– Как это? У каждого человека, даже самого лесного, есть имя. Или кличка… Или хотя бы ты какой по счету?

Лютеция вскинула тонкие брови:

– Дядя, как это – по счету?

Он отмахнулся:

– Квартий, Секстий, Септимий, Секундий, Терций, Октавий… Ну, так как тебя зовут?

Раненый мучительно морщил лоб. По всему лицу заблестели бисеринки пота, начали вырастать в крупные капли. Он багровел, двигал морщинами, наконец лицо стало бледным, как у мертвеца.

– Я… ничего… не помню… Кто?

Тревор выпрямился:

– Здорово его по голове! Все вылетело. Эх, ладно. Если не умрет за ночь, утром все равно оставим. Не наше это дело – еду переводить на подыхающих.

Лютеция сказала с упреком:

– Дядя, ты еще воды пожалей!

– Ну, воды не жалко, – ответил Тревор, не заметив иронии, – а вот с едой туговато. Тебе что, подают готовенькое! Все голодать будут, но ты не заметишь!

Он ушел, сам устыдившись резкости. Лютеция присела на траву возле раненого. Багровый диск наполовину опустился за деревья. Красноватый свет пал на лицо раненого.

Она сказала настойчиво:

– Тебе надо вспомнить хотя бы, кто ты. Потом вспомнишь и остальное. Как тебя зовут?.. Эрик? Рагнур?.. Олаф?.. Транар?.. Фарамунд?

Ей почудилось, что при слове «Фарамунд» его веки чуть дрогнули, а расширенные зрачки коричневых глаз стали еще шире.

Она сказала торопливо:

– Фарамунд?.. Тебя зовут Фарамунд?.. Хорошо, будем звать Фарамундом. А дяде скажу, что ты вспомнил имя. И он не убьет тебя… чтоб не переводить еду.

Высокие колеса, почти в рост человека, снова все чаще застревали в глубокой грязи, где прятались глубокие рытвины. Воины всякий раз бодро соскакивали с коней, привычно упирались сильными плечами. Раненый сквозь грохот в голове слышал голоса, его намеревались то выбросить как чужака, то сперва зарезать, а потом выбросить, однако всякий раз слышался нежный голосок светлой, как мечта, девушки, голоса умолкали, а он проваливался в тяжелый беспокойный сон.

За спиной осталась крохотная деревушка Ронду, проехали Вапуру. Иногда в стене крутого берега видели норы, в которых гнездились люди, такие же темные и горбатые, как птицы, но повадками похожие на тихих мышей.

Дорога медленно, но верно уводила их от реки. Снова по обе стороны повозки мелькали деревья, слышался сильный запах хвои, потом снова аромат берез, что вытеснялся мощными запахами дубовых рощ.

Однажды повеяло холодом. Отряд выехал из леса, впереди долина, дальше опять лес, сумрачный и темный, словно небосвод пошел неровной трещиной. Ветер ворвался в окна, затрепетал грубыми полотняными занавесками. Звук был тревожным, словно незримые демоны хлопали в ладоши. В щелях тонко и зловеще свистело, повизгивало. Холодные пальцы забирались под одежду, по коже вздувались крупные пупырышки.

Два дня холодный ветер врывался во все щели грубо сколоченной повозки. Лютеция тщетно пыталась спрятаться под ворохом медвежьих шкур. Клотильда, жалея молодую госпожу, укрыла раненого своим одеялом, а сама вжалась в уголок. Лютеция молча привлекла ее к себе, укрыла, и дальше молодые девушки грели друг друга дыханием, сберегая тепло.

Раненый постанывал, но когда холодный ветер принес еще и грозовую тучу, мир потемнел, а над головой грохотало все громче, грознее, он вздрогнул, открыл глаза. Глазные яблоки были красные, налитые кровью, воспаленные, а коричневая радужка стала почти черной.

– Молнии… – прошептал он.

Веки опустились, но по желтому, как воск, лицу начал растекаться странный лихорадочный румянец. По крыше часто-часто застучали крупные капли. Мир дрогнул от страшного раската грома. Слепяще сверкнул белый огонь, сквозь струи холодной воды донесся запах горелого.

Лютеция и Клотильда обнялись, еще крепче прижались друг к другу. Страшные силы обрушились на землю, от грохота закачалась земля, донеслось испуганное ржание коней. Повозка уже остановилась, люди спрятались под деревьями, не видя впереди ничего, кроме серой стены холодной воды.

Раненый начал дергаться, словно незримые силы терзали его изрубленное тело. Лютеция увидела, как после неосторожного движения на повязках проступила кровь, зажмурилась и отвернулась. Раненый умирает, а когда открылись раны, то его можно считать уже мертвым…

На привале промокшее дерево гореть отказывалось, а сухих веток в этом проклятом лесу почти нет, все гниет, все рассыпается на влажные коричневые комья. Даже деревья гниют стоя, и никогда не угадаешь, какой лесной исполин, что стоит вроде бы как несокрушимая башня, внезапно рухнет, ломая соседние деревья и заставляя землю отзываться тяжким стоном.

Воины сушились у двух костров, жарили подстреленную по дороге дичь. Для господ поставили небольшой шатер. Грубое полотно за время дороги истрепалось, прохудилось, и хотя Лютеция и Клотильда старательно накладывали заплатки, в щелях то и дело мелькало ослепительно белое тело юной госпожи.

Тревор обошел костры, заглянул за ближайшие кусты, а затем долго выливал из сапог воду. Люди старались не приближаться к веткам или же сперва шлепали по ним прутьями, стряхивая крупные дождевые капли. Если же все-таки отлучались, то, судя по запаху, совсем недалеко.

Хотя дождь давно прекратился, небо осталось в тучах, и ночь наступила быстро. В багровом свете были видны фигуры двух воинов, что клевали носом над углями. Багровый свет подсвечивал лица снизу, делая их нечеловеческими, оба казались особенно угрюмыми и жестокими. От мокрой одежды валил пар. Раненый, которого подобрала Лютеция, спал за их спинами. Колени подтянул едва ли не к подбородку, согнулся, как будто устроился в материнской утробе.

Тревор и Редьярд в последний раз обошли крохотный лагерь, Редьярд крепился, но его шатало от усталости.

– Поспи, – велел Тревор.

– А ты?

– Я разбужу под утро. Потом посплю малость я.

Редьярд опустился на кучу свежесрубленных веток, а заснул раньше, чем голова коснулась земли. Тревор еще дважды обошел лагерь, выбрал место у костра, долго подкладывал хворостинки, блаженное тепло начало растекаться по телу. Ему показалось, что ветки дальнего кустарника вздрагивают, но они подрагивают всюду: крупные капли все еще срываются с деревьев.

Он даже не дремал, но когда увидел тени, что скользнули по маленькому лагерю, решил, что видит сны. Такое и раньше случалось в минуты сильнейшей усталости. Даже шагая, он иногда видел призрачные образы, слышал небесные песни, а потом, внезапно очнувшись, обнаруживал, что двигается совсем в другую сторону…

Сейчас он тупо смотрел на эти тени, и только когда они начали срезать у спящего Редьярда с пояса кошель, он встрепенулся, набрал в грудь воздуха, заорал страшным голосом, способным поднять мертвого:

– Тревога!.. Нападение!

На него прыгнули, кто-то ударил сзади. На мокрой земле все поскальзывались, удар пришелся по плечу. Зато его топор описал полукруг и, хотя тоже промахнулся, не попал по голове, древко в пальцах тряхнуло, раздался дикий вопль. На землю шлепнулась отрубленная рука.

Воины вскакивали, теперь по всей поляне гремел стук мечей, слышалась брань, сдавленные выкрики. Глаза Тревора привыкли к мраку, он видел, как темная тень метнулась прямо в шатер. Сам он сражался с двумя разбойниками, только увидел через их головы, как из шатра выпала выброшенная пинком служанка.

Через мгновение разбойник высунулся из шатра. Впереди себя держал Лютецию, захватив сгибом локтя ее шею, а другой рукой приставил нож к ее горлу. В слабом свете нежное девичье горло белело отчетливо, еще страшнее блеснуло лезвие узкого ножа.

Тревор бешеным натиском заставил разбойников попятиться, сейчас бы прорваться к повозке, но оттуда раздался сильный властный голос:

– Эй!.. Ваша хозяйка у меня в руках!.. Кончай лить кровь!

Голос принадлежал явно вожаку. Разбойники сразу попятились, на мордах расплывались широкие улыбки. Воины тоже остановились, мечи и топоры держали наготове. Все бросали злые настороженные взгляды то друг на друга, то на сверкающее в лунном свете лезвие у горла Лютеции.

Тревор крикнул свирепо:

– Оставь ее! Сражайтесь с теми, кто сражается!

В голосе старого воина слышался страх. Вожак нагло расхохотался:

– Совсем дурак? Нам добыча нужна, а не резня. Все назад! Можете даже не складывать свое железо. Но ценности заберем.

– У нас нет ценностей! – крикнул Тревор.

Вожак захохотал злее, с чувством победителя:

– Это для вас не ценности, а мы люди бедные… Вот на вашей хозяйке сколько камешков! Да и само платье… Вы ведь рады будете получить ее хоть голой, только бы живой?

Тревор заскрежетал зубами:

– Мерзавец! Да она лучше погибнет… Да мы сами лучше убьем, чем ее коснется позор…

Вожак крикнул еще громче:

– Никто не посягает на ее честь. Но одежду мы… ха-ха!.. заберем тоже. Мы пообносились, не взыщи!

Разбойники смеялись, а лица воинов вытянулись, в глазах стыд и бессильное бешенство. Тревор, пока разговаривал с вожаком, увидел, как раненый, которого Лютеция называла Фарамундом, не поднимаясь с земли, слабо пошарил руками вокруг себя. Пальцы нащупали чей-то лук. Так же замедленно, слабыми руками наложил стрелу на тетиву. Сперва до Тревора не доходило, что тот хочет сделать, ведь ложку не мог до рта, но вдруг в ужасе понял, что тетива все оттягивается и оттягивается, оперенный кончик стрелы уже у самого уха, а наконечник смотрит в сторону Лютеции!

– Не сме… – заорал он, но поперхнулся, ибо щелкнуло, стрела исчезла.

Он услышал болезненный вскрик Лютеции. Вне себя от ярости, с обнаженным мечом бросился в ее сторону, горя гневом и жалостью.

Вожак вскинул руки, словно пытался ухватиться за низкие тучи. В одной руке все еще блестел нож. В последнем усилии выпрямился и рухнул назад. В левой глазнице смутно белел в лунном свете оперенный конец, который Тревор только что видел в пальцах этого… как его, Фарамунда!

По всей поляне раздались яростные крики. Снова застучало железо о деревянные щиты, о человеческие головы. Лютеция вытаращенными глазами смотрела на дядю. Он вскрикнул в страхе:

– Цела?

– За волосы дернуло…

За ее спиной застыл, прислонившись к дереву, вожак оборванцев. Перо торчало, почти касаясь глазницы. Голова казалась неестественно выпрямленной, шея натянулась, в то время как тело пыталось сползти ниже. Тревор понял, что стрела, пробив мозг, проломила затылочную кость и вонзилась в дерево. Глазница заполнялась темной, как деготь, кипящей жидкостью. Пара золотых волосков ярко блестела в лунном свете.

– Моя девочка…

Тут же в ярости развернулся с мечом, однако из всей шайки только один отбивался, не успевая повернуться и прыгнуть в темные кусты. Воины Тревора, едва сорвалась стрела, не дожидаясь, куда она попала – терять нечего, ринулись на разбойников, а те, застигнутые врасплох, уже уверенные в победе, пали под свирепыми ударами, как овцы под клыками серых волков.

Фарамунд, выронив лук, лежал без движения. На плече открылась рана, кровь вытекла жидкой струйкой и тут же свернулась черным комком. Глаза невидяще смотрели в небо.

Подошел Редьярд. Он тяжело дышал, темная кровь текла по мечу и светлой коже доспехов.

– Если бы он попал в Лютецию, – проговорил он, красивое лицо исказилось гримасой ярости, – я бы его изрубил на мелкие кусочки!.. Сутки бы рубил…

– Удача, – пробормотал Тревор, – или он в самом деле был уверен?

Редьярд прорычал:

– Конечно же, удача! Нет на свете людей, которые смогли бы так… Да еще в темноте!

Тревор покачал головой:

– Ты молод, Редьярд. А я видел страны, где стреляют лучше нас, видел страны, где плавают лучше нас, видел страну, где на конях лучше нас… Кто знает, откуда этот забрел?

Редьярд сказал недоверчиво:

– Он говорит по-нашему! И одет как простолюдин.

– Ну и что? Простолюдины есть в любой стране. В той, где стреляют из луков лучше нас, тоже.

Фарамунд простонал сквозь зубы. Тревор с уважением покачал головой. Все еще жив. От такого усилия открылись все раны, но все еще дерется за жизнь. Сильный зверюга.

Тяжелые веки раненого приподнялись с таким усилием, словно он вручную поднимал два подъемных моста. В глазах были пустота и непонимание.

Тревор наклонился над раненым:

– Хороший выстрел, парень! Где научился так стрелять?

Фарамунд дико посмотрел по сторонам:

– Стрелять? Что такое стрелять?

Тревор хотел рассказать про удивительный выстрел, но посмотрел в расширенные глаза, вздохнул, махнул рукой и отвернулся. Этому надо начинать рассказывать с сотворения мира.