Глава 4

Чазов, медлительный, осторожный, не медик давно уже, а величавый царедворец, присел рядом в кресло, на самый краешек, а потом, подумав, забрался поглубже. Ухоженное лицо излучало уверенность, а когда улыбнулся мне успокаивающе, во рту коротко блеснули идеально ровные крупные зубы с легкой желтизной: не стоит семидесятилетнему ставить себе зубы жемчужной белизны. А вот так, под цвет старой надежной слоновой кости, – в самый раз.

– И как себя чувствуем? – осведомился он. – Нет-нет, пока лежите!.. Придет сестра, посмотрим результаты. Если нужно, проведем добавочные… исследования.

Он не сказал «анализы», слишком много в этом слове от уколов, собирания мочи и говна, серые глаза смотрят уверенно и спокойно, мол, все в порядке, здесь Центр по особенностям здоровья Президента, здесь лучшая в мире аппаратура и лучшие врачи, я на это уверение опустил взгляд, чтобы он не прочел в моих глазах откровенное: если так, почему у тебя самого темные мешки под глазами, желтые белки и склеротические бляшки под кожей размером с тарелки? Не все медицина может, не ври…

Пришла не сестра, да я и не ждал молоденькую вертлявую девочку, что в больницах ошиваются только до тех пор, пока не выскочат замуж. Солидный мужик профессорского вида, наверняка тоже академик, протянул Чазову бумаги, на меня лишь покосился неприязненно, явно не мой избиратель, сказал хмуро:

– Не нравится мне вот это несоответствие… И вот это.

Он указал пальцем. Чазов всмотрелся, кивнул:

– Да, странно. А как вам это?

Он тоже указал пальцем. Мужик, похожий на академика, буркнул:

– И это не нравится.

– А вот это?

– Здесь вообще запущено… Будем резать сегодня? Ампутировать, в смысле?

Моя кожа покрылась липким потом, Чазов прогудел, не отрывая глаз от бумаги:

– Дмитрий Дмитриевич, не волнуйтесь вы так, а то у нас приборы зашкаливает… Это у Константина Михайловича такие шуточки.

– Хороши у вас шуточки, – ответил я нервно.

– Это значит, – проговорил Чазов, взгляд его все еще бегал по бумаге, возвращался, брови сдвинулись на переносице, – что у вас… все нормально… сравнительно. Иначе уважаемый Константин Михайлович так шутить не стал бы.

Я проследил за его взглядом, лицо Чазова очень серьезное, поинтересовался:

– Сравнительно с чем?

– Да так, – ответил Чазов, – так просто… некоторые параметры у вас таковы, что хоть сейчас в космос. Другие… тоже неплохо, неплохо. Люди помоложе вас хотели бы иметь такие данные…. Гм…

– Но что не так? – спросил я.

Он наконец оторвал взгляд от бумаги, глаза оставались очень серьезными.

– Дмитрий Дмитриевич, – спросил он, – вы никогда не баловались шахидизмом?

– Чем-чем?

– Я имею в виду, не любите ли вы время от времени надевать пояс шахида и, накинув сверху просторную рубашку, разгуливать по улицам, помещениям, заходить в людные места…

Я покачал головой, переспросил:

– У меня что, такое состояние?

– Да, – ответил он лаконично. – Как будто этот пояс все еще на вас. Но шахиды надевают его на короткое время. Им нужно дойти до цели, а там рвануть за взрыватель. А вы… ощущение такое, что живете в таком поясе. А это уже наложило отпечаток.

Я вспомнил старое изречение, сказал с иронией:

– Все болезни от нервов?

Он кивнул:

– Даже триппер, вопреки молве, тоже частично от нервов. Здоровый человек иммунен и к трипперу, и даже к сифилису. Даже к СПИДу. У вас нервы очень крепкие, просто железные!.. Вы продержались очень долго, но вашу железность уже крепко подточили. Данные обследования показывают, что в вас бьются смертным боем две, а то и три силы. Вы – всего лишь здание, где они бьются. Видели эти боевички, где парни в черных шляпах обязательно выбирают какой-нибудь заброшенный заводик, и начинается крутая разборка с парнями в белых шляпах?.. Везде свистят пули, высекая искры, потом стрельба из гранатометов, что пробивают в стенах огромные дыры, а в конце кто-то бросает зажигательную гранату… такие бывают?.. в цистерну с бензином. Грохот, столб огня, похожий на атомный взрыв, все здание разносит в куски…

Я смолчал, понимая, что какая там цистерна с бензином, во мне их целый состав, Чазов смотрит с мягкой укоризной, тоже понимает, что я не приму совет плюнуть на все президентство и пойти на всю оставшуюся жизнь ловить рыбу удочкой, иначе, мол, останется мне этой жизни с гулькин нос.

– И как близко, – спросил я, – парень к цистерне?

– Близко, – ответил Чазов. – Вы всегда требовали полной откровенности, так вот он уже замахнулся. Не знаю, когда бросит… но бросит.

Я подумал, прислушался к себе.

– И что советуете?

Он вздохнул:

– Дмитрий Дмитриевич, медицина не всесильна. Мы ничего не можем… сейчас. В смысле, предотвратить. Через недельку или через месяц, никто не знает, вас разобьет жесточайший инсульт или инфаркт. Или оба вместе. А то и что-нибудь третье в придачу, у вас проблемы с печенью и почками. Вот тогда мы и набросимся, начнем лечить, спасать, реанимировать, восстанавливать. Уровень современной медицины таков, что сумеем вас вытянуть из… бездны, откуда не возвращаются. Правда, на президентствовании придется поставить крест, но сколько даже молодых парней ведет тихую спокойную жизнь, будто уже пенсионеры?

– Спасибо, – сказал я саркастически. – Утешили.

Он сказал очень серьезно:

– Дмитрий Дмитриевич, все равно это жизнь! Даже в инвалидной коляске – жизнь, так что не зарекайтесь. И не отмахивайтесь.

Я знаю, что достиг очень многого. Кто-то полагает, что вообще достиг вершины, ведь выше президента не прыгнешь, хотя это фигня на постном масле. Любой крупный ученый выше президента, хотя бы потому, что не бывает вице-ученых или экс-ученых. Но и как ученый я достиг многого лишь потому, что другие вообще только дурью маялись. Нет, это называется по-другому: отдыхали, расслаблялись, кайфовали, балдели, оттягивались, а я все-таки хоть иногда да учился, работал…

Стыдно вспомнить, как я чуть не каждый месяц расписывал на листке полный режим дня, куда включал, в котором часу встаю по будильнику, сколько минут на туалет и чистку зубов, затем – зарядка, подробно перечень упражнений, способных из меня за месяц сделать Шварценеггера… помню зуд и страстное желание включить и это упражнение, и это, и вот это, что обещает выпуклые мышцы спины, и это, что раздвинет плечи… понятно, что в режиме дня находятся обязательные часы для изучения иностранных языков, если бы в самом деле следовал режиму, сейчас говорил бы на сорока языках… Эх, почему постоянно срывался, не выдерживал, отвлекался, почему для гантелей времени не находилось, но вот на пьянки, гулянки, доступных баб…

Сейчас могу сказать почему. Потому что режим писал для себя и следить за исполнением назначал себя. Это к другим могу быть требовательным, а сам с собой всегда могу договориться, увильнуть, а вместо качания мышц могу пойти к пивному ларьку, а потом к доступной всему двору Верке. А вот если бы и за выполнением распорядка дня следил школьный учитель, как следил за посещением школы, я бы сейчас заткнул за пояс семерых Эйнштейнов и трех Камю. И Шварценеггера заломал бы, как медведь зайца. Причем держа под мышкой Сталлоне с Ван Даммом…

После двух таблеток анальгина в черепе тяжелый грохот молотов сменился стуком простых слесарных молотков, а две чашки крепкого кофе заставили усталое сердце сокращаться чаще. Ксения укоризненно качала головой, сейчас есть таблетки куда лучше, но я консерватор, а лучшее – враг хорошего, улыбнулся ей:

– На сегодня все. Если что срочное, мой телефон знаешь.

– Хорошо, господин президент. Вы в Кремле?

– Нет… наверное, нет.

В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.

– Зря вы так, – осмелилась она заметить, – больно неспокойные времена.

– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью – профессиональный риск президентов.

В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система, но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на средневековых рыцарей мотоциклисты.

Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.

Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла мысль, обдумал неспешно, сказал:

– Геннадий, на втором повороте сверни.

Шофер не удивился, только спросил коротко:

– К Карелину?

– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать пора.

Он широко улыбнулся:

– Не получится!

– Почему?

– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция невинности – все.

Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку, в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное, насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного – ни одного! – неуважительного анекдота.

Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, – блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным столом в тени ветвей, четыре легких кресла…

Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись. Шофер засмеялся:

– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь постоянный допуск!

– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.

Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.

– А что, могут не дать?

– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой дискеты.

У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными газами.

Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке, расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом. Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…

– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?

Он отмахнулся:

– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно только на заходе солнца.

– Вот так все еще узнаем новое…

Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:

– А как насчет посидеть за тем столом?

Он остановился, в глазах понимание и сочувствие.

– Что, насиделся в кабинете?

– Еще как.

– Тогда на веранду? Там солнце только с утра.

Иногда, сбиваясь, он обращается ко мне на «ты», ведь я его ученик, его аспирант, тут же спохватывался, все-таки в гостях президент страны, переходил на вежливое «вы», но в остальном оставался все тем же добродушным мэтром, крупнейшим геополитиком, в те давние времена и названия такого не существовало, а геополитиком он уже был, публиковал работы, подвергался гонениям, но эти же работы приносили с Запада огромные по тем временам гонорары, эти хоромы построил еще на закате Советской власти, здесь и жил, выезжая на кафедру только в случае крайней необходимости.

Худой, жилистый, родом из бедной семьи, вынужденный с раннего детства трудиться с утра и до ночи, он пронес эту привычку через всю жизнь и сейчас, в свои семьдесят пять, уже обеспеченный выше крыши, увенчанный званиями и должностями, оставался таким же трудоголиком, как и в молодости. Лицо его, обтянутое сухой кожей, почти без морщин, глаза горят, как факелы, иногда мне казалось, что внутри Генриха Артемовича полыхает светильник, слышен даже запах не то сандала, не то еще чего-то пахучего, древнего, надежного.

Солнце соскользнуло с моих плеч, воздух сразу показался прохладнее и свежее, будто здесь в тени совсем другой состав. Карелин опустился в кресло, оно жалобно пискнуло под его громадным весом.