«Эти пальцы, веки эти…»

А. Решетову

 
Эти пальцы, веки эти
онемели в Рождество.
Нет на том, соседнем, свете —
кроме снега – ничего.
 
 
Помнят ли при тёмном свете,
как зима вползает в лес, —
птицы, ангелы и дети…
Население небес.
 

«Медленно, медленно ваза…»

 
Медленно, медленно ваза,
выпав из левого глаза,
бьётся. На звук и на свет
вся распадается. Нет,
и на цветы, и на воду,
на пустоту и свободу
полного небытия…
 
 
Вечная ваза моя.
 

«Что-то ещё я хотел… Никак…»

Е.

 
Что-то ещё я хотел… Никак.
Впрочем, уже не важно.
Знаешь, душа возмужала так,
что умирать не страшно.
 
 
Стужа слепила пяток ресниц
в свет, в ледяную ржавость,
чтоб не забыть перезябших птиц,
чтобы слеза держалась.
 

«Мороз проницаем и розов…»

Дождю со снегом

 
Мороз проницаем и розов,
но горек расплывчатый вид,
где призрак семи паровозов
дымит в деревеньке, дымит.
 
 
И некому утром приехать,
и дров остаётся в обрез,
чтоб выдуть алмазную перхоть
из оцепеневших небес.
 
 
И водку ласкают селяне,
и стужей душа восстаёт,
когда переходит сиянье
в зияние снежных высот.
 
 
И зябнет у жизни запястье —
до смерти: в канун Рождества
сшибаются страшные части
божественного вещества.
 
 
И смерть наполняет значеньем
всё, что не уносит с собой:
то музыку точит мученьем,
то бред возвышает мольбой.
 
 
Чтоб выйти из сердца, когда
в своём одиночестве тёмном
иголками сыплет вода
в сосуде мороза огромном.
 
 
И космос сжимается в дом
узлами сосны: спозаранку
он вывернет снег наизнанку —
и трогает прорубь ведром…
 
 
За богом случается бог,
он тоже не может без бога.
И неба хватает на вдох
и даже на выдох немного.
 

«Зима в деревне холоднее…»

М. Никулиной

 
Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея,
сухим огнём отражена.
Какая близкая она.
Живу в деревне – прямо в небе,
о боге думаю, о хлебе.
И ангелы средь бела дня
с рябины смотрят на меня.
 

«Погладил печь – спадает жар…»

 
Погладил печь – спадает жар.
Я глину мял и плакал ночью,
и на плечах всю ночь держал
округу волчью.
 
 
Распеленай меня. Темно
под коркой глины, льда и хлеба
тому, что делает окно
необходимой частью неба.
 

«В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом…»

Е.

 
В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,
и на веранде пыль алмазная, когда
вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым
останется стоять, как в проруби вода.
 
 
Без бабочки твой взгляд слоится и порхает —
повсюду снегопад, паденье и полёт.
Но время – это свет, и он тебя вдыхает.
Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.
 
 
Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:
что, именем своим, пройдя сквозь языки,
Бог остаётся быть двунадесятым богом,
вдувающим озноб в живые позвонки.
 
 
И варежку прожжёт алмазная присыпка,
и валенок уйдёт в замёрзший материк.
Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка,
и даже на бегу звучит – уже не крик.
 
 
На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, —
любовь моя слепец, любовь моя беглец:
ей только обнимать, искать, ласкать и трогать,
и очи закрывать всему, что не слепец.
 
 
С фонариком луна и ангел с сигаретой,
как вспыхивает спирт – вот так глядит мороз
и плещет голубым, на кровле непрогретой
наращивая соль земли, морей и слёз.
 
 
Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью,
как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик.
Душа хотела стать звездой, а стала болью,
в которую вошла, как музыка в язык.
 

«В полуслезах, в полубреду…»

 
В полуслезах, в полубреду
с подземной музыкой иду
к другой – неслыханной, небесной —
оборонять свою беду
и слушать ангелов во льду…
 
 
Мне хорошо в твоём аду
молчать над бездной.
 

Из цикла «Елене»

I

 
Убивал. Великолепил.
Забывал. Кричал во сне.
Твои губы сжаты в пепел —
в сердце, сжатое во мне.
 
 
Прозреваю. Вырываю
взгляд из глаза своего,
чтоб обуглилось по краю
нашей жизни вещество.
 
 
Чтобы жгло окно в конверте
белом, снежном, голубом.
Что мне делать после смерти,
к чьей руке прижаться лбом…
 
 
В недочитанном романе
два забытых мертвеца:
я и ты – в чужом тумане,
снящаяся без лица.
 

II

 
Ищу тебя. Иду по краю,
где льёт луна, где льёт левша.
Левее – к сердцу. Пропадаю.
Сначала тень. Потом душа.
 
 
Во мне зима. Она сквозная.
И я везде. К чему спешить.
Как будто умер я, не зная,
как эту вечность пережить.
 

VII

 
Курю в больничном туалете,
тайком, почти на этом свете,
где лампочка из-за угла
беднее зимнего тепла,
где мёртвые ладошки моли,
черпнувшие чрезмерной боли,
навстречу машут дураку
и сыплют пепел на башку…
 

VIII

 
Ангел плюнет в потолок —
ох, больничный, ох, высокий.
Недолёт. И мотылёк
опадает одинокий,
белый, серый, голубой,
даже палевый немножко…
 
 
И глядит, глядит в окошко
жизнь с закушенной губой.
 

IX

 
Мышка больничная, жизнью шурша,
ищет пожрать. Зачесалась душа
у тишины, темноты, немоты,
шторок, прикрывших квадратные рты,
чтобы беззвучно крича, не вспугнуть
смерти немного и хлеба чуть-чуть,
капельку света откуда-нибудь…
 
 
Ангелу ночью очей не сомкнуть.
 

XI

 
Когда я умер, стало мне
понятно всё: в каком огне,
во сне, в окне, в каком бреду
куда я, Господи, иду.
 
 
Когда я умер, ты прошла
тропою пекла и тепла
по мне, по мне, по мне, по мне,
по мне – во сне, в окне, в огне…
 

XIV

 
Прощай. Что было – не прошло.
И не продёт. И вечно будет.
Оно тебя ещё разбудит
и в окнах выставит стекло,
и поползут из крупных слёз
ночных светил дневные лица…
 
 
Обыкновенный снег ложится
на деревянный снег берёз.
 

Из третьей книги

«Я знаю эту дрожь…»

 
Я знаю эту дрожь.
Очей не закрывая —
и ты, земля, умрёшь,
бессмертная, живая.
И сквозь твои персты
пройдут пески и воды,
и небо пустоты,
и небо непогоды,
последняя слеза
без боли и печали,
которую глаза,
как мир, не удержали.
 

«Где-то глаза кочуют…»

Е.

 
Где-то глаза кочуют,
думаю, в вышине.
Ангелы в нас ночуют,
прямо в хорошем сне.
 
 
Спи, говорю, родная,
очи закрой – и спи,
медленно поднимая
солнце в чужой степи.
 

«Где очень больно, там светло…»

Е.

 
Где очень больно, там светло,
а здесь темно и не бывало.
Я спал и думал: всё прошло,
а оказалось – всё пропало.
 
 
Удушье снов, удушье слёз —
до немоты и полной муки
произносить большой мороз
и в нем клубящиеся звуки.
 
 
У этой музыки твои
зрачки сиреневые… Боже,
и ледяные соловьи
без оперения и кожи…
 

«В стену горох, в стену горох…»

 
В стену горох, в стену горох,
ливень в последней своей прямизне.
Это не птица защёлкала – бог
заговорил во сне.
 
 
Трогаю капли, на пальцах коплю,
складываю в ладонь.
Всё, что люблю, всё, что люблю, —
это вода и огонь.
 

«Стукнет с небес дубинка…»

Е.

 
Стукнет с небес дубинка
в бочку. И – боже мой —
сохнет твоя рябинка,
брошенная тобой.
 
 
Не с высоты полёта
ангела, а с земли
видно: твоя работа,
след от твоей петли.
 
 
Ливень оплетью длинной
вытянет месяц май.
 
 
Ночь просижу с рябиной:
только не умирай…
 

«Сад напросился в дом…»

М. Никулиной

 
Сад напросился в дом.
Веткой открыл окно.
Что ж, посидим вдвоём,
выпьем своё вино.
Выпьем его до дна,
и – лепесток на дно:
бездна у нас одна.
Сердце у нас одно.
 

«К вечеру, пустившему слюну…»

 
К вечеру, пустившему слюну,
к вечности, успевшей удлиниться,
звери, насекомые и птицы
полную включили тишину.
 
 
Это голос Бога? – Ни гу-гу.
Или спичкой чиркнула цикада?
 
 
Хочешь, я прощу и помогу? —
Господи, не уходи из сада.
 
 
Помолюсь за Бога моего,
чтоб не плакал – вечный, одинокий…
 
 
Голос у него такой высокий,
что не слышно голоса его.
 
 
Тесно в сердце сыну и отцу —
пусть они додумают родное,
чтобы постоять лицом к лицу,
упираясь в зеркало двойное.
 

«Всюду Господа белые брови…»

 
Всюду Господа белые брови,
одуванчики и облака.
И разрывы растительной крови
в коронарных сосудах цветка.
И течение общего взгляда
с натяжением неба в реке.
Задыхаюсь. Не надо. Не надо —
сердце держит себя в кулаке,
словно главную розу, от сада
отсечённую кем-то…
 

«Ходит шатун-трава…»

Е.

 
Ходит шатун-трава.
Может быть, голова
кружится у земли —
яблони налегли
на вертикаль господню.
 
 
День-то какой сегодня?
Вторник. Сосед просох…
Чертополох. Подсолнух.
Ужас в глазах бессонных:
кто из них больше бог?..
 
 
Ясно, чертополох.
 

«Плачет кулик, плачет кулик…»

 
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
 
 
Холодно как. Слишком светло.
Баба в футболке
ковшиком в кадке разбила стекло —
в горле осколки.
 
 
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.
 

«Птичка серая скажет мне…»

 
Птичка серая скажет мне:
остаёшься в своей стране —
белой, каменной, ледяной…
 
 
Полетели на юг со мной.
Отвечаю сквозь первый снег:
 
 
я не ангел – я человек,
 
 
я – земля, я из глины весь…
Я давно похоронен здесь.