2

Живу я один. Привык. Ощущаю себя более чем уютно. Нормально ли это? Не знаю. Возможно, это ненормально для одиночек, которые проживают так всю жизнь. А у меня бывало всякое. И жена, которую любил. И женщины, которые открывали мне вертикали и горизонтали душевных удовольствий. И периоды обнуления, когда вертикаль пересекалась с горизонталью. Не унывал никогда.

Теперь глубоких отношений не завожу. Не вижу в этом никакого смысла. Поверхностные взаимности случаются от состояния души. Чаще я мрачен и нелюдим, но иногда на меня нападает веселость, а, порой, я счастлив настолько, что брожу по улицам с цветущей физиономией, точно городской сумасшедший. Публичности сторонюсь, потому что публичность всегда сопряжена с размытостью суждений. Кто меня хоть немного знает, слышал о том, что больше всего на свете я не терплю жанр сериальной пошлости, где сам бес не бес, а лишь жалкий паяц на зарплате у мастера. А страстишки – мыльные пузыри. Не могу я терпеть и сентиментальностей. Слюнявую болезненную форму общения я прижег раз и навсегда одной мыслью: «Не желаю впускать в свою душу разъедающий напиток неразвитых страстей. Слезы бывают разные. Я готов склонить колени перед слезами покаяния или острого ощущения бессмысленности бытия, но никогда не приму бытовой слезливости – сентиментального отношения к чужим ролям чужого кино». Иными словами, серой промежности не переношу. Хотя и живу в ее эпицентре.

Однако при этом сама плоть иногда требует стать героем какой-нибудь мелодрамы при условии, что я вполне осознанно отделяю актерство от существа жизни. Игра, игра, игра. Давно выскочил из этого возраста, но порой хочется поиграть в жизнь, исполненную страстей и переживаний. Для человека, лишенного всех зубов и половины памяти, эта игра сродни бодрящему напитку. Пусть это лекарство от скуки. Какая разница! Главное – избегать уныния, ибо уныние – страшный грех, из которого рождаются отвратительные идеи и мысли. Счастливый, радостный, влюбленный человек увлечен добром и веселостью. Мрачный тип ковыряется в собственных болячках, как мазохист-самоед. А расковырявши свои язвы, приступает терзать раны близких людей. Болезнь души рождает осуждение, осуждение углубляет болезнь. Мрачность, что яма, чем больше из нее берешь, тем глубже она становится. Не дай бог залезть в нее. Она как болото – начинаешь выбираться с грубыми усилиями, затягивает сильнее. Тут либо вытягивать себя за волосы как барон Мюнхгаузен, либо осторожно звать на помощь. Начнешь орать во все горло, и себя глубже усадишь, и помощников распугаешь воплями. Вопросы веры – это пожар. Нет времени для философских размышлений.

Однако лучше все обдумать заранее.

Давайте рассудим: для чего живет человек? Единственный смысл жизни состоит в приобретении счастья. Счастье – это и есть радость. Постоянная согревающая сердце величина. Разве кто-то может оспорить эту, по сути, простую истину? Каждый человек желает быть счастливым, но не каждый знает, что нужно делать для этого. Теперь я, кажется, понимаю, что нужно делать для счастья. Или не делать, чтобы счастье не размыть. Воля в человеке одна, но векторы усилий разные. Можно волевым усилием заставить себя что-то сделать, а можно отказаться от дела привычного и приятного. Последнее неизмеримо сложнее. Привычка – вторая натура. А привычка прессуется из приятностей. Иногда это уже почти камень. Попробуй-ка раздробить.

Я бы не решился на эту повесть, если бы несколько лет назад перед какими-то государственными выборами ко мне на интервью не напросилась местная журналистка. Разузнала где-то о литературной стороне моей биографии, выяснила, что у меня в загашниках несколько изданных книг. Покопалась в интернете и поняла, что на тот момент я заканчивал очередной роман. И начались телефонные звонки.

Поначалу я отнекивался, уклонялся от беседы, но она была настойчива и упряма. Без приглашения прикатила однажды на белом «седане» ко мне домой и оказалась абсолютно и натурально рыжей.

Должен признаться, я питаю слабость к рыжим женщинам, не знаю, почему. Это моя кнопка, на которую легко надавить, чтобы я стал вдруг покладистым и вежливым. Строптивость уходит куда-то в землю, как электрический ток, пронизывая меня по вертикали с головы до пят. Струится по спинномозговой жидкости. Высвечивает каждую клеточку существа. Вероятно, тут что-то от язычества, дремучее, твердое, побуждающее к наслаждениям, иными словами – сила корневищ, не ведающих интеллигентных слабостей и рефлексии. То, о чем апостол Павел мудро заметил: «Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих». Вот и я становлюсь пленником закона языческого, приятного, пропитанного животворящей энергией Эроса. Так сказать, обнуляюсь.

Журналистка пришла перед выборами в государственную думу поговорить о политике, но вскоре поняла, что политикой я мало интересуюсь. Разумеется, меня немного напрягло то обстоятельство, что к забытому старику явилась красавица из мира больших городов и денег для того, чтобы поговорить о политике. Что я мог ей сказать? Политика давно стала разновидностью шоу-бизнеса. Какие в нем процветают законы? А какие законы существуют в «промежности»? Мир катится в пропасть. Уже ближе, чем кажется. Все очевидно для глаз, не засоренных мишурой. Но почему она пришла ко мне? Странно. В области современной политики худшего специалиста, чем я, найти трудно. Разве что из этих соображений? Чтобы посмешить публику? Чертовка. Красивая.

И я рассказал ей свою позицию как мог, с иронией и допустимой деликатностью, потому что мне было приятно общаться с женщиной из другого мира. Точно инопланетянка спустилась на землю, чтобы встряхнуть старого холостяка.

Я давно решил, что хоровое пение не по мне, а принимать участие в шоу абсурда – это все равно, что свято верить в кучку нечистоплотных людей, которые сумеют построить сказочный город солнца. Даже мечтательность должна исходить из чистых побуждений, из смирения, а не фанатизма. При этом идеалист должен не забывать о том, что живет на грешной земле. Можно построить вместо города солнца концентрационные лагеря и назвать это раем, можно возвести храм до неба без фундамента. И то, и другое отвратительно и долго не живет, но крайности столь любимы людьми публичными и жаждущими власти. Властолюбие – корень всех бед в политике.

Да, примерно так я ей отвечал.

Мое проявление в публичной жизни – это попытки хоть немного разобраться с самим собой. Если я смогу отмыть хоть немного грязи из собственного нутра, и выплеснуть ее так, чтобы не задеть никого из окружающих, верю, что поколеблются небесные сферы. Утилизировать отходы производства души желательно вдали от человеческих глаз. После исповеди в церквах записочки с перечислением грехов сжигают в бочках. Слава богу, можно совершать чистку души в тайне, келейным образом. Без записочек и бочек. В тишине легче заглянуть в себя и покаяться в том, что жжет или саднит совесть. Но раскаяться – это одно дело, а исправиться, то есть переменить характер – совсем другое. Характер – это вторая натура. А если тебе уже под семьдесят лет, натуру трудно изменить. В народе говорят, что горбатых могила исправляет. Скажу больше – упрямцев, которым судьба доверила прожить больше шестидесяти, способна изменить лишь шоковая терапия.

Из собственного опыта знаю, что легче горы передвинуть, нежели поменять хоть одну черточку своего характера.

3

– Так вам совсем не интересна политика? Совсем-совсем?

Я улыбаюсь. Волосы ее аккуратно собраны в пучок и обрамлены солнцезащитными очками. Ольга мне нравится. Не могу этого скрывать. Улыбка на губах милая, и глаза светятся. Она чуть бледна, но загар закрывает все огрехи, оттеняя большие светлые глаза с каким-то особенным сиянием. Таким лицам не нужна косметика, несмотря на возраст. Белая кофточка плотно облегает фигуру. И запахи. Тонкие едва уловимые ароматы. Ко всему этому я особенно чувствителен. Цвет волос запустил цепную реакцию брожения крови. Болезнь приятная, когда рядом находится источник заражения. Неужели я люблю одиночество? Странно. На вид ей лет пятьдесят.

– Я уважаю политику, если она делается мудрецами. Аристократами духа. Людьми благородными. Так было раньше, когда государственным устроением занимались ученые люди. Сегодня политика – это грязь. В ней нет простых человеческих законов. Там, где двое или трое собираются во имя политики, среди них является демон.

– Любопытно, – улыбается она. – А как же активная жизненная позиция? Как же выражение: «Если вы не занимаетесь политикой, политика скоро займется вами?»

– Ох, уж эти красивые словеса! Я вам могу вырвать из контекста блестящие фразы, и вы не отличите, где святость, а где сумасшествие. Ницше болел маниакальной шизофренией, это факт. Человек, писал он, это лишь бросок в сторону Человека. А? Каково? Политика займется вами только в том случае, когда у власти будут фанатики и тираны. Есть похожее выражение: если долго всматриваться в бездну, тогда бездна начнет вглядываться в тебя. Возникает вопрос: «А зачем смотреть долго в бездну?». Зачем заниматься политикой человеку, который в ней не разбирается ни на грош? Ну, вот мы с вами. Какой прок от наших занятий политикой? Заметьте, умные люди сейчас пропагандируют всеобщее увлечение политикой? Кто только не поносит государственных деятелей? И домохозяйки, и дворники, и нянечки в детских садах. И есть ли прок? Есть. Только не тот, что связан с человечностью. Человек – это личность, самосознающее существо. То есть способное свободно оценивать собственные мысли, поступки, желания. У нас сегодня эту свободу отнимают. Под благовидным предлогом участия в политической жизни. В наши сердца поселяют агрессию к одним людям и странам, и любовь к другим. Если вы, Оленька, желаете сохранить в себе личность, не смотрите бесконечные ток-шоу по центральным российским каналам. Агрессия вытравит из вас все человеческое. Трудно оставаться нейтральным к официальному хамству. Они оправдывают это тем, что на стороне врага тоже хамят. Боже мой! Ну, будьте мудрее, покажите благородство и не мечите бисера перед свиньями. В общем, Ольга, я не против политики как таковой, но я остерегаю вас от активного занятия политикой, если вы хотите сохранить красоту и здоровье.

– Понимаете, Петр, есть понятия, которыми часто спекулируют люди малопорядочные. Активная жизненная позиция, патриотизм, любовь к отчизне. Эти понятия в руках политиков становятся оружием, делящим народ на «своих» и «чужих». Вот что страшно. Нужно сначала разжевать, что значит то или иное понятие. А вообще, вы правы – время абсурда. Активная жизненная позиция – что это? Монах имеет активную позицию? Наверное, имеет. Молитва. А к политике имеет он отношение? Через молитву? Наверное, имеет.

Никто не вправе требовать от человека активной жизненной позиции до тех пор, пока он не приобретет маломальский опыт борьбы с самим собой. Я не люблю бросать на улицах замысловатые фразы, за фасадом которых скрывается бедненькое нутро и худая совесть. Это, как минимум, загрязнение окружающей среды, нарушение экологического порядка. Любителей покрасоваться в толпе зевак я бы сначала пропускал через детектор лжи, чтобы выяснить уровень словесной грязи. Всякое слово – сгусток энергии. Если накопится в невидимом пространстве избыток энергической грязи, город погрузится во тьму. На радость шкодливому бесу.

Терпеть не могу бродить толпой с песнями по проспектам, носить знамена, хоругви, болтаться с лозунгами, которым грош цена, ввергать себя в психоз массового пространства, давать петуха на собраниях и бить кулаком воздух. Я люблю тишину, спокойствие и людей, которые умеют не только слушать, но и слышать. Кто напропалую орет на улицах, едва ли сможет услышать своего собрата. Чаще всего трибуны не слышат даже самих себя. Публично я начинаю говорить только в тишине, только из тишины и только тогда, когда я расслышу перед этим голос собственного сердца.

Проповедь, которая совершается на повышенных тонах, уже есть диктатура. Отнятие свободы. Только спокойное слово в тишине может быть принято свободно.

Однако на выборы я хожу. Пытаюсь не ошибиться в избрании меньшего зла из нескольких больших.

– У вас сложный характер?

Да. Характер у меня невыносимый, это факт. Даже я его с трудом переношу. Не представляю, как меня вообще терпят люди. Домашние животные – это понятно. Они во мне души не чают, но вовсе не от того, что я преисполнен любви к ним. Дело в том, что я регулярно с ними общаюсь, разговариваю, произношу длинные монологи, которые могут вынести разве что сытые коты или сонные собаки. С животными у меня особенная связь – связь одинокого человека. А это почти любовь. Как минимум, уважение. Вероятно, мои домашние питомцы думают, что я вожак многоголовой стаи. Пусть так считают. Не стану их разубеждать. Хоть для кого-то буду авторитетом.

Но я не из тех, кто от долгого одиночества превращается в брюзжащего мизантропа. Людей я тоже люблю – ровно настолько, насколько хочу проявления взаимных чувств. Золотой закон нравственности. Моей природе противна публичность и многолюдность, поэтому в проявлении закона любви к людям я довольствуюсь малыми величинами. Люблю все малое.

Иногда бывают гости, включая сына, невестку и трех внуков. Редко, но бывают. Потому что знают о том, что, при всей моей привязанности к родным по крови, я отдаю предпочтение родственности духовной, а она случается один раз на миллион. Да. Это так. Убежден, что кто-то из противной мне породы мастеров сериальной пошлости изобрел представление о том, что дедушки непременно должны водиться с внуками. Заигрывать с ними, таскать на своих плечах, как в телевизионных рекламах, изображать какого-нибудь потешного животного, например говорящего коня или осла, подвывать на развлечение малым, а потом проклинать все на свете от саднящих болей в крестце или пояснице. И на следующий день, уже как в другой рекламе, носиться рысаком по аптекам, в надежде раздобыть хороший обезболивающий препарат. Чушь все это! Я терплю присутствие внуков ровно до той черты, пока они не начинают мне надоедать. А это случается иногда очень скоро, и тогда сын берет в охапку трех внуков, и укатывает на сверкающей, как рыбная чешуя, иномарке к себе в город. Я имею в виду большой город с квартирами, театрами, офисами, музеями и прочей ерундой. Мне от них многого не надо, но и я не могу многого дать. Люблю малые величины.

– Дед, – сонно спрашивает младший из внуков, когда остается у меня на выходные дни. – Как ты научился так рано вставать? Расскажи, пожалуйста. Я сейчас не засну. Правда. Ты же знаешь, что когда ты мне что-то рассказываешь, я не засыпаю.

Я улыбаюсь покорно и начинаю импровизировать страшилку в духе Эдгара По.

– Просыпаюсь от того, что не могу понять, где нахожусь, в аду или на этом свете. Болит все, что только может болеть. Фантомные боли, то есть не настоящие. Потому что у меня нет тех органов, которые болят. Зубов нет, а они болят. Рук и ног нет, а они болят.

– Хиии, – ухмыляется малыш. – Врешь, дед, есть у тебя и руки, и ноги.

– Ты что, не веришь? – Вскидываю я брови и делаю серьезное лицо. – Это все не мое. Протезы. Руки и ноги я надеваю по утрам, когда просыпаюсь. Пробудился от боли, и первым делом прикручиваю к туловищу голову. Потом надеваю руки и ноги.

– Ай-ай, – заходится в хохоте маленький Антон. – Опять обманываешь? Чем же ты прикручиваешь себе голову, если руки еще не надел?

– Малец-то умный, – ласково бормочу я. – В нашу породу пошел.

Откровенно говоря, страшилка, которую я рассказываю внуку, не совсем уже и вымысел. Как я начинаю свое утро? Просыпаюсь от боли и в самом деле не могу сразу понять, где нахожусь. Иногда мерещится, что в аду. И у каждой жилки – свой бесенок-мучитель.

Когда прихожу в себя, первым долгом прикручиваю голову – факт несомненный. Необходимо включить мозги. Как только включены мозги, начинаю раздавать приказы телу. Пошевелил рукой, ногой – вроде бы нервные рефлексы сохранены. Кряхтя и пошатываясь, бреду на кухню. Вытаскиваю из холодильника обезболивающие порошки собственного приготовления, запиваю их теплой водой и жду – пройдет ровно двадцать пять минут прежде, чем моя утомленная ядами печень переработает очередную порцию лекарства. Без утреннего обезболивания не могу. Через полчаса я готов размяться. Медленно и тревожно по телу прокатывается волна «вылома», то есть боли наизнанку. Термин моего приготовления, на то я и литератор.

Во время вылома минут пять болтаюсь в невесомости. Лежу на полу в позе мертвеца. Глаза закрыты, мышцы расслаблены.

Затем пью крепкий кофе и выхожу на улицу. Час ходьбы всегда в одном и том же направлении, вокруг колонии, плавные потягивания из гимнастики собственного производства, купание голышом в Черной речке, и я окончательно прихожу в себя. Но для полноты картины не хватает ледяного душа в доме – короткого, как выстрел из пистолета в висок. Столь же неожиданного и счастливого после того, как понимаешь, что пуля прошла мимо головы. Теперь я почти камень. Не хватает утренних молитв и самонастройки. Молитвы самые простые, короткие, те, которые можно произнести умом без языка при полной концентрации внимания на сути молитвы. Включаю сердце. Мозги заработали иначе. Наступает черед самонастройки. Пишу текст, погружаюсь в него, пропитываюсь омолаживающим эффектом. День начался.

– Петр Николаевич…

– Петр Николаевич Дубов. Предостерегаю вас, Дубов – фамилия, а не литературный псевдоним. Многие журналисты считают, что Дубов – псевдоним, а фамилия какая-нибудь заковыристая. Нет. Все так, как вы нашли в интернете. Верно?

Она смеется. Лучинки вспыхивают у глаз как сотни пушинок одуванчика, поколебленные ветерком. Лет сорок пять, не больше.

– Да, да. Поколение дубов. Раньше фамилии давались по содержанию, а не по форме. Давайте договоримся, Ольга, я буду отвечать на все ваши вопросы с определенной откровенностью. Если вопрос коснется чего-то личного, я сделаю рассеянный и смешной вид и отвечу с сожалением, что память моя больна. Вы спросите, чем? Я отвечу. Амнезия. Выборочная. Тут помню, а тут не помню. Кстати, рекомендую. Один из способов сохранить счастье – память. Необходимо избавляться от ядовитых воспоминаний и взращивать светлые. Опыт человечества. Опыт аскетизма. Психология и религия. В один голос утверждают: психологическая гигиена и покаяние. Если вовремя не пропариться, в душе появится запашок тления. Он будет отравлять самочувствие. Возникнет плохое настроение или апатия. И на первый взгляд, без причины. А причина, оказывается, в забытой и подгнивающей мысли.

– Хорошо, Петр, я согласна. Значит, вы мне будете иногда лгать во имя добра.

– Да. Конечно! И буду искренне считать это истиной. Нет истины там, где нет сочувствия и благородства. И я вам многое не скажу из этих соображений.

– Договорились. А вы не будете против, если общение наше перейдет на «ты»?