Глава 5

Белоян подпрыгнул как заяц, когда увидел Добрыню. Серая шерсть на широкой медвежьей морде на миг стала белой, а пасть открылась и тут же с щелкающим звуком захлопнулась. В его комнате стоял сильный аромат жженых трав, что странно смешивался с запахом немытого медвежьего тела. На столе горели свечи, уже не заморские, местные бабы наловчились делать свои, а между свечами жутко скалил зубы человеческий череп.

– Я уже знаю о Милене, – проговорил Белоян сипло. – Но… это не все?

– Не все, – ответил Добрыня. – Почему не спишь?

Верховный волхв сам выглядел не лучше: шерсть клочьями, морда вытянулась, а воспаленные глаза гноятся, как при болезни.

– Да так… – ответил Белоян неопределенно. – Что-то тревожное подкрадывается, а не пойму что… Да и ночи летом с воробьиный нос. Добрыня, к тебе являлся… этот?

Добрыня кивнул. Белоян долго всматривался, кивнул:

– Я вижу, ты даже рад. Что он сказал?

– Через две недели мой черед.

В тусклых медвежьих глазах блеснул огонек. После паузы верховный волхв промолвил:

– Понятно. Мол, придет конец терзаниям, что из-за тебя погибли отец и жена…

– Разве не так? Это я обрек их на смерть.

– Ладно, я не о том… Что собираешься делать?

Добрыня пожал плечами:

– Что делал всегда. Я всю жизнь сражался с чудищами, идолищами, Змеями, степными удальцами, мечом ограждал кордоны Руси… так что же, на склоне лет вдруг да сдамся? Когда на чаше весов такая малость.

Белоян смотрел испытующе.

– Да, ты крепок…

– Только уеду, – признался Добрыня. – На миру и смерть красна, но этот рек, что умру страшно и позорно. А позорно и есть позорно. Пусть никто не узрит.

– Пойдем к князю, – сказал Белоян.

– Зачем? Пусть спит. Уже полночь.

– Не спит, – сказал Белоян. – Он хоть и не волхв, а тоже что-то чует… Да и кому, как не князю, знать, что из пределов уезжает сильнейший из богатырей?

Владимир снял со стены меч в простых ножнах. По рукояти Добрыня узнал тот самый, который Людота выковал из небесного железа. Теперь в рукояти блистали драгоценные камни, вделанные так искусно, что никак не смогли бы помешать самому лютому бою.

– Возьми, – сказал Владимир. – В неведомых землях… что не встретишь? Будет лучше, если под рукой меч понадежнее.

Добрыня непроизвольно взял меч. От кончиков пальцев в тело стрельнула диковатая радость. Он сразу ощутил себя отдохнувшим и сильным. По рукояти пробежала синеватая искра, юркнула в щель между железом и ножнами. Там едва слышно потрескивает, будто крохотные молнии трутся спинами.

Владимир поглядывал с некоторой ревностью, это лучший меч на Руси, а Добрыня взвесил его на руках, протянул обратно:

– Я же сказал, на смерть еду. Не стану ждать, когда пройдут две недели. Смерть обещана гадкая и страшная. А так сразу за пределами Руси влезу в первую же драку… ну и… Так что плакал твой меч, княже.

Белоян кивнул:

– Да, княже, этот меч достанется, скорее всего, каким-нибудь лесным разбойникам.

Владимир явно заколебался, даже чуть не потянулся за драгоценным оружием, затем с усилием растянул губы в невеселой усмешке:

– Возьми. Если не дам, будут говорить, что на смерть отправил безоружным.

– Тогда скажут еще гаже, – громыхнул Белоян.

– Что?

– А то, – сказал Белоян хладнокровно, – вот как он, мол, рад был спровадить опасного соперника!

Добрыня поморщился:

– Это я-то соперник?

– Ну, поговорить у нас любят, – буркнул Владимир с недоброй улыбкой. – Не то, так другое, а гадость какую-нибудь в спину скажут. Возьми! Если я теряю тебя – что при такой утрате… лишиться полоски железа?

Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом распахнули руки. Белоян отодвинулся. Богатыри крепко обнялись, но не хлопали друг друга по спине и плечам, а застыли на время в скорби и печали.

Но когда выехали на улицу, Добрыня снял перевязь с княжеским мечом, бережно поцеловал лезвие и уже в ножнах протянул княжескому гридню:

– Все. Дальше меня провожать не надо.

Гридень, толстый и преданный малый, испуганно отшатнулся, оглянулся на терем. В одном из окон горит свет, мелькнула тень.

– Как велишь, Добрыня. Но меч…

– Отнеси князю.

– Как скажешь, Добрыня, – повторил гридень. – Но теперь это твой меч…

– Он нужнее Киеву, – отрезал Добрыня. – Пусть отдаст, к примеру, Алеше Поповичу.

Гридень покачал головой:

– Кроме тебя, такой меч князь никому не даст. К тому же Лешак вчера тоже умчался из Киева. Что-то срочное на дальней заставе!

Добрыня нахмурился. Тревожное почудилось, еще когда в Золотой Палате не узрел ни единого из семидесяти сильнейших богатырей, прозванных в народе сильномогучими. Мелькнул только Лешак, поповский сын, но вот унесло и его… Однако мимолетная мысль исчезла так же быстро, как и родилась.

Всю жизнь он посвятил защите родных земель. И сделал немало… Но оставшиеся две недели потратит только на себя.

Небо блистало утренним холодом, похожее на громадную льдину. На востоке из-за края земли поднималась алая заря, а с запада пронеслась странная звезда с двумя хвостами.

Застывшие за ночь створки городских врат надсадно заскрипели. Распахнулся простор, за спиной остались запахи сыромятных кож, горящего железа, хлеба, а впереди лишь широкий Днепр, а за ним – бескрайняя степь…

Стражи ворот хмуро смотрели, как огромный белый жеребец гордо и надменно ступил за черту города. Витязь держался в седле с такой же надменностью, смотрел вперед с упрямо выдвинутой нижней челюстью, суровый, по сторонам даже не повел глазом. Надвинутый по брови, блестит конический шлем, кольчужная сетка падает на широкие плечи. Его знаменитый длинный меч настолько длинен, что не пристроишь у бедра, как носят печенеги и славяне, а на широкой кожаной перевязи торчит по обычаю людей северного моря из-за спины.

Секиру и лук пристроил справа у седла, небольшой круглый щит – слева, выкованный из цельного куска железа, закаленный так, что даже прямой удар топора не оставит царапины, но и без хрупкости, когда может рассыпаться только потому, что небрежно бросишь наземь.

Он чувствовал в теле гремящую мощь, а под коленями перекатывались тугие мышцы коня, которого еще жеребенком сумел добыть в дивных странах. Если Снежка накормить отборным зерном, он мог мчаться выше леса стоячего, ниже облака ходячего, но только редкий человек усидит на таком богатырском коне!

Далеко на севере, почти по самому виднокраю тянулась темная полоска леса, а здесь степь стелилась без конца и края. У него было чувство, что вот так мир будет мчаться навстречу все отведенные ему две недели, дорога будет бросаться под копыта коня и пропадать как марево…

Под копытами гремела сухая земля, над головой выгнулось синее небо. Он мчался один в этом бескрайнем мире, ничьи глаза не смотрят, как он сидит, что делает, но он по-прежнему держался в седле красиво и надменно, как все эти горькие и трудные годы, словно за ним наблюдают тысячи глаз.

Когда-то раб, пинаемый любым презренным челядином, он питался объедками со стола дворовой черни, бегал полуголый, в обносках, все же силой и умом добился того, что теперь перед ним склоняют головы даже самые знатные бояре. Он сражал сильнейших ворогов Руси, вызволял полон, улещивал базилевса, бывал принят германским императором и пивал с ним вино, пригонял из дальних стран диковинных коней, добывал Жар-птицу, находил меч-кладенец, истреблял Змеев, побивал смоков и яжей, но мало кто знает, что в глубинах души он оставался все тем же испуганным подростком, которого схватили в горящем Искоростене и бросили под ноги злой надменной женщине в богатом наряде.

Он был раб, с ним держались высокомерно, в ответ он научился держать нижнюю челюсть воинственно выдвинутой вперед: что ж, давайте сразимся, и обидчик обычно отступал. Но не со всеми можно подраться – старые бояре в драку не вступят, приходилось учиться смотреть в их сторону таким же мутным презрительным взором, научиться надменно цедить слова, ронять их словно бы нехотя, подчеркивая каждым движением, что это он оказывает им честь, общаясь с ними, а не они ему…

И вот когда добился всего, чего может желать человек: огромного богатства, бескрайних владений, боярства, дружбы великого князя… потерял все разом, и страшно. Но нужно и здесь держаться изо всех сил, не выказать ни страха, ни растерянности. Вся Русь уже знает великого героя Добрыню. О нем поют песни, рассказывают кощуны. О нем мечтают молодые девушки, а парни стремятся быть хоть в чем-то на него похожими.

Так что и свой смертный час надобно встретить красиво. Гордо. А если суждено умереть смертью гадкой, то пусть никто не узрит, а в народе что-нибудь да придумают красивое и достойное, какой была вся его жизнь!

…Но уже к полудню в бескрайней дали, почти на стыке неба с землей заклубилась пыль. Облачко было желтым, пронизанным солнечными лучами, но почти сразу в нем заблистали металлические искорки.

Добрыня слегка придержал разгоряченного коня. Пыльное облако росло, над ним мелькали черные точки. Не стая ворон, как показалось вначале, а комья твердой земли, выбитые огромными копытами с чудовищной силой!

Наконец из желтого облака вычленился всадник. Добрыня поправил меч, топор, проверил, как закреплен щит. Прямо на него, совсем не собираясь уклониться от встречи с вооруженным человеком, несся на рослом черном жеребце огромный воин с непокрытой головой, но в тяжелом доспехе и с широким топором справа от седла. Слева покачивается круглый щит. Черные как смоль волосы треплет ветром, они развеваются, такие же длинные, как и конская грива.

Не доезжая один до другого, осадили коней, пожирая друг друга яростными взглядами. Добрыня чувствовал, что это оскорбление: встретить кого-то, кто почти такого же роста, а то и не уступает, сволочь, да еще на лошади, готовой подраться с его благородным конем!

Молча он достал из-за спины шлем, надел и опустил забрало. Воин проделал то же самое едва ли не раньше, копируя его как отражение в блестящем лезвии меча. Волосы скрылись, шлем оказался полным, даже щеки и подбородок закрыл, оставив прорези для глаз. Добрыне почудилось, что глаза чужака вспыхнули желтым, как у дикого зверя.

– Можешь сказать свое имя, – бросил Добрыня небрежно, – я передам встречным, чтобы такого больше дома не ждали.

Всадник презрительно фыркнул. Голос из-под шлема прозвучал гнусаво:

– Это тебе остаться воронью на расклевание.

– Как хочешь, – ответил Добрыня холодно. Он потащил из-за спины меч, поцеловал лезвие. – Этот меч напьется твоей крови. Если бы ты говорил вежественно, я бы закопал твои останки… может быть.

Снежок двинулся боком, сам выбирая для любимого седока удобную позицию для удара. Чужак быстро протянул руку за спину, в его ладони оказалась зажата рукоять меча едва ли короче, чем у Добрыни. И был тот меч слегка загнут на конце, и хотя заточен только с одной стороны, но показался Добрыне коварным и опасным.

Не говоря ни слова больше, они разъехались на дальние концы поляны, развернулись разом. Добрыня тут же пустил коня в галоп. Всадник на черном коне мчится во весь опор, разрастается, становится огромным, как гора. На миг по телу прошла дрожь, но напомнил себе, что сам он силен, опасен и быстр и что врагу сейчас кажется тоже огромным, как гора, и страшным, как разъяренный лев.

Меч его слегка колыхался в поднятой руке, удар будет сверху наискось, конь послушно берет чуть влево, надо пройти стремя в стремя, меч ударит чужака в шлем над ухом, рассечет любой булат, лоб, скулу, челюсть. Кони пронесутся в разные стороны, и меч, чтобы освободиться, сорвет с седла это разрубленное по пояс тело…

Раздался грохот, от которого на версту вокруг испуганно вскочили звери и птицы, в норах проснулись подземные обитатели, а в небе всполошенно закричала стая гусей и поспешно поднялась выше.

Щит затрясся, как конь, при ударе грома над головой. Руку тряхнуло, от кисти в плечо прошла дрожь. Свой удар Добрыня нанес сокрушающе, второй не надобен, но всадник пронесся мимо, даже не пошатнулся, только щит на месте не удержал, отдернул чуть, ослабляя силу удара.

Проскакав по инерции несколько саженей, они развернули коней. Добрыня видел в прорези шлема пылающие ненавистью глаза чужака. Уже медленнее они пустили коней навстречу один другому.

– Ты хорош, – прорычал чужак. – Но не достаточно… чтобы… долго.

– Не хвались… на рать, – выдохнул Добрыня, – а хвались… с рати!

Некоторое время кружили, наносили проверяющие удары. Добрыня наконец решил, что уже оценил противника верно, начал бить сильно, прицельно, не забывая о защите. Враг тоже остановил коня, заметно было, как напрягся, а щит в руке Добрыни затрясло от тяжелых ударов.

Они дрались долго, Добрыня чувствовал, что каждый удар этого круглоглазого сокрушающ для простого воина. Щиты трещали, от них с тонким визгом отлетали мелкие осколки. Кони хрипели, кружили, нервно перебирая ногами. Крупы покрылись мылом, а с удил свисали желтые клочья пены. Добрыня чувствовал, как устал его верный конь, как уже двигается неверно, в этот момент раздался ненавистный голос чужака:

– Эй!.. Не сойти ли нам с коней?

– С какой стати? – прохрипел Добрыня. – Сражайся, трус!

– Как хочешь, – ответил богатырь. Добрыня видел пылающие злобой глаза, хотя чужак дышал тяжело, с хрипами. – Просто победитель может забрать двух целых коней… а не замученных, а то и раненых кляч…

– Принимаю! – крикнул Добрыня.

Они разом подали коней назад. Когда он спрыгнул, колени подогнулись, едва не упал, а разогнулся с таким усилием, что если бы не держался за седло…

Конь, все еще на дрожащих ногах, поспешно отступил. Чужак уже стоял с мечом в правой, левой прикрывал щитом грудь. Сверкающие в прорези шлема глаза неотрывно следили за Добрыней.

– Пора завершать бой, – сказал Добрыня.

Он отшвырнул меч, дотянулся до седла и вытащил из петли секиру. Широкое лезвие носило следы ударов, видны зазубрины, чуть изогнутая рукоять из старого дуба, почерневшая от впитавшейся крови и частой хватки крепких ладоней.

Чужак кивнул, тоже поменял меч на секиру, шлепком отогнал коня. Его секира выглядела еще страшнее, широкая и с оттянутыми назад концами, а на обухе хищно загибается клюв крюка, которым так хорошо пробивать самые прочные шлемы и сволакивать их с голов, выламывая заодно и кости черепа.

По круговым движениям чужого топора Добрыня понял, что имеет дело с опытным и страшным противником. Похоже, он одинаково успешно владеет мечом и топором. Они медленно двигались по кругу, нанося тяжелые удары уже в полную силу. Чужак подставлял щит навстречу каждому удару, но едва секира Добрыни касалась щита, чуть отдергивал назад и ставил слегка под углом, отчего самые страшные удары не могли просечь щит. Да что там просечь – со злостью и недоумением Добрыня не мог рассмотреть даже царапин от своей секиры!

Он попытался наносить удары точнее, неожиданнее, но секира – не меч, чужак успевал умело гасить их щитом. Богатырские удары теряли силу, уходя как в песок, а чужак злобно скалил зубы. Добрыня это чувствовал по сиплому дыханию, что едва не раздувало шлем, даже по движениям руки с топором.

Солнце зависло над виднокраем, тот прогнулся, и огромный багровый шар медленно пошел в подземный мир. Длинные тени пробежали по степи, земля потемнела. Наконец красный ободок исчез, только темно-багровое небо с подсвеченными снизу облаками указывало на место, где скрылось солнце.

– Что-то… – прохрипел Добрыня, – тебя ведет… паря… Вот тут тебя и заклюет… воронье… Ы-ы-ых!

Секира обрушилась на щит, чужак пытался его отдернуть или поставить под углом, но не успел, щит бросило обратно. Добрыня со злой радостью увидел, как со звоном выщербился металлический край размером с ладонь. Чужак пошатнулся, но устоял, неверными движениями вскинул топор.

– Все равно… – прохрипел он, – завалю… Не таких… колол… на бойне…

– Хрен тебе в сумку, – выдохнул Добрыня. Сердце колотилось о ребра так, что едва дышал, сквозь мутную пелену в глазах видел только расплывающийся силуэт врага. – Это я завалю…

Чужак сделал шаг, его раскачивало из стороны в сторону, но выщербленным щитом умело закрывал себя слева, а топор покачивался в ладони, как голова большой ядовитой змеи, что нацеливается на жертву.

– Тебе… – просипело из шлема, – просто… повезло… Я бы тебя уже давно…

– Повезло?

– Я двое суток… не слезал с коня…

Добрыня не рискнул взглянуть в сторону коней, чужак может шарахнуть в затылок, но помнил, что черный жеребец еще в самом начале показался изможденным.

– Черт бы тебя побрал, – сказал он люто. – Так какого же черта?.. Ляг, поспи. Я посторожу, чтобы никто тебя не потревожил, ублюдок!

– Да, – прохрипело из-под шлема, – ты посторожишь…

– Посторожу, посторожу, – ответил Добрыня саркастически. – Вовек не проснешься!

Сквозь мутную пелену он видел, как чужак выронил щит, затем из потной ладони выскользнуло древко топора. Его раскачивало, затем колени подломились, он рухнул ими на землю, руки поднялись и с трудом содрали шлем с распухшей головы.

Добрыня торопливо снял шлем, как выскочил из жарко натопленной бани, смахнул горстью струи мутного соленого пота. Чужак рухнул навзничь. Черные волосы прилипли к голове, лицо было мокрым, глаза в самом деле как уголья – даже веки распухли.

Он уже спал, бесстыдно раскрыв рот, хотя могут залезть жабы и вывести жабенят, после чего человек мрет в жутких мучениях, а из этих жаб потом вырастают смоки и яжи.

– Черт бы тебя побрал, – выдавил Добрыня. Он чувствовал в теле такую тяжесть, что едва мог шевелить губами. – Не мог смолчать… Да и меня бес за язык дернул…

Тело кричало от боли. С трудом поднялся, ноги как две дубовые колоды, глазом наметил сухие ветки, заставил себя потащиться, собрал в охапку, едва не падая за каждой веточкой.

Искорки от ударов огнива падали жалкие, дохленькие. Костер долго не желал заниматься. Трижды попал по пальцам, неслыханно для бывалого воина, а когда первый язычок пламени ухватился за тонкую стружку бересты, он едва не всхлипнул от радости.