13

Наконец он остался один. Последняя, четвертая за день группа ушла из кабинета. Какое-то время помаячили дежурные, лениво потерли паркет у доски, где он особенно бел от крошащегося мела, потерли для вида в проходах между столами, подмели пол лысой шваброй, только напылили, смахнули с доски сухой тряпкой, попрощались сдержанно, вышли в коридор, и долго еще слышал Юрий Андреевич их живые голоса, их свободную побежку. Скоро отдаленно ударила парадная дверь – выпустила на волю. И пришла тишина.

Он еще по инерции пребывал в отошедшем дне, жил его суматошным ритмом, но постепенно всплывали вечерние мысли – о доме, о том, что нужно идти за Аленой в садик.

«Восемь часов у доски – это очень много, – думал Юрий Андреевич, – это изнурительно много даже в том случае, если ты сам здоров и все у тебя в порядке: ребята ведут себя хорошо, успешно усваивают материал, охотно отвечают на вопросы. И как же невыносимо, если что ни группа, то проблема, ничего общего не имеющая с главной твоей задачей: так учить, чтобы выучить. Чтобы расплывчатая и невероятно обширная программа превратилась в четкую последовательность простых логически связанных шагов, когда каждое твое слово и действие явятся развитием, дополнением предшествующих слов и действий. Как же легко потеряться, извериться, превратиться в говорящую машину. И как сложно устоять, выработать верную манеру поведения, устойчивость, уверенность в своем праве учить и воспитывать. Скоро ли все это придет ко мне? И придет ли?»

До Ларисы он так и не дозвонился, то телефон был подолгу занят, а его поджимал звонок с перерыва, то ее не оказывалось на месте. «Слоняется по институту, – думал он с тронувшимся раздражением, – деловито решает проблемы в бесконечных коридорах огромного здания. По пути развлечение – посещение курилки при женском туалете. Там, в абсолютной недосягаемости для начальства, разговоры о тряпках, там же торгуют тряпками, можно запросто примерить вещь, отсчитать рубли, если пришлась впору, или взять в кредит – до получки. Там разговоры о свадьбах и разводах, об изменах и примирениях – любимые разговоры женщин, неважно, замужних ли, холостых. Разговоры о повышениях по службе, перемещениях, о переменах к лучшему или худшему в связи с повышениями или перемещениями. Разговоры о страшных болезнях и удивительных исцелениях – все это составляет женский клуб, восполняющий дефицит простого человеческого общения, перемалывающий в муку косточки ближних, питающийся слухами и рождающий слухи, делающий ставки на одних и безжалостно списывающий в тираж других.

Между тем рядом идет работа. Что-то делается путное или бессмысленное, пишутся одинаково благополучные отчеты, переплетаются в аккуратные книжки, устанавливаются на полки архива, копятся там, пылятся. Проводятся совещания, вывешиваются плакаты с объявлениями, по которым можно легко судить о кипучей жизни института. Раз в месяц, по четвергам на предзащиту собирается Ученый совет, подремывая, слушает диссертации молодых да ранних. И уже поговаривают в курилках, что одного заседания маловато – столько диссертаций на подходе.

А где-то в неведомых административных дебрях, на недоступной полке лежит его синяя папочка. В ней стопка листков – одиннадцать заявок на изобретения, созданных им в первые несколько лет интенсивной жизни и оформленных могущественным первым отделом без его ведома устрашающими фиолетовыми штампами «Совершенно секретно. Для служебного пользования».

На этих листках, чтобы можно было своевременно дать им нормальный ход, превратив в документ, не хватало малого, но совершенно необходимого – драгоценной каракульки тогдашнего директора института академика Копытина, прозванного в народе Парнокопытиным. Приклеилась кличка к директору потому, что волей слепой судьбы и низменной человеческой жадности он стоял во главе сразу двух институтов – питерского, считавшегося головным, и московского, поднимавшегося, как на дрожжах, вследствие непосредственной близости высшего начальства.

Вересов так и не получил сколько-нибудь доходчивого разъяснения сложившейся ситуации, а после появления зловещих фиолетовых оттисков разговоры о синей папочке и листках, находящихся в ней, прекратились как по команде.

Несколько лет спустя он вспомнил об этой папочке, когда, просматривая материалы международной конференции по новейшим методам цифровой техники, обнаружил, что некоторые его благополучно забытые схемные решения успели приобрести звучные имена счастливчиков, над которыми не довлела тень могущественного первого отдела и достославного Парнокопытина, к тому времени отошедшего в мир иной.

Он даже набрался наглости и в прениях по основному докладу о содержании конференции попросил слова для краткого сообщения по проблеме. Его выступление представляло собой тезисное перечисление итогов давних работ в рассматриваемой области. В заключение он не удержался и упомянул об одиннадцати заявках, поданных по всей форме за несколько лет до того, но придержанных по непонятным для него причинам, вероятно из-за отказа Ученого совета или директора института поддержать эти заявки. Он вскользь напомнил собранию, что ему все же удалось частично опубликовать некоторые сведения о своих работах в журнале для радиолюбителей, что приоритет, если подходить к проблеме непредвзято, за ним и это несложно доказать. К сожалению, журнал для специалистов, распространявшийся по всему миру, тогда же отказался опубликовать подробную статью по теме, отвергнув ее все по той же причине – из-за отсутствия нужных подписей. Его выступление было принято на ура специалистами, особенно теми из них, кто представлял головной московский институт.

Реакция, вызванная этим выступлением, немедленно приписала ему свойства кляузника и в некотором смысле разрушителя каких-то основ. Последовали репрессии – приказ по первому отделу о лишении его допуска к секретным материалам, что означало первое и самое серьезное предложение задуматься о возможности дальнейшего пребывания в стенах организации. Тогда он решил обратиться к последней доступной инстанции – профсоюзному боссу Александру Сергеевичу Ропотову, когда-то почти другу, но, как оказалось, только до обретения им завидной должности. Причем он сделал это официально, в виде жалобы, которая была зарегистрирована, как положено, и по этой причине не могла остаться без разбирательства по существу. Спустя неделю Сашка вызвал его на ковер – в свою просторную резиденцию.