2

Саша до сих пор удивляется, как просто он попал в Италию. Уезжал на практику после университета, получилось, кажется, навсегда. Теперь, когда остались позади общежитие и скомканная от неустроенности жизнь, он, закрепившись на фирме и, обзаведясь съёмной квартирой, часто вспоминает свои первые шаги по чужой земле.

Тогда хотелось прилететь в Рим. Но компания «ALITALIA», на самолёт которой были заказаны билеты, осуществляла рейсы только в Милан.

После прилёта нужно было ехать дальше, но день-два Саша решил для себя оставить. В Рим хотелось так, как когда-то в детстве в родную деревню матери. Он столько наслушался и начитался, что хотелось увидеть всё самому. Это теперь, после пяти лет, он приезжает в Рим по-деловому, а тогда всё казалось иначе.

А Милан его сильно удивил. Саша совершал движения в разных направлениях по вечерним улочкам, ища символы, и ощущал впечатление странного, непонятного, – обнаруживая их. Ходил, искал: здесь должен быть театр «Ла Скала». «Где „Ла Скала“?» Полицейский:

– Вот это здание, сеньор.

Думаешь, что здание по авторитету должно быть огромно, с колоннами, фигурами… Звёзды оперы выстаивают по десять лет в очереди, чтобы спеть здесь. Смотришь на мэрию – громадное здание…

– Это мэрия, сеньор.

А театр, оказывается, сдержанное в обнаружении своих достоинств и заслуг, можно сказать невзыскательное, второстепенное помещение. И всё просто, как и в гостинице, в которую на ночь поселился Саша.

Как должно быть в Италии (к этому он привык позднее), обдурили с порога.

– Номер с душем? – спросил он, и постеснялся некорректного вопроса.

– Чертаменте! – убедили его. Но из душа вода лилась, как из бутылки, с бульканьем, с неохотой и нежеланием работать.

Наутро, с шикарного миланского железнодорожного вокзала, наследства Дуче, где просторные мраморные, прохладные полы, на которых восседали из-за неимения лавочек, пассажиры, Саша отбывал в Рим. Он взял из камеры хранения огромный чемодан, уселся в электричку и стал ждать отхода, предвкушая Колизей, холмы, фонтаны, белые – апаш-рубашки на загорелых итальянцах… Пусть ненадолго, пусть на день, но – Рим!

Через пять, и через двадцать минут электричка не трогалась. Рядом, мумиями тихо восковели японцы. Во всём вагоне «генерировали» только американцы и Саша. Он негодовал:

– У нас в Киселихе, на узкоколейке, паровоз и то по расписанию отправляется! – неожиданно, через полчаса после срока, дверь без объявлений захлопнулась, и поехали.

Опять вокзал. Газоны, деревья, лотки с арбузами, которые и на траве тоже. Молодёжь лежит на траве. Прекрасно! Пожалел, что он из России и не может сделать того же запросто. Фонтан Треви, прямо из стены, площадь, лестницы, студенты. Идёшь по какому-то переулку, опять – фонтан! И студенты весело купаются в фонтане, оштрафованные полицией. Но уже нужно ехать дальше. Позади, обеганный за день Рим, оставивший впечатление коренастого мужичка, раздатого вширь.

Уже вечер. Скоро уезжать. Термы Каракаллы, скверик, картонные коробки рядом с арбузами на траве, то ли бомжи, то ли студенты находятся в непринуждённом горизонтальном положении повсюду. Не выдержал, пристроился рядом, час лежал. Две симпатичные девчонки улыбнулись над головой:

– Вы не одолжите нам несколько сот лир, сэр?

Саша встал перед дамами, улыбнулся:

– Нет.

– Грацие.

И никто тебя не напрягает.

Только на вокзале обнаружил, что ни бумажника, ни документов в карманах нет.

Никогда не писал стихов, а тут прорвало:

 
«Я ушами хлопал, как крыльями,
Наблюдал италийские дали,
А паршивые, гордые римляне
Так конкретно меня обокрали».
 

Сейчас Александр заматерел. Он уже свободно изъяснялся по-итальянски, по необходимости учил ещё «немецкий». На фирмеонотвечалза компьютерные программы к термопластавтоматам, занимался и усовершенствованием программ по конструированию пресс-форм. Хотелось внедрять всё это в России, но на его родине нуждались в оборудовании всё меньше и меньше.

– О, мама миа! – удивлялся шеф фирмы, господин Марчелло, шлёпая себя по лысине и сравнивая графики поставок оборудования в советские времена и нынешние – в Россию. – Они собираются обновлять парк наших станков или так и будут работать на металлоломе!? Что они там приватизируют? Описанные основные средства?!

– Списанные, – поправил Саша своего шефа, который вполне сносно изъяснялся по-русски.

– Вы послали факс с нашими предложениями господину Кириллу? – шеф не мог запомнить сложной фамилии Кирилла Николаевича, а потому редко употреблял её в разговоре.

– Даже с Новым годом поздравил.

– Европа давно перешла на пластиковые трубы, линии по производству таких труб у Кирилла есть, их надо только, – шеф пощёлкал пальцами, – как это выразиться по-русски?

– Модернизировать, – подсказал Саша.

– Вот-вот. И поставить им пресс-формы для выпуска… – опять защёлкал пальцами.

– Соединительной арматуры, фитингов…

– Они этого не понимают?

Саша пожал плечами. Сам не мог понять, почему Кирилл не отвечал на предложения фирмы. А если бы ещё и пару станочков прикупил российский партнёр, тогда можно было бы развернуть новое производство! Точно бы всех турок с российского рынка вытеснили.

С каждым годом итальянской жизни в Саше уже глуше проявлялось ощущение физического и нравственного страдания за Россию. Как-то всё пассивнее он осознавал себя субъектом оставленной им страны, хотя некоторая смута возникала иногда в его сознании.

И сейчас, совершенно пропитавшееся влагой итальянское февральское утро, с зависшими в непрозрачном воздухе кипарисами, дальним молом и прибрежными постройками, располагало более к неспешному поливанию кофе, но никак не к рьяному переживанию за российский рынок. Хотя турки в России делали то, что безо всякого труда Сашины сограждане могли бы совершать сами.

Саша не жуировал здесь, в Италии. Он работал. Его математическая мысль чрезвычайно тщательным образом превращённая в компьютерные программы, заполняла не только сознание, но являлась убеждением, взглядом на жизнь, где уже переставали существовать не только «башни из слоновой кости», но и государства с их границами и экономическими свободами. Толерантность программ, международная востребованность, превращала их в своеобразный тотем, то есть в предмет некого культа, родоначальником которого Саша и являлся, испытывая при этом не только сознание ценности своих овеществлённых в продукт флюидов, но и уважение к себе нынешнему, впрочем – без излишней заносчивости и чрезмерной гордыни.

Даже внешне Саша изменился за последние годы. Из лопоухого, нескладного парнишки, приехавшего в чужую страну и скучавшего по деревенским родным озёрам, где он проводил лето, он превратился в юношу, лишённого ленивых жировых накоплений, все части тела которого, имели между собой правильное соотношение и даже логичность. Он любил фразу, но не фразёрствовал; мог рассмеяться, но не хохотал; мог взгрустнуть, но скрывал это. Несколько не вписывались в аскетичный портрет глаза, до сих пор удивлённо взирающие на мир, но, скрытые холодными стёклами очков, добавляли общей гармонии. Рассуждая абстрактно, его портрет вполне был теперь схож с хорошей цифровой видеокамерой: в меру строгой, оригинально несуразной, достаточно напичканной дорогой, воплощённой в математику, мыслью. Умные глаза-объективы фиксировали, впитывали, записывали в память. И в этом современном мире он не был одинок, а даже типичен.

– Что у нас по Египту? – голос господина Марчелло вернул Сашу от созерцания итальянского пейзажа за окном, в действительность.

Тема была сложной по воплощению, и в её орбиту включили почти всех ведущих менеджеров фирмы. Сейчас, на стадии завершения проекта, от Саши требовалось немногое. Но Каир – это «пунктик», который каждый раз заставлял Сашу вздрагивать, в раздумье поправлять очки, до боли вдавливая их в переносицу, и с грустью вспоминать. Уже несколько лет поездка в Египет не давала ему покоя, нарушая привычное комфортное существование.

* * *

Господин Марчелло взял с собой Сашу в командировку, в Египет, буквально через год его пребывания в Италии. Мог бы и не брать, но относился он к Саше по-отечески, смотрел иногда на него усталым, взглядом и произносил по-итальянски фразу: «Вы совсем другие…»

Шеф был много старше отца Саши, но его проблемы, конечно, ни в какое сравнение не шли с российскими заботами отца. Шеф капитализировал такие средства в свою фирму, что Сашиным родителям не снилось. Там, в России, за отца думало государство, предоставив работу преподавателя в ВУЗе, здесь – господин Марчелло решал для себя все вопросы существования сам.

«И зачем это ему? – удивлялся Саша планам шефа: открыть на африканском континенте филиал фирмы. – Кому всё оставит? Детей-то нет». Но постепенно и его захватывал азарт нового увлекательного сафари, где, скорее всего, он будет в числе обслуживающего персонала, но их «конюшня» должна быть в числе лидеров. Как стригунок перед первым стартом, Саша уже подрагивал телом и ерошил короткие, стриженые под бобрик волосы.

Кроме Италии, где он теперь жил, больше Саше за границей бывать не приходилось. Хотя теперь, когда совсем недавно развалили Союз – даже Украина с Абхазией стали «заграницей». Раза по два он побывал в обеих республиках. В основном же, на лето уезжали в деревню: где река и озёра; где куча-мала сверстников, которые все поголовно близкие и дальние родственники; где волюшка вольная; где рыбалка ранним, тихим до шёпота утром и рассказы деда у костра о прошлом житье-бытье. Туманы, – которые дед называл странным неправильным словом «заволочь», – есть и в Италии, но «ёжик в тумане» – всё же российский продукт, как гриб груздь или брусника в припорошенном первым снегом лесу, но никак не итальянские.

А Каир огорошил.

– Туман, – сказал Саша, глядя в иллюминатор самолёта на рдеющее к закату солнце и широко растворившийся в тумане город.

– Смог, – уточнил господин Марчелло.

Самолёт лёг на крыло, опрокинув панораму города и дав возможность видеть её, как бы выведенную на экран компьютера. Сразу, в небогатом различием цветов, спектре, обнаружилась иррациональная белым цветом поверхность, – проплешина в сером «πR-квадрате» иллюминатора, – внутри которой, математически строгим сторожевым отрядом наблюдались пирамиды. Саша, забыв снять очки, прильнул к иллюминатору, но самолёт уже выровнял курс, и всё исчезло.

Потом была гостиница, по-восточному излишне-любезный, слащаво-сентиментальный сервис, и спокойный сон за закупоренными наглухо окнами.

В Италии его каждое утро будили возгласы продавца зелени и фруктов. Здесь Сашу разбудили гортанные формулические призывы, извещаемые по несколько раз муэдзином. Саша поднялся, подошёл к окну, оглядел небольшую площадь, на другом конце диаметра которой располагалась мечеть. Оттуда, с одного из двух минаретов взывали к молитве. Усиленный динамиками голос метался между зданиями и, кажется, не мог оставить в лености любого, проповедующего чужую для Саши религию.

«Но этот же азан шепчут на ухо новорождённому, – вспомнил Саша вычитанные справочные сведения. – Почему же так громко они возвещают его по пять раз в день?»

С шефом встретились на утреннем завтраке, где он рассказал о планах на день. Посещение консульства, может быть, небольшой раут, главной же была поездка под Каир, в промышленную зону, где господин Марчелло имел намерение открыть завод по производству пластиковой продукции, оснастить который планировалось своими станками.

Сейчас, вспоминая свою первую поездку, Саша автоматически исключил производственные детали. Это потом ему станет интересной идея шефа, тогда же главным оказалось другое, чего он не ждал, а теперь вспоминает и живёт этим.

Только к вечеру господин Марчелло отпустил Сашу в город одного. Как смог объяснил меры предосторожности от всяких там соблазнов и просил не потеряться в огромном Каире.

– Никаких автобусов, – предостерёг он Сашу, – только такси. На автобусах приличные люди здесь не ездят. За три-пять долларов, тебя привезут куда угодно. Название гостиницы помнишь. А завтра уезжаем в Хургаду на заслуженные пять дней отдыха.

Изнутри Каир совсем не увиделся Саше выхоленным городом. Хотя в некоторых кварталах это могло показаться. Тем более, здесь попадались арабы, в которых без труда угадывалась склонность к чувственным удовольствиям и изнеженной жизни. Они не шли, а шествовали навстречу в длинных распашных хламидах-накидках или цивильных европейских костюмах. Иногда мужчины, идущие вместе, держались за руки, но – как объяснил шеф – у них так принято.

Тут же, за углом, вдруг обнаруживался другой город, где труженическая жизнь чувствовалась на каждом шагу. И струпья штукатурки полуразрушенных зданий здесь, в шелудивом Каире, быстро вытесняли праздные арабески, только что виденные минуты назад.

Тут, и там: рядом с многочисленными лавочками, магазинчиками, в которых сидельцами присутствовали хозяева, – витали в кальянных эмпиреях арабы, выглядевшие прилично и не очень.

Но целью прогулки Саши была Гиза и, конечно, пирамиды.

Среди транспортного хаоса таксисты вылавливали потенциальных пассажиров безошибочно. Не успел Саша подумать, а такси уже стояло перед ним с распахнутой дверцей. Рыдван был непонятной марки, но, видимо, ездил. Сторговались быстро, потому что сзади уже кучковались другие желающие заработать. За два доллара Сашу мчали в другой мир, если понятие «мчали» было применимо к дороге, на которой не существовало каких-либо правил передвижения – как для пешеходов, так и для водителей. Уже расплачиваясь, Саша с удивлением обнаружил, что таксист босой. Он, в такт музыке, шевелил грязными голыми пальцами и улыбался.

Даже вереницы туристов, – совершавших подобно тараканам свои механичные действия около и по самим пирамидам, – не умаляли одинокого величия пирамид. Менее всего Сашу интересовал анемичный пейзаж вокруг. Да его и не было. Лишь белая плоскость пустыни растворялась на горизонте в бледно-голубой поверхности безоблачного неба. И там, где они якобы сливались, дрожал жаркий воздух, предлагая лёгкие призрачные видения. Саша щёлкал фотоаппаратом, меняя ракурсы, но пирамиды не открывали никаких изъянов в своей безупречной геометрии. Женский возглас заставил его вздрогнуть и обернуться.

– Ой!

Молодой араб, настойчиво предлагал «круиз» на плешивом корабле пустыни какой-то девушке. Обнаглевший, как и хозяин, верблюд, уже бесцеремонно тыкался мордой в её лицо. И это её «ой!» было таким неподдельно-родным, что Саша сразу догадался – русская.

Девушка глядела васильковыми глазами, отороченными густой чёрной каймой ресниц, и растерянно молчала. Этот цвет в ослепительно-белом мареве на фоне бесконечной пустыни, да ещё сами глаза: распахнутые в нечаянном испуге, объёмные и словно подсвеченные изнутри, – так поразили Сашу, что он растерялся.

– Вы, русская? – всё-таки решил он удостовериться.

– Заметно?

– По глазам.

А араб всё наседал.

– Рашен, Наташка-перестройка, кэмел, садись, садись!

– Вас Наташей зовут? – удивился Саша осведомлённости араба.

– Для них все русские – наташки. А меня зовут Таис.

– Тая?

– Нет. С детства родители звали Таис. Отец так назвал, он у меня фантазёр, – она рассмеялась. – Хотя теперь объясняет всё гораздо проще. Тогда на талоны за сданную макулатуру продавали книгу «Таис Афинская» – ему очень понравилась.

– Александр, – представился Саша.

Отошли в сторону от такси-верблюда, разговорились и как-то сразу перешли на «ты».

Тогда, из необязательного разговора, Саша понял одно: она окончила художественное училище; её наградили путёвкой как победительницу какого-то конкурса; и – главное – они могут ещё увидеться в Хургаде, куда Таис приедет дня через два всё по той же путёвке. Обменялись названиями отелей и расстались, потому что группа, с которой приехала Таис, уже собиралась у своего туристического автобуса. Но в Хургаде, разбросанной по побережью в виде кэмпингов и отелей, – встретились дня через три, случайно.

В один из дней они с шефом выехали на снятом катере к коралловым рифам, далеко в море. Там господин Марчелло наслаждался плаванием с аквалангом, а Саша нырял с маской и удивлялся подводному миру, который открылся вдруг: неожиданный и великолепный своей разноцветностью. Радужные, полосатые, в крапинку, – плавали вокруг Саши рыбы, и было их так неестественно много, что казалось: попал в гигантский аквариум.

Потом Саша отдыхал на ослепительно-белом песке, спустив ноги в изумрудную воду, потягивал прохладное пиво, удивляясь тому, что уже декабрь. И это его удивление существовало ещё на генном уровне, заложенное в каждого русского человека, для которого декабрь – это, конечно, белый цвет, но другой: поскрипывающий, мягкий, объёмный. А не плоский цвет побережья: то ли материка, то ли острова.

Причалило очередное судёнышко с туристами, и Саша, лениво вглядевшись, обнаружил в толпе сходящих на берег «паломников», знакомую фигурку Таис с этюдником, висевшим через плечо.

Через минуту он стоял перед ней. Откровенно улыбался, а она – в белых шортах, белой майке, на белом песке: словно преломленный через стеклянную призму солнечный зайчик, в котором без труда различались красные, оранжевые, синие – глаза – лучи.

– При-и-вет! – как старому знакомому, произнесла Таис. – А я думала, что больше не увидимся.

– От нашего отеля до вас три километра, – словно оправдываясь, произнёс он, снимая с её плеча этюдник.

– А ты узнавал?

– Чего ты с ним? – показал на этюдник Саша. – Что тут рисовать-то? Всё белое, как лист бумаги.

– А ты на море посмотри. Долго смотри. Теперь на песок переводи взгляд. Какого он цвета?

– Оранжевого, – удивился Саша. – И ты, будто розового…

– А говоришь: «Белый», – она рассмеялась.

– Там рыб разноцветных! – показал Саша в море. Плывём?

Таис быстро скинула одежду и, не дожидаясь пока он опомнится, побежала к морю. Отплыла, перевернулась на спину. Он догнал её, – и среди всей палитры красок, которые предлагало море, оттенков, названий которых он не знал, – он опять в удивлении выделил глаза. Их синий цвет был для него прост и понятен. Ныряли, плавали рядом, улыбались друг другу, восхищаясь нереальностью предметов в нереальной среде, их окружавшей. Потом лежали на песке, болтали (он и не помнит о чём) и осталось у него ощущение, что она владеет другим языком, в их математической семье незнакомым, который к его, Саши, внешним впечатлениям, добавлял внутренний отсвет, даже одушевлял то, что казалось неодушевлённым.

Оставшиеся три дня Саша каждый день шлёпал по автостраде, которая буднично шоссировала пустыню, к отелю Таис: утром – туда; вечером, на красный круг, падавший в море – обратно.

– Любовь на первый взгляд, – подтрунивал над ним шеф.

Саша не поправлял его ломаный русский. Ночами, лёжа на спине в кровати, он смотрел за окно на чужие звёзды, запоздало пугался за себя – одинокого среди пустыни и бредущего неизвестно откуда и куда; тут же это странное ощущение себя – крошечного, усиливалось недавно испытанным в предночной Гизе, среди пирамид – неземной юдоли чужих гордынь и чужих печалей.

* * *

В кабинете шефа висит теперь рисунок Таис, немного наспех исполненный карандашом портрет господина Марчелло. А в комнате Саши – его собственный портрет. Он видит, что его лицо использовали как удачную фактуру для оригинального замысла: его нос; нелепые уши; освобождённые от очков, растерянные глаза. Отводит взгляд от портрета, но непреодолимая потребность вглядеться, словно призыв прислушаться к своей душе и распознать самого себя. Уже сколько лет, Таис не даёт ему покоя, заставляя бережно вспоминать их редкие встречи за эти годы, первое впечатление от её глаз на белом зное африканского песка, – глаз синих, внимательных, восприимчивых, в пушистых ресницах. Но с каждым годом делать это становится всё труднее.