Русские писатели

Протопоп Аввакум

(1621–1681)

Как же лютовал над ним воевода Пашков, кнутобоец, мучитель – волосатое сердце, покоритель Даурии. А чего алкал Пашков в Даурии, Никон в Москве, потом царь и великие патриархи? Одного – чтобы он, протопоп Аввакум, покорился, от древнего благочестия и старого обряда отрекся и латинскую блудную ересь за истину признал.

И бросали его в Сибирь, в Даурию, на Мезень-реку; и ласкали, и казнили; отняли семью, закопали ее в землю; мучили чад возлюбленных духовных – боярынь Морозову и Урусову, Федора-юродивого – несть им числа…

Перед всеми вселенскими патриархами его, попа скудоумного ставили, – всех превзошел, ибо Бог наставил.

А вот ныне в Пустозерске придется принять огненное искупление: «любил протопоп со знатным знаться, люби и терпеть, горемыка, до конца». Не одно же древнее благочестие любил Аввакум, любил он «свой русский природный язык», благоговел перед красотой жизни плотской, земли, и даурской тоже: «Там же растут и конопли, а во дворах травы красные, и цветные, и благовонные гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, – по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем – осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих много…»; и протопопицу Марковну любил протопоп, и детишек, и курочку черненькую: по два яичка на день приносила…

«Десять лет Пашков меня мучил, или я его – не знаю, Бог разберет в день века», – чистосердечно признавался сам протопоп, и о многих он, «человек неистовой», мог так подумать: ни близких, ни дальних не щадил веры своей ради; оплакал многих.

В горький, последний час вспомнил, как пять дней в Сибири по голому льду шли: «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится – скользко гораздо… Я пришел, на меня, бедная пеняет: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти!» Она же, вздохнув, отвечала: «Добро, Петрович, то еще побредем».

Трудны были первые шаги высокой русской прозы. Из смрадной пустозерской землянки, с Аввакумова пепелища зазвучал «живой полнокровный мужицкий голос. Это были гениальные «Житие» и «Послание» бунтаря, неистового протопопа Аввакума» (Л. Н. Толстой).

Ломоносов Михаил Васильевич

(1711–1765)

От страшного рева звенели высокие окна Кунсткамеры; мутные глаза налиты водкой и кровью: «Ребра сокрушу и буду месить как глину!..» (не прошла даром славяно-греко-латинская академия). В могучей лапе ножка от разломанного кресла – профессор Ломоносов против иноземного засилья в Академии наук.

Он восхищался гениальным Эйлером, уважал своего вечного оппонента Миллера; от упреков в нелюбви к немцам открещивался простодушно: «Я против немцев? У меня жена немка, и Рихман покойный был мне первый друг…»

Дорого ему обошлось бы бесчинство в Академическом совете, да на следующий день пришел диплом из Италии – почетного члена Шведской Академии наук избрали членом старейшей в Европе Болонской Академии – первому русскому такая честь!

«Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Историк, ритор, творец, он все испытал и во все проник» и еще: «он создал первый университет, он, лучше сказать, сам был нашим университетом» (Пушкин).

Ломоносов на полтора века предвосхитил развитие физической химии, мимоходом открыл атмосферу Венеры, сформулировал закон сохранения материи, предсказал: «величие России будет прирастать Сибирью», возродил древнее искусство мозаики и при том был первый поэт своего времени, – и это далеко, далеко не все; универсальностью своей он сравнялся с Петром Великим.

И парадные оды Ломоносова – вовсе не только «мглистый фимиам». А что до того, что он устарел и непонятен, извольте:

 
Мышь, некогда, любя святыню,
Оставила прелестный мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в голландский сыр.
 

Формула счастья (на кузнечика глядя):

 
Не просишь ни о чем, не должен никому.
 

Описание солнца, XVIII век:

 
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов…
 

Мысли о громаде солнца, «божьем величестве» и назначении человека:

 
Сия ужасная громада
Как искра пред Тобой одна
О коль пресветлая лампада
Тобою, Боже, возжжена
Для наших повседневных дел,
Что Ты творить нам повелел!
 

Он потянул ручку ворот, заскрипел трос, заскрежетала железная заслонка; он прильнул к окуляру телескопа:

 
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
 

И от этих «звезд» зажглась пушкинская «звезда печальная, вечерняя звезда»; и Лермонтов услышал, как «звезда с звездою говорит». Маяковский увидел: «ночь обложила небо звездной данью», Мандельштам – что «звезда с звездой могучий стык», Кедрин – «темную заплаканную ночь в оправе грубых северных созвездий», а погорелец Клюев, как «дьявол звезды убирает» над его керженским пепелищем…

Это несбывшаяся надежда Есенина: «гори звезда моя, не падай, бросай последние лучи…»; от света этих «звезд» затеплился образ тютчевской любви: «непостижимый, неизменный, как ночью на небе звезда»; от этих «звезд» вспыхнула изысканная – Анненского: «Среди миров мерцающих светил одной звезды я повторяю имя». Звездам русской поэзии числа нет: ослепительная – Бунина «играй, пылай стоцветной силою, неугасимая звезда»; по краям, как всегда, Цветаевой: «звезда над люлькой – и звезда над гробом»; вифлеемская – Пастернака: «с порога на Деву, как гостья, смотрела звезда Рождества»; страдальческая – Заболоцкого: «лишь одни созвездья Магадана засияют, встав над головой»; пронзительная – несчастного Коли Рубцова: «звезда полей, звезда над отчим домом» и «звезда над морем» Ахматовой…

Вот уж воистину «открылась бездна» и по сей день «рыдает, исходя гармонией светил» (А. Блок).

Державин Гавриил Романович

(1743–1816)

В 1760 году директор казанской гимназии показал в Петербурге карту губернии, чрезвычайно искусно нарисованную Державиным. Карта произвела впечатление, сына бедной вдовы-дворянки зачислили в Инженерный корпус. Но позже выяснилось, что по забывчивости или нерадению родителей, Державин не был с малолетства зачислен в воинскую службу, как было принято в то время – помните Петрушу Гринева? – началась тяжелая десятилетняя солдатская служба Гаврилы Романовича.

Рядовой Преображенского полка Державин принимает участие в дворцовом перевороте 28 июля 1762 года и возведении на престол матушки Екатерины.

Оказавшись в эпицентре политической жизни, Державин, наблюдая рядом с собой фантастические карьерные взлеты и падения, все силы кладет на удовлетворение своего честолюбия. Но стремление к справедливости вкупе с природной вспыльчивостью и необузданностью нрава стало причиной многих неприятных поворотов в карьере Державина.

Державин поднимается на подавлении крестьянского восстания, но за превышение власти задвинут в отставку; он – губернатор олонецкий и тамбовский, он приносит в темное лесное и степное царство свет и дух просвещения и едва не попадает под суд за горячность, с которой он сеял разумное, доброе, вечное.

Однако Пушкин в «Истории Пугачева» ссылается на слова Дмитриева, что «Державин повесил двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости».

Спасает Державина поэзия, вернее, ода «Фелице» – умная, тонкая лесть Екатерине II и злая сатира на придворных вельмож. Когда враги в очередной раз одолевали Гаврилу Романовича, он написал оду «Изображение Фелицы» и, о чудо, Державин – кабинет-секретарь императрицы, ее ближайший сотрудник.

И тут Муза, которую поэт использовал как золотую рыбку, разгневалась на Державина: Екатерина требует от него хвалебных од в духе Фелицы, а Державин, запираясь неделями, не может написать ни строки – вдохновение оставило его.

Перу Державина принадлежит «Водопад», поражавший своих современников своим великолепием, буйством красок; пленительная «Жизнь званская», «Снигирь», «На смерть Суворова» – произведения, которыми Державин торил, прокладывал, мостил путь Пушкину.

А чтобы можно было на зуб попробовать, извольте – державинская аллитерация:

 
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы во гробе лежат.
 

Вы, нынешние, – нут-ка!

А вот рык старого льва:

 
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

«Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил…» Пушкин гордился тем, что именно Державин передал ему поэтическую лиру.

Радищев Александр Николаевич

(1749–1802)

Радищев был управляющим Петербургской таможней; всем было известно, что он не берет взяток, над Радищевым смеялись в лицо – тут бы правительству и насторожиться, поведение Радищева было вызывающим и провокационным.

Ко времени написания «Путешествия из Петербурга в Москву» он находился под влиянием мартинистов, членов тайного, полурелигиозного – полу-политического общества, в учении которых странным образом сочеталось вольнодумство и мистика.

«Таинственность воспламенила его воображение. Он написал свое «Путешествие из Петербурга в Москву», сатирическое воззвание к возмущению, напечатал в домашней типографии и спокойно пустил в продажу».

Он был арестован, Екатерина II заклеймила его бунтовщиком хуже Пугачева; на полях книги, где Радищев призывает освободить крестьян, она начертала: «Никто не послушает!»

Радищева приговорили к смертной казни, отца четырех детей, оставшихся без матери. Так ли уж была опасна книга Александра Николаевича? Нет, разумеется, – крестьяне читать не умели, а помещики, «звери алчные, пиявицы ненасытные», оставлявшие крестьянину «один только воздух», Радищева действительно не послушали бы.

Какие-то опивки совести колыхнулись в Екатерине – Радищева затолкали в кибитку и выкинули в Сибирь, за 7000 верст.

Полиции было велено злонамеренную книгу отбирать и сжигать, такая же участь постигла и нераспроданную часть тиража; конечно же «Путешествие» тут же взлетело в цене, Пушкин свой экземпляр приобрел за 200 рублей; до наших дней дошло около сотни рукописных копий и два десятка книг.

Павел I вернул Радищева из ссылки, Александр I позвал его на службу и несчастный решил «осчастливить Россию». Начальник Александра Николаевича, граф Завадовский, участник суда над Радищевым, прочитавши какой-то прожект, с досадой сказал: «Никак не уймешься, опять за свое».

Ничего эти слова не значили, но нервы Радищева были расстроены, дома он объявил: «Вот, детушки, опять Сибирь», и отравился.

«<Мы> не можем в нем не признать преступника с духом не обыкновенным, политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью», – Пушкин.

Карамзин Николай Михайлович

(1766–1826)

«Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постели с жадностью и вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шума и произвело сильное впечатление… Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом», – из воспоминаний Пушкина о Карамзине.

Карамзин был не только знаменитый и официальный историограф российской империи, которому власть предавала значение: Александр I освободил Карамзина от цензуры, а Николай I, когда Николай Михайлович заболел, предоставил ему для путешествия во Францию и Италию фрегат, Карамзин был еще и популярнейший писатель своей эпохи, родоначальник направления в литературе, сентиментализма.

Карамзин признавал, что «любит те предметы, которые трогают сердце и заставляют проливать слезы тяжелой скорби». Именно начиная с «Бедной Лизы», русская литература приобрела характер «филантропический» (Иван Киреевский): определенно, ниточка тянется от «Бедной Лизы» к «Бедным людям», прошивает она и «Станционного смотрителя», и «Шинель», и «Муму».

Лиза утопилась в пруду не только из-за несчастной любви, но и из-за пристального внимания Карамзина к проблемам самоубийства.