и массивное, исполненное силы, в глубоко сидящих глазах мелькнула искорка удовлетворения: у него-де все еще горячая кровь, юношеское бунтарство и все такое приятное для стареющего самца под шестьдесят лет.

– И вы? – спросил он после паузы.

– И я, – ответил я просто.

– А теперь? – спросил он с интересом. – Вы нам показались таким… деловым!

– Я и сейчас деловой. Даже больше, чем раньше. Истинная вера человека направлена не на то, чтобы дать ему покой, так только дураки думают, а чтобы дать ему силы на труд! Человек должен быть или верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек. Вера – это согласие воли с совестью. Сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Я не могу спорить с теми, кто все еще не верит… Я говорю «все еще», потому что неверие – это изначальное состояние в наше интернетное время, а уверование – это следующий шаг. Это переход от детского бунтарства к зрелости.

Шмаль с готовностью хихикнул, кивнул Леонтьеву и Крутенкову на Медведева, приглашая полюбоваться на бунтующую дитятю в шестьдесят лет от роду. Медведев сдвинул плечами, собрался было что-то сказать, но передумал, как раз принесли десерт, он крякнул и взял в руки широкий нож. Если нам лишь по кусочку торта, то ему целиком, однако Медведев, к моему разочарованию, не стал жрякать целиком, а красиво и умело нарезал узкими ломтиками. Шторх сказал завистливо:

– Вот же зверь, жрет такое – и не толстеет!

– Может быть, – предположил Леонтьев, – у него глисты?

– Господа, – сказал я укоризненно. – Не за столом же! Пора выдавливать из себя демократа…

– Да, – сказал Леонтьев, – демократией при имортизме и не пахнет. Хотя мне эта религия… или это не религия?.. словом, эта хрень нравится. Если Богу от меня ничего не надо, то почему бы Ему не присутствовать… в той политической партии, к которой я принадлежу? А я принадлежу, ессно, к победившей, я же политик… Но если серьезно, мне в самом деле нравится имортизм. За то, что отвергает эту лабуду насчет всеобщих и равноправных выборов. Толпа не имеет права выбирать вожака. Вожаками сами становятся самые сильные, самые умные, самые изобретательные. А что выберет толпа, понятно… Но все-таки, господин президент, у вас есть готовый ответ для тех, кто утверждает, что им для самосовершенствования никакого Бога не нужно? Что их это унижает? Не было бы Бога, они бы сразу в имортизм с дорогой душой… и так далее!

Я ответил невесело:

– Да просто ничего не отвечу. Со всеми надо говорить на понятном им языке. А они… еще не понимают. Это мальчишки, хорошие самоуверенные мальчишки. Даже если им по сорок лет. Их гордость, видите ли, задета! Пусть идут к цели сами, разве мы против? Да только не дойдут, вот в чем беда. Те, которые идут с Богом в своих рядах, пройдут дальше. Повторюсь, недаром у всех народов есть поговорки, что у тех, кто берет Бога в помощники, любая работа идет лучше и быстрее. Что и понятно: идти в трудный путь одному или отрядом? Вон даже анонимные алкоголики стараются держаться вместе. У них и устав свой есть…

На край стола опустился поднос, ловкие женские руки быстро переставили две чашки с кофе, одну с чаем и один фужер с ядовито-оранжевым соком. Шторх объяснил с виноватой улыбкой:

– Я, наверное, уже имортист… Вот здоровье берегу.

– Поневоле, – сказал Леонтьев ядовито.

– Поневоле, – согласился Шторх.

Я посмотрел вопросительно, Медведев объяснил:

– Доигрался. Ему пузырь удалили!.. Раньше надо было пить, а сейчас зачем?

– Какой пузырь? – спросил я. – Плавательный?

– Ну да, он же нефтяник.

Шторх сказал с неудовольствием:

– Все вы, господин президент, какие-то примеры странные приводите! Мы не анонимные, так сказать. Просто я их, этих отказников от Бога, хоть и смутно, понимаю.

– А что, – удивился я, – их понять трудно? Им всем кажется, что присутствие Бога как-то стеснит. Но в чем? Как?.. Если у них полнейшая свобода воли и полнейшая ответственность за свои поступки, то… как?

Шторх смолчал, Леонтьев спросил задумчиво:

– Может быть, просто обидно, что выше их самих кто-то есть? Или что-то?.. Задета человеческая гордость?

Я взглянул на часы, обед заканчивается, не стоит распускать команду, задерживаясь больше положенного, поднялся.

– Выше человека, дорогой Леонид Израилевич, можно поставить очень многое. Например, любовь. А рыцари еще выше любви ставили честь, верность. Так что Бог… впрочем, вы правы, Бог в этом случае, в самом деле, связывает, обязывает. Но тогда им, с требованием полной свободы от Бога, прямой дорогой в демократы! И даже дальше, дальше…

Я положил салфетку, за спиной грюкали стулья, стучали опустевшие тарелки. Министры сбивались в группки, переговаривались, я шел обратно в одиночестве, но сердце радостно стукнуло и доложило, что некие мостики проложены, меня начинают понимать и, что главное, принимать.

По дороге из столовой услышал, как Леонтьев сказал Медведеву вполголоса:

– Вижу, что снова для России важен размах, а не результат.

Тот бросил в мою сторону опасливый взгляд, заговорил тише, но его рокочущий бас все равно перекрывал даже разговоры идущих толпой министров за нашими спинами:

– Не скажите… Размах – да, без этого у нас никак, широка русская душа, но и результат… гм… не на последнем месте. Вы забыли, что Коммунистическая партия Советского Союза – это не тот некий монстр, что возник только в темной и дикой России! У вас, в Штатах, Коммунистическая партия Америки была очень сильна, а если взять Европу, то там коммунистические партии были самыми сильными отрядами оппозиции, так ведь? В Азии коммунисты вообще в ряде отдельных, если можно так выразиться, стран взяли власть. И в Африке коммунисты, и в Индии, и… да везде– везде! Так что не надо, что результаты у нас хреновые. А теперь имортизмом тряхнем… уже тряхнули этот дряхлый мир.

Я сделал зарубку, что Леонтьев, оказывается, жил в Штатах так плотно, что Медведев к нему как к американцу даже сейчас. А вторую зарубку, что Медведев уже инстинктивно на стороне имортизма…

Неспешно, как водится после сытного обеда, рассаживались за столом, грюкали стульями, а тут отворилась дверь, и с блаженными улыбками праведников – сейчас бы сказали: идиотов – вошли в наш деловой жестокий мир политиков и чиновников Тимошенко и Седых. Оба выглядели как перипатетики среди отдыхающих после кровавой битвы гуннов.

Тимошенко всплескивал белыми пухлыми ручками, ахал, Седых что-то увлеченно доказывал, волновался, забегал вперед и суетливо заглядывал в лицо. С ходу направились ко мне, я увидел, как поморщился Медведев, а Леонтьев с неловкостью за меня отвел взгляд в сторону.

Я ощутил некоторую досаду, мои соратники забывают, что я уже не только создатель имортизма, а президент, у которого, помимо изысканного теоретизирования, существуют и жесткие обязанности. А теперь эти обязанности на первом плане.

– Бравлин, – сказал Седых счастливо, я увидел, как снова поморщился Медведев, впрочем, с некоторой ревностью, для них я пока что «господин президент», не скоро некоторых допущу до по батюшке, а вот так, по имени, пока только со старыми соратниками. – Бравлин, тут наш дорогой друг еще один аспект имортизма отыскал…

Он пихнул Тимошенко в бок, тот поморщился, сказал нерешительно, явно с неохотой, как говорят о неприятном, но о таком, что сказать надо:

– Имортизм решит и еще одну проблему… Она еще за горизонтом, но мы первыми увидим ее грозный восход из-за края земли. Сейчас наступление на проблему бессмертия уже началось, хотя наступающие еще даже себе не признаются, что замахиваются на такое… гм… Пока это еще только атаки на старость, продление активного образа жизни, долголетие, клонирование, опыты со стволовыми клетками… Техника грызет этот гранит с другой стороны, предлагает миниатюрные чипы, что сперва будут поддерживать жизнь человека, а потом и перестраивать по его воле, лечить, исправлять, предотвращать. Имортизм же даст базу.

Седых уловил первым, спросил в упор:

– Ты имеешь в виду, что при демократии эту проблему не решить прежде всего в этическом плане? Либо бессмертие всем, ведь у нас равенство, либо никому?

– Да. Глупо и нелепо наделять бессмертием пьяного слесаря со склонностью к криминалу и антисоциальным действиям. А такие люди, прекрасно понимаем, будут всегда. Такова биология. Бессмертие станет привилегией только имортистов. Мне совсем не нужен среди бессмертных пьяный и матерящийся уголовник.

Я сказал с неудовольствием:

– Богдан Северьянович, Денис Гаврилович! Да сядьте же, пожалуйста… Не могу же я стоять перед вами, я ж президент, однако, но вроде бы из вежливости должен, а после такого обеда…

Оба наперебой заизвинялись, отступили к своим прежним местам, оказавшись за спиной Леонтьева. Тот оглянулся на них, сказал, выворачивая шею:

– Вроде бы и бесчеловечно обрекать его на… смерть, а это именно обрекать, если имортистам дать бессмертие, но, с другой стороны, кто мешал моим одноклассникам стать академиками? Так нет же, какие пьянки устраивали еще в школе! Каких девочек трахали прямо в коридорах! Даже учительницу, была у нас одна прелестница, начиная с седьмого класса… Я придурком был для всех: после уроков оставался на лабораторные занятия! Был еще один такой, тоже не пил, не курил, учительшу не трахал – только качался в спортзале, а когда закрывали на ночь, бегал в потемках с гантелями… Теперь восьмикратный чемпион мира, рекордсмен, вся квартира в кубках и золотых медалях. Кстати, теперь и отыгрывается: пьет лучшие вина, трахает не простых учительниц, а элитных актрис…

Удовиченко зевнул, сказал философски:

– Не завидуйте, дорогой Леонид Израилевич, не завидуйте. Хотите, одну актрисочку пришлю? Молоденькая, свеженькая, изумительная фигурка с вот такими здесь и вот здесь… честно-честно!.. И готова на все, только бы протекция от того, кто в молодости грыз гранит или качался…

Леонтьев отмахнулся.

– Еще Наполеон сказал, что великие натуры избегают сладострастия, как мореплаватель рифов. Мне достаточно и того, что мы все это можем. Больше и лучше, чем тогда, когда были личинками. Хотя, впрочем, как-нибудь на выходные… В самом деле, говорите, вот такие сиськи?

– Клянусь! – ответил Удовиченко. – Природа, как справедливо заметил господин Седых, – я правильно запомнил? – выпускает большое разнообразие двуногих. У некоторых просто изумительные параметры. Если жизнь лишить счастья, радости, удачи, то останется один лишь смысл. В смысле, имортизм. Но почему-то тогда вообще жить не хочется…

– Земля – завшивленный Колобок, – отпарировал Тимошенко, – а самая грозная вша – демократ. Он, видите ли, счастье, радость и удачу видит только в клубах для гомосеков да в телеконкурсах. А то, что счастье и радость бывает не только при чесании гениталий, ему даже ни в лом ногой! Вы уж, милейший Остап Корнилович, выбросьте из головы такую дурь…

– Выбpосить дypь из головы нетpyдно, – ответил Удовиченко, – но жалко! У людей заторможенный эффект. Постигают обычно только следующие поколения, а мы стараемся зажечь сырые бревна сейчас… А бревна-то вообще с гнильцой! Надо бы подсушить сперва.

Седых прислушивался к их спору, отрубил:

– Некогда! Полейте бензинчиком. Нет бензина – крутым кипятком. Но разжечь надо теперь, завтра будет поздно.