Родные и знакомые

Я могу судить о знакомых, к которым брали меня и Нину. Это прежде всего Бекетовы, Александр Гаврилович и Клавдия Ивановна. У них был сын Иринарх, сверстник Георгия, т. е. старше меня лет на 8.

Интересна его судьба. После окончания семилетки и рабфака (иначе в институт попасть было трудно) он поступил в институт им. Лесгафта. В начале войны оказался на Северном флоте в составе экипажа подводной лодки К-1 Гаджиева. Погиб вместе с ним.

Клавдия Ивановна, которая была акушеркой и принимала мое появление на свет Божий, была старой приятельницей мамы. Она имела брата Степана Ивановича Спирина – учителя. Как я понял позже, он играл определенную роль в организации фронды учителей, в результате которой позже я попал в Артек.

Александр Гаврилович был человек удивительный и своеобразный. Мировая война застала его студентом медицинского факультета, и на германский фронт он попал фельдшером. После революции доучился и был в Бузулуке одним из почитаемых врачей-терапевтов. Похож он был на Дон-Кихота (на моей памяти бородку ликвидировал). Ходил прямо, обязательно с тростью, в длиннополых черных сюртуках при крахмальных воротничках и манжетах – летом и в долгополом, чуть не до земли пальто с большим каракулевым воротником и высокой каракулевой же папахе – зимой.

Дома он преображался в американского фермера, как их рисовали. Надевал ковбойку, комбинезон, шляпу с полями (иногда фартук с массой карманов) и становился тем, чему был отдан великий талант и неистовая страсть – агроном, зоотехник-экспериментатор.

Двор их дома на ул. Оренбургской был засажен до последнего сантиметра. Плодовые деревья лучших, в ряде случаев уникальных сортов. Все многократно привитые. То же с кустарниками малины (черной, белой, желтой), крыжовника с ягодами как у винограда, самого винограда разных сортов, роз и т. д. и т. п. Все дорожки были проложены камнем и обсажены самыми экзотическими цветами. Во дворе была маленькая теплица с отоплением и всяческими экзотами и всевозможными черенками, саженцами и рассадой. Все это успешно вырастало, плодоносило и находилось в непрерывном эксперименте. Александр Гаврилович состоял в переписке с известными садоводами, посылал сам и постоянно получал посылки и бандероли с семенами и саженцами. Щедро раздавал всяческие плоды своих трудов и экспериментов. Казалось бы, этого хобби – вполне достаточно! Но нет, во дворе был сарай и несколько клеток, вольер и выгородок со всяческой живностью. Это были какие-то необыкновенные куры (то только белые, то темно-коричневые, громадных размеров, которые несли яйца с коричневой скорлупой). Не менее особенные кролики (и пуховые, и мясные, и еще какие-то). Одно время появились нутрии, для которых был устроен пруд с соответствующей флорой.

Конечно же, при таком трудоемком хозяйстве и сам Александр Гаврилович, и члены его семьи были постоянно заняты.

Но всего этого мало: доктор Бекетов был страстный, умелый и удачливый рыболов, причем и здесь вся снасть и приспособления были самодельными, рациональными и наилучшего качества.

Я много раз участвовал с самых ранних лет в рыбалках и с ночевкой, и без ночевки, чаще всего с отцом и Бекетовыми, реже более представительной компанией, но тогда бывал дядя Саша Якунин (Клинаев).

Александр Петрович был старшим сыном родной сестры моей бабушки (см. родословную по женской линии). (Работа по составлению этой родословной закончена не была. – М. К.)

Воспоминания моего раннего детства неразрывно связаны с этой семьей, где мы бывали по праздникам (церковным и семейным) очень часто.

Припоминаю большой старый дом (8 или 10 комнат), большой двор с ледником, добротными сараями с чердаками, набитыми всяким интересным старьем, массу деревьев и кустов в саду и, главное, много приветливых и добрых людей.

Старейшей была «старенькая бабушка» Елена Маслова, мать бабушки моей Агриппины и Марфы, матери Александра, Владимира, Зинаиды, которые жили вместе. В других городах жили ее дети Антонина, Николай, Анна, Елизавета. Кроме того, был сын Федор, убитый в 1924 г. случайным выстрелом из охотничьего ружья сыном Александра от первой жены Марии, тоже Александром. Ему тогда было 10–11 лет.

Старенькая бабушка Елена жила в нашей семье до болезни Нины (т. е. до года 1927–28), а позже в доме своей дочери Марфы.

Визит к Якуниным обязательно начинался с комнаты старенькой бабушки. Мы с Ниной (а позже я один) здоровались и получали по леденцу из большой железной коробки. Бабушка Елена постоянно сидела или лежала в своей комнате. Затем мы шли за стол или во двор, где была масса интересного в любое время года.

Дядя Саша работал кассиром в банке. Это был большой, полный и очень добродушный человек. Любил рыбалку и нередко составлял компанию в рыболовных экспедициях моего отца. В тридцатых годах дядя Саша был арестован и бесследно исчез.

Дядя Володя был адвокатом, видимо, хорошим, т. к. я часто слышал о выигранных им судебных процессах. Он болел туберкулезом. В отличие от дяди Саши был худ. Ко мне относился очень тепло, любил детей. Почти ежегодно уезжал с женой Евгенией в Крым, откуда присылал открытки с видами Алупки и Ялты. Впервые о Крыме я составил какое-то впечатление по его открыткам и рассказам, которые я невольно слушал. Дядя Володя умер в Алупке вскоре после ареста дяди Саши.

Тетя Зина была моложе всех. Учительствовала в Бузулуке, а позже в Самаре. Как-то в 50-х годах, делая пересадку в Куйбышеве, я был у нее и поразился громадной библиотеке ее мужа Антимонова. После его смерти и выхода тети Зины на жалкую учительскую пенсию библиотека стала основным источником ее существования.

Мама была с ней в дружеских отношениях всю жизнь. Я переписывался с конца 70-х годов. Много сведений о родословной по женской линии получено от нее. Однако, несмотря на мои вопросы, тетя Зина ничего не сообщила о своей сестре Антонине, которая после гражданской войны оказалась в Харбине, а позже в Америке. Она была старше Зины, которой в 1990 г. исполняется 84 года.

Постепенно большая и очень дружная семья распалась. Дом заполнили многочисленные сестры и братья жены дяди Саши – тети Тони, и контакты с этой семьей прекратились.

Моя крестная Анна Петровна Леонидова была школьной подругой матери. В года моего детства она была учительницей (так же как и ее муж Николай Степанович), у них было две дочери: Вера, моя сверстница, и Таня чуть младше. Жили они в своем доме по улице Толстого. В этом доме мы также бывали, но реже, чем у Бекетовых и Клинаевых.

Мой крестный Сергей Иванович Колоярский был соучеником отца по реальному училищу. В свое время они подружились на почве рисования. Как я помню, Колоярский был учителем рисования и черчения сначала в школе, позже в техникуме. Жил он в доме своей жены, близкие отношения не сложились.

Как мне помнится, в 30-е годы он сидел лет 5, возвратился в крайнем ожесточении и буквально изливал злобу и желчь на окружающих. Однако это не оправдывает его поступка в 1951 году.

После сдачи экзаменов в Каспийском ВВМУ я получил отпуск и приехал к маме в Бузулук.

Конечно, вид у меня был блестящий и преуспевающий: капитан-лейтенант в тужурке, при кортике и белых перчатках. Однажды по пути с очередным визитом мы с мамой встретились с Колоярским и несколько минут поговорили, причем я удивился степени его озлобленности на всех и вся. Этого было достаточно, чтобы в училище пошло письмо, где правда о моей семье переплеталась с невероятно злобным вымыслом.

После моего возвращения из отпуска начались неприятности, т. к. письму по линии КГБ был дан ход.

В конечном итоге только благодаря энергичным действиям адмирала Рамишвили я отделался переводом в Балтийское ВВМУ в Калининграде. Но это отдельная эпопея.

В Бузулукский период моего детства бывали мы и в семье Герасимовых, о них я написал, говоря о Георгии.

В моей памяти сохранились еще фамилии Плешивцевых, Звягинцевых, у которых бывали родители. Я не помню, что меня туда брали в детстве.

Вспоминаю, что множество раз мы ездили на железнодорожную станцию встречать проходящие поезда. Было принято, что если кто-нибудь из родственников (дяди Михаил, Василий, Виктор; тети Нина и Сима) проездом бывали в Бузулуке по пути в Ташкент или из Ташкента, то давалась телеграмма, и мы ездили встречать. В Бузулуке менялась бригада (паровоз) и поезда стояли минут 15–20. Такие встречи обязательно сопровождались обменом «гостинцами». С тех пор помню особый вкус ташкентского винограда и дынь.

В Бузулук несколько раз приезжал из Бугуруслана и даже по нескольку дней жил у нас брат бабушки Василий. В 1937 г. он был арестован и исчез.

После смерти Нины зимой 1930 г. мои родители ездили на несколько дней в Москву, взяли с собой меня. Останавливались у какого-то родственника – учителя. Он был похож на портреты Чехова (в пенсне на черном шнуре, с усами и бородкой). Помню, что он был знатоком Москвы и бесконечно подробно рассказывал о церквях и монастырях, Кремле и даже отдельных домах. Он возил нас к храму Христа Спасителя, и мы присутствовали на одном из взрывов. Храм взрывали по частям, т. к. сделан он был, как я узнал позже, невероятно прочно.

Во время этой поездки я впервые был на Красной площади и в мавзолее Ленина.

Американцы

Весной 1930 г. в заволжские совхозы, которые были организованы на месте целиком раскулаченных сел, стали поступать американские тракторы фирм Катерпиллер и Калитрак. Это были впервые увиденные мной гусеничные машины, прообразы более поздних наших тракторов ЧТЗ и СТЗ НАТИ.

Для обучения трактористов из Америки приехали инструктора. В совхозе «Средневолжская Коммуна» было двое. Один из них, мистер Джеймс Харрингтон, был определен на квартиру в наш дом. Сдавались обе комнаты окнами на улицу.

Вначале Харрингтон жил один. Летом приехала его жена Вильма – очень красивая, лет 20, не более.

Сам Харрингтон был здоровенный детина, похожий по типу на Джека Лондона (белобрысый, с боксерской челюстью, очень шумный, громогласный и подвижный).

К нему была прикреплена машина марки Ford типа пикап, которую он сам мастерски водил.

С появлением американца в нашем доме на Пролетарской улице был проведен электрический свет. Проводку сделали белым проводом на больших фарфоровых изоляторах, конечно, проводка была наружной. Электрические лампочки появились во всех комнатах и на кухне, но выключатели были не на стенах, а в патронах. Джеймсу очень понравилась большая керосиновая лампа «молния», которая висела в большой комнате как люстра. Он переделал эту лампу на электрическую, вставив вместо горелки – патрон.

К началу лета приехала Вильма. У американцев была масса невиданных вещей и принадлежностей. Например, радиоприемник от сети с динамиком внутри корпуса. В то время приемники были самодельные, с лампами на ящике, причем лампы горели как осветительные. Динамик типа «Рекорд» подключался отдельно, кроме того, были наушники (телефоны), т. к. динамик сплошь да рядом «не тянул». Питание было аккумуляторное, причем аккумуляторы носили (или возили) заряжать на почту.

По-русски американцы не говорили и не хотели учиться (разве что м-р Харрингтон быстро усвоил мат). На работе, где он обкатывал тракторы и вел курсы трактористов, у него был переводчик, а дома переводила мама.

Американцам часто слали посылки. Я тогда впервые попробовал консервированные сосиски, ветчину, ананасы и различные фруктовые и овощные соки.

Иногда наезжали американцы-инструкторы из других совхозов, и во дворе стояло одновременно по 4–6 автомашин.

Тогда же впервые я увидел газеты на нескольких листах и красочно оформленные журналы с экзотическими картинками и рекламой.

В середине зимы Вильма уехала, а вскоре укатил и мистер Харрингтон. В семье кроме воспоминаний остались и долго применялись некоторые инструменты и хозяйственные предметы (чистилка для картошки, терки, ножи и ножницы).

Отец с Харрингтоном был в приятельских отношениях, научился управлять автомашиной и трактором. Позже, уже в войну, отец писал мне, что эти навыки ему пригодились на фронте.

Кроме мата, Харрингтон освоил названия спиртного: «Спотыкач», «Ерофеич», «Зубровка» и др. Простую водку почему-то не покупали, крепкие настойки преобладали и пользовались популярностью (учитывая сухой закон, который свирепствовал в то время в Америке).

Лето в деревне

В начале 1931 г. отец уехал учиться в Ташкент, а мать устроилась на работу в управление совхоза Коминтерн. В начале лета управление перевели на базу совхоза в деревню, раскулаченную почти целиком. Дома стояли пустые. Я провел лето в деревне. Мы с мамой жили в доме, который занимал главный бухгалтер совхоза – сибиряк с большой семьей; детей было четверо, причем двое моего возраста. Недалеко было помещичье именье, дом с колоннадой и большим парком. Был сад, весьма доступный, мы часто туда наведывались по поводу скороспелых яблок, ранета и крыжовника с малиной. Сад был одичавший, но плодоносил.

В помещичьем доме жил управляющий отделением совхоза по фамилии Могильный. Он приехал с семьей из Америки и был сыном эмигранта, что-то, помнится, потемкинца. Конечно, был большевиком. Его два сына моего возраста имели имена Ленин и Маркс-Ленин (Ленчик и Марленчик), часто мы играли вместе. Их мать была американка и по-русски говорила неважно. Много позже я слышал, что Могильный был арестован и расстрелян, а семья сослана.

Часто мы играли в гараж, т. к. недалеко был совхозный гараж с тремя машинами, которые мы, конечно, знали «в лицо». Это были полуторка «форд» и две побольше – АМО и «мерседес-бенц».

Главным развлечением была речка, извивающаяся на окраине деревни. Речка была небольшая. Были перекаты и ямы, берега, поросшие ивняком и подлеском. Участки с небольшими обрывами и песчаными пляжами. Купались и жарились на солнышке целыми днями, а утром и по вечерам рыбачили. Рыбья мелочь (пескари, ерши, окуньки и красноперки) попадалась массой, так что мать моих соседских приятелей, сибирячка, систематически жарила нам на громадной сковороде нечто вроде шкары. Это было тем вкуснее и кстати потому, что с питанием становилось все хуже и хуже.

Готовила на всех жена бухгалтера, не помню, как ее звали. Помню, как она давала детям по чайной ложке сахара, высыпая его прямо на стол, а мы макали в сахар кусочек хлеба и с удовольствием ели, а потом и клеенку облизывали.

С первого сентября пошли мы в школу. Школа помещалась в избе с одной большой комнатой, где стояли столы и скамьи, на глухой стене висела классная доска. Четыре ученика было в 7 классе (они сидели за одним столом сбоку), три ученика было в 4-м классе, они тоже сидели за боковым столом с другого бока.

Первые столы (по-моему, три в ряд) занимали ученики 2-го класса, и остальные 2 или 3 ряда столов – первоклассники. Учительница была одна, звали ее Лариса, одновременно она была пионервожатая. В конце первой четверти к ноябрьским праздникам весь первый класс был принят в пионеры, так что октябренком я фактически не был. Занятия в школе проходили интересно.

С начала урока Лариса давала задание 7-му, 4-му и 2-му классам (по учебникам или книгам), а потом занималась с первоклассниками поочередно азбукой или письмом, но еще ежедневно было пение. Например – даст задание старшим, а с первоклассниками разучивает «Наш паровоз летит вперед, в Коммуне остановка» или «Интернационал». Несмотря на такую методику, к концу четверти я и читал, и писал.